Классный журнал

Максим
Кучеренко

Термоядерные реакции внутри мужчин

Давай начнем сначала. Вот есть азбука, и начинается она с атомной буквы А. Но мы не будем вдаваться в эти дурацкие азбуки, которые из школы из нашей. Нас интересует азбука, которая приедет к нам из недр Ленинской библиотеки в специальном вагончике прямо из покоев царевича Алексея Петровича, которую специально в Божью Славу и для царя Петра написал монах Карион Истомин. Ну, помнишь в школьном календаре, сынок, там на каждой странице есть эти убогие рисунки, понятные каждому ребенку. Но мы с тобой, сынок, не дети.

Смотри, что нарисовано у Кариона Истомина. Смотри, сколько неизвестных слов на букву А, которых и я-то не знаю. Вот «алектор» — обыкновенный петух на пригорке, так он назывался в старину, вот «аранакоза» — похожий на орангутанга зверь, ведь фотографий не было, и образы диковинных животных, львов и китов, — все они передавались из уст в уста и умножались на образ дракона или демона. «Аранакоза» — ты только послушай, как это прекрасно звучит. А вот Адам возносит молитвы Богу. Знаешь, сколько прожил Адам? Я недавно от отца Леонида узнал — тридцать три года. А вот еще на А — крылатое чудовище аспид, вот выглядывает «априлий-месяц», а вот подобные атомам сферические «Арес» и «Афродита» — старые названия Марса и Венеры.

Все эти буквы, все эти слова сложатся в тебе, ты вырастешь на них, как арбуз вырастает за сезон, и станешь каким-нибудь дядькой. Крепким, как дядя Вова Белов, например.

История, сынок. Едет дядя Вова Белов, с которым мы обычно много вина можем выпить, который даже когда-то атомной станцией управлял, едет он договариваться в Афганистан. Договариваться по поводу прокладки линии высоковольтных передач с афганцами. Он берет с собой две бутылки виски, потому что это, сынок, лучшая взятка для афганского чиновника, который сидит на подушках и которому прислуживают пацаны в костюмах Gucci и резиновых тапках Adidas на босу ногу. Вот он там договаривается и едет дальше в город Кабул и везут его в ночь трое афганцев на упоротом «мерсе». А дядя Володя наш на языке фарси немного разговаривает и понимает. И вот едут они по дорогам афганским, и дядя Володя слушает их разговор. И понимает он, что они обсуждают суммы денег, которые нужно кому-то отдать. Складывают, делят чего-то. А солнце садится, и вокруг все темнее, и мысли дяди Володины все сумрачнее да угрюмее. И доходит вдруг до него, что речь идет о нем, чтобы посадить его в яму-зиндан, а потому выкуп требовать за него, русского-«шурави», голубоглазого, умного и доброго медведя.
 

Он начал думать: тут крепкий один и два дрища — если остановиться на «пописять», то можно их раскидать, а дальше как пойдет. Уж больно в яме-зиндане не хотел сидеть дядя Володя. И собрал он в кулак всю атомную волюшку — а смысл ее в том, чтобы никуда не спешить. И вот он опять вслушивается в речь фарси своими медвежьими ушами — и слышит он слова «жених», «невеста», потом слово «праздник», и наконец доходит до него, что тема разговора касается свадьбы и обсуждают они калым — выкуп жениха за невесту.

Так наш дядя Вова не произвел свой ядерный взрыв и расслабился.

Не торопись, сынок, не торопись, родной. Это важно.

Вот на атомной подводной лодке в Мурманске сидел однажды дядя Джон, который теперь носит длинные волосы и стихи пишет. Евгений Анатольич он по паспорту. Он очень огненный мужик, его даже писатель Аксенов любил и просил пить коньяк вместо себя, потому что Аксенову было нельзя.

Так вот, сидит он однажды на вахте в Мурманске в самом начале восьмидесятых годов и читает самиздатного Солженицына, суперзапрещенную в те годы книжку. Пульт, лампочки, и эти листы, на машинке отпечатанные, и тишина, и глубокая ночь. И ракеты в боевом отсеке с ядерными боеголовками. Но вдруг дверь открывается и входит командир лодки и с ним сам начальник штаба флота — внезапная ночная проверка атомного объекта: «Что вы читаете, товарищ вахтенный?»

Немая сцена. Суперзапрещенная книга. За которую просто в тюрьму садят. Скандал, ядерная зима и полное заражение твоей биографии на ближайшие шестьдесят лет.
 

Плюс разнос, сынок, увольнение командиров, политработников. Горе на половину штаба Северного флота.

В этой немой сцене, сынок, начальник штаба проявляет великое атомное спокойствие. Есть безмолвные черно-белые кадры. Это тишина, с которой атомная бомба «Малыш» опускалась, покинув бомболюк, в предрассветном небе Хиросимы.

Он забирает машинопись и приказывает явиться назавтра. Пока всё.

И вот, сынок, бедный наш дядя Джон — практически истлевший от ужаса, но сохранивший прямохождение, подобный живому мертвецу.

— Папа, помнишь в четвертой серии, как они собаку ели и у мужика глаз вытек?!!

— Погоди, сынок, пока не перебивай меня. Так вот, когда захлопнулась дверь в кабинет начальника штаба, прозвучал негромкий металлический голос адмирала.

«Кто еще видел?» — спросил он.

«Товарищ адмирал, клянусь Богом, даже жена не знает».

«Идите».

Представляешь, сынок, сколько адовой движухи предотвратил адмирал? А все потому, что дядя Джон хороший человек. Ему верить можно было.

Не покупайся на взрывы. От них ничего хорошего не происходит. Пусть будет: мы мирные люди, но атомные боеголовки прикручены там, где надо.

Жила одна девочка в Японии, сынок, была у нее лучевая болезнь. Из Хиросимы она была, сынок. Ей нужно было сделать какое-то количество тысяч журавликов из бумаги, чтобы спастись. Такое поверье у них, у японцев. Но не случилось. Так что все эти «Атамаксы», что на нас летят, — говно собачье для моряка. А девочку жалко.

Жалей девочек, сынок, даже если они ничем не болеют. Потому что, даже если ничем не болеют, они все равно болеют.

— А чем они болеют?

— Они грустят по-особому, им удается как-то глубинно это делать, и даже диагноз к этому не придумывается у докторов.

А мы нет, потому что в нас с тобой термоядерные реакции, черт их разбери, бесстрашные, кипучие и устрашающие. Но нас не надо бояться, сынок, не надо. Нам бы самих себя не испугаться.

Вот дедушка наш никого не боится, включая самого себя. Вот он, смотри, ходит по саду. Он каждый день встает, надевает одни штаны и с голым торсом карабкается по лестницам — по этим террасам на четырех сотках, потому что по-другому в нашей земле каменистой ни черта не растет. Вот вяло уродившийся персик, который даже воровать не стали, вот — поникшая черешня, корни которой уперлись в несущие стены. Дедушка направляется к сливе, которая в этом году уродила ну просто какие-то боеголовки тактического ядерного оружия. «Весь урожай на себя перетянула» — так сказал дедушка. Твердая синяя красивая слива, да еще переливается в пятьдесят оттенков синевы.

— А почему, папуля, оттенков именно пятьдесят?

— Не знаю, сынок, какая-то тетка, говорят, книжку целую про это написала, но я ее не читал. Не читал, но осуждаю.

— Если пером и тушью рисовать и акварельной кисточкой потом водички добавить, разводы красиво получаются.

— Да, сынок, оттенки одного цвета гораздо красивее, чем целая палитра.

Когда мне было столько лет, сколько тебе, я очень боялся ядерной войны. Но дедушкин друг дядя Олег рассказал мне, что летящая ракета может быть сбита другой ракетой. Нашей ракетой. И мне от этого как-то стало легше жить.

Однажды я пришел к дяде Олегу, и они с папой пили коньяк. Они сказали, что на Красную площадь сел летчик Матиас Руст, просто перелетел на нашу территорию, как дроны сегодня летают туда-сюда. И я понял, что в стране, в этой большой «ядерной державе», что-то теперь не то. Как будто Руст — это как Гагарин, только с той стороны нуля. И дан он нам для позора какого-то, а не для гордости. Было мне, сынок, тринадцать лет.

Термоядерные реакции внутри нас, мужчин. Внутри женщин реакции химические. А эти, наши, они быстрые. Особенно важно наблюдать, как бесполезные реакции превращаются в полезные. Как, например, зависть превращается в злость, направленную на самого себя. Как важно быть веселым и злым человеком, равно как и быть порою добрым и мирным. Реакции отработали, и реактор остыл. Да, да пусть лучше мы не уйма каких-то там боеголовок — пусть мы будем вот этими мирными сооружениями, и весь термоядерный синтез ведется внутри нас.

Знаешь, что вокруг Чернобыля расплодилось много волков? Это термоядерная злость зубастых хищников ходит теперь по лесам. Как это близко! Эта сумасшедшая энергия (яйцеголовых физиков, таких странных, как академик Сахаров, например, который любил подогретую селедку и слушался во всем свою жену) и биологическая материя взаимосвязаны. Это все надуманно красиво звучит, я пониманию, но я, сынок, поэт, и даже премия у меня есть.

Но поэт Евтушенко же выходил на стадион: злой, собранный и заостренный, как волк? И все деньги были его. И все женщины были его. И вся слава была его. Он, весь термоядерный дядька, передавал этому стадиону свой запал, подымал градус, прокачивал (как говорят современные слабаки). Маленькую поэтессу Нику Турбину возлюбил как дочь и потом бросил. Не хватило всей его атомной энергии для того, чтобы девочку-поэтессу запитать и взрастить. Но это история грустная. Да и любим Евтушенко мы не за это. Я вот его за «Сквер величавый листья осыпал…» люблю, там про Цветной бульвар.

— Папа, а почему ты уехал с Цветного бульвара?

— Ну понимаешь, сынок, хозяева продали квартиру. А я мучался-мучался, пытался снять квартиру в этом же доме, но все оказалось тщетно. Я так хотел остаться на Цветном, я даже все храмы обошел, и в храме Знамения иконы Божьей Матери за Петровскими воротами в кармане загудел телефон. Выйдя из храма, я связался и тут же пошел смотреть квартиру в доме в Самотечном переулке. Хорошее место, в сущности, и парк Делегатский с реликтовым итальянским рестораном — но комнаты смежные. Ну и все. Больше не было мне звонков свыше. У меня на душе была Хиросима. Я был готов вылепить миллиард журавликов из бумаги, но это бы меня не спасло. В день отъезда я лег на пустую кровать и написал стихи о том, что я приеду назад, и, чтобы это не было тупо банально (все собираются куда-нибудь вернуться), я перечислил, именно на чем я приеду. Там перечислено более тридцати видов транспорта. Из самых экзотичных была болезнь проказа, стреляный беличий глаз и мерзкая тщеславная собственная натура. Последнее — это мазохистическое кокетство.

— Папуля, прости, я не понял… так почему ты все-таки уехал с Цветного?..