Классный журнал

Виктор
Лошак

От спички возгорится пламя

Что бы мы ни делали, мы делали это всем двором, приблизительно десяток ростовских мальчишек одного возраста. Завели дворнягу Дружка и всей толпой бегали с ним в дозор. Потом у матерей наших стали пропадать пуговицы. Это мы с утра до вечера бросали их, целясь в ямку. Кто к ней бросил ближе, забирает все. Отец моего друга приколотил к забору баскетбольное кольцо — так и начался мой баскетбол. Играли волейбольным мячом, баскетбольного даже на шнуровке у нас не было.

Первый этаж одного из крыльев дома занимала автобусная станция. С нее началось наше поголовное коллекционирование спичечных этикеток. Мы знали расписание приходящих из других городов автобусов лучше диспетчеров.

— Дядь, махнемся спичками? — налетали мы на выходящих из автобуса мужчин, предлагая свои коробки. Так в наших коллекциях появлялись напечатанные в разных концах страны спичечные картинки. Этикетку нужно было намочить и осторожно отклеить.

Мы жили с папой вдвоем, он и был моим партнером по первому коллекционированию: покупал мне альбомы для рисования, помогал разводить теплой водой муку. Этим клеем мы и пользовались. Иногда, правда, следы муки оставались на этикетке. Папа же своим аккуратным почерком выводил на обложке: «Альбом Лошака Вити».

Вся эта страсть закончилась, как только не стало смысла выменивать спички. В Москве, а вскоре и у нас в Ростове стали продавать чистенькие наборы этикеток в целлофановых пакетиках. Самыми дорогими и шикарными были «соцстраны», десяток советских шел за одну из соцстраны.

Потом коллекционирование если и не погасло во мне, то самое сильное слово «тлело»: какие‑то иностранные монетки, баскетбольные журналы… Собственно, баскетбол заменил мне все, даже школу, что было совершенно очевидно по моим оценкам. Папу, который по‑прежнему не женился, это особенно не волновало, только, приходя с родительских собраний, он вздыхал: «Что ж ты, сынок…»

Эффект коллекционирования всем двором повторился в армии. Кажется, все не только на заставе, где я служил, но и на всей огромной советской границе собирали одно и то же — знаки и значки воинской доблести. Я уж и не знаю, откуда взялась эта мода на грудь, увешанную знаками отличия. Вот он я — замечательный стрелок, бдительнейший пограничник, великий спортсмен, герой‑комсомолец! Значки к дембелю копили все: что‑то получали, что‑то выменивали, часть присылали те, кто вернулся домой раньше… Это была целая наука, как правильно возвратиться домой, чтобы всех поразить. Как должна быть отглажена форма, какие манипуляции нужно произвести с яловыми сапогами, как превратить зеленую фуражку в стоящую на голове крепость с аэродромом на вершине, шикарный дембельский фотоальбом, ну и набор собранных тобою знаков. Эта коллекция как бы предъявляла любопытным итог твоих двух лет.

В городе, где я оказался после службы, ничего не собирать значило лишить себя удовольствия. Оно было в том, чтобы утром в выходной сесть на дребезжащий двенадцатый трамвай, который тащился на ту самую Молдаванку. Трамвай пустел после остановки «Староконный рынок». Этот заасфальтированный пятак между малоэтажками был удивительной одесской достопримечательностью: голуби, книжки, щенки, марки, картины, старенькие водопроводные краны, монеты… Вечная шутка: «Что собираем, мамочка?» — «Деньги, сынок». Все было весело и занятно, очень по‑одесски: немножко коммерции, немножко шуток, и все замешано на невиданном нигде панибратстве.
 

На другие рынки я предпочитал не ходить, так как служил в местной газете фельетонистом, и вечной нашей темой была спекуляция, а она и была сутью жизни города с самой большой в мире судоходной компанией — Черноморским пароходством. Известно было: моряки от матроса до капитана жили с того, что привозили на продажу. Полюбить тех, кто им в этом мешал, было сложно.

В девяностые я множество раз приезжал в Одессу, но на Староконный рынок больше не ходил. Староконный стал огромен, как болезнь расползся по соседним улочкам. Это уже был парад нищеты, продажи ради выживания. Кажется, неловкость чувствовали и те, кто продавал, да и покупатели этих бесконечно важных для любой семьи мелочей: так гордо когда‑то стоявшей за стеклом серванта посуды, шляпок, белья, скатертей из сундука, хранящих память мелочей с трельяжа…

…Как‑то недавно в темноте меня огрела по колену притаившаяся у стены прялка. Наши старые деревяшки — все эти сундуки и сундучки, прялки, грубо и гениально вырезанные из стволов зайцы и медведи, саночки — так заполонили дом, что время от времени не наступить на них было просто невозможно. Колено у меня разболелось, и я долго не мог заснуть. Лежал и вспоминал, когда же начались все эти коллекции, с чего. Должен признать честно, что я в этом деле лишь «подносчик боеприпасов» (правда, «подношу» их с удовольствием). Жена моя как‑то удивительно умеет очаровываться, вдруг увидеть прекрасное в простом. «Посмотри!» — это может быть о китайских детских шапочках, каких‑то кривых старых рюмках, венце от старого шкафа, добытой под водой окаменевшей ракушке. То время, когда другие отдохнули на итальянских или французских пляжах, мы провели на местных «блошинках», которые кочуют из города в город. Азартное сумасшествие.

Гости, зная карьеру моей жены, всегда удивляются, что в нашем доме нет или почти нет картин. Многим и не нужно объяснять, что и вологодские старые шкафы, и шапочки, и саночки, и иконы на стекле рядом со старыми подносами их вполне заменяют.

Из всех этих коллекций лишь об одной я могу сказать «моя» — это то, что называют малой пластикой, а попросту статуэтки, фигурки. Собственно, лет пятнадцать назад я начал собирать не столько их, сколько собственные впечатления от времен советской власти, да и о ней самой с ее видимой целомудренностью, определенной наивностью, поиском понятной населению красоты и культом «настоящей дружбы» и застенчивой любви. И конечно, свекловоды, свиноводы, доярки, кролиководы — люди трудового подвига. Много политического заказа: пионеры, повязывающие галстук Индире Ганди; обнявшиеся русская, украинка и африканка; эскимоска с учебником; дети, куда‑то указывающие пограничникам, наверняка заметили шпиона… Правильным считается собирать статуэтки фарфоровые, лучшие из которых сделаны в Ленинграде, Дулево, Конаково… Здесь на заводах с традицией работали тонкие и увлеченные скульпторы, художники, формовщики. Теперь их лица и маленькие шедевры смотрят на нас из книг и каталогов. Но меня еще больше завораживают, кажется, не имеющие художественной цены фигурки из обожженной глины и гипса. Их создавали небольшие артели, которых много было после Великой Отечественной в разных концах страны: волейболистка, свекловодка с пышными формами, Василий Теркин с гармонью, купальщица у речки, мальчишка в послевоенной школьной форме… О многом догадаешься, если задумаешься, почему старые солдаты лепили именно их. Недавно мне попалась вещь совсем не по теме: Онегин читает Татьяне письмо. Онегин коренастый, крепко стоящий на коротких ногах, «печальной тайны объясненье» читает, видимо, уже изданное, из толстого тома. Татьяне лет пятьдесят, блондинка, в руках то ли веер, то ли небольшая метелка, смотрит мимо Онегина вдаль… Мне очень понравилось.

О знаточестве коллекционеров много написано‑переписано. Начинаешь искать ответы на то, кто, как и когда это сделал, и погружаешься в бездонный колодец. И вот ты застаешь себя уже за покупкой справочной литературы, которая стоит едва ли не дороже того, что ты собираешь. Коллекционируя, ты копишь чужой опыт. Вот хозяйка питерской антикварки при мне стала буквально облизывать фигурку. Да, облизывать… Потом объяснила: если где‑то есть необнаруживаемые глазом склейки фарфора, это место всегда теплое.

Как в любом сильном чувстве, в коллекционировании случаются моменты, когда хочется бросить и даже наложить руки на собранное. Лет десять назад Петр Авен показал мне свою коллекцию малой пластики с потрясающими панно и вещами, существующими в одном экземпляре. На фоне всей этой великой роскоши я понял, что не коллекционирую, а мелко суечусь. Но вскоре отошел. А что делать? Любовь. 


Колонка опубликована в журнале  "Русский пионер" №123. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".