Классный журнал

Леонид
Ганкин

Небо над изотопами

Со словом «атом» у меня связаны очень личные ассоциации.

Люди моего поколения, наверное, помнят, что на Ленинском проспекте в Москве был странный магазин, называвшийся «Изотопы». Открыт он был в шестидесятых годах, и там действительно продавали радиоактивные материалы. Но, конечно, не так, что любой пришел с улицы и купил себе изотопов, их приобретали по особым разрешениям для предприятий и лабораторий.

Но речь сейчас не о магазине, а о том, что над многоэтажным домом на углу Ленинского и Ломоносовского проспектов, где он был расположен, по вечерам загорались три большие разноцветные неоновые надписи: «Атом для мира», Atom for peace и Atome pour la paix. А рядом с ними — рисунок, схематично изображавший строение атома.

Мы стояли с отцом на противоположной стороне Ленинского проспекта, возле магазина «Синтетика», и смотрели на разноцветные буквы.

Надпись про мирный атом на английском я тогда прочел самостоятельно, за что заслужил похвалу отца. А надпись на французском прочитал мне он, дополнив небольшой лекцией о правилах написания и произношения французских слов и сравнительном употреблении артиклей в английском и французском языках.

Я впервые оказался в этом месте девятилетним школьником, когда мы с родителями и трехлетним братом Вовкой переехали в кооперативную квартиру на юго-западе из дома на Сретенском бульваре. Там мы жили в коммуналке с общей кухней — а также общими ванной и туалетом — и многочисленными соседями. До сих пор помню наш тогдашний адрес, который меня еще в детстве заставили заучить назубок: улица Мархлевского, дом девятнадцать, квартира девятнадцать. В девяностых годах статус улицы понизили до переулка, которому вернули дореволюционное название — Милютинский.

Дом тоже был дореволюционный, капитальный, со скрипучим деревянным лифтом в гулком прохладном парадном и большими квартирами, изначально рассчитанными на одну семью. После революции, когда в Москву хлынули люди из деревень, каждой семье давали уже по комнате. В нашей квартире комнат было шесть, четыре из них были расположены по левую сторону длинного темного коридора, одна — в дальнем его конце и еще одна, совсем крошечная комнатушка с маленьким окошком, — справа, рядом с кухней. Как я сейчас понимаю, в свое время она предназначалась для прислуги.

Почти все наши соседи были родом из одной деревни и в основном пожилые: две вдовы — Наталья Ивановна и Полина Ивановна, дряхлеющий ветеран Гражданской войны Николай Прокофьевич с дочерью и мощная старуха Варвара Николаевна, про которую говорили, что она убила своего пьяницу мужа, а в милиции сказала, что он сам где-то расшиб себе голову. Варвара Николаевна жила с внучкой Олей, которую била смертным боем за любую провинность и которой я очень сочувствовал. Когда Оля подросла, она сама начала поколачивать бабку и, как утверждали соседи, тем самым до срока свела ее в могилу. В комнатке для прислуги была прописана относительно молодая женщина Надя, но она там почти не бывала.

Нельзя сказать, что в квартире постоянно случались драки и скандалы, но и дружелюбной атмосферу тоже назвать было трудно. Соседи ругались, наговаривали друг на друга. Проскальзывая по коридору, где всегда стоял тошнотворный запах кислых щей и чего-то несвежего, я старался затаить дыхание и не столкнуться ни с кем из жильцов, чтобы не встретиться с недобрым взглядом исподлобья и чтобы потом никто не ходил жаловаться к моей бабушке: «А что это твой Ленька не здоровкается?» А ведь я обычно здоровался, но почему-то не мог заставить себя сказать «здравствуйте» с должной учтивостью и громким голосом.

Наша семья жила в комнате, которая при прежних хозяевах, скорее всего, служила столовой — она была просторной, с лепниной на потолке. Правда, еще до моего рождения в ней поставили перегородки, превратив в две с половиной комнаты. Та, что побольше, была нашей гостиной, там стояла бабушкина кровать и моя кушетка. В той, что поменьше, спали родители и брат Вовка. Был еще закуток у двери — то ли прихожая, то ли мини-кухня. Там была вешалка для верхней одежды и маленький кухонный столик с электрической плиткой. Обычно бабушка готовила на общей кухне, а плитка служила для того, чтобы что-то разогреть или вскипятить чайник.

Сейчас мне трудно вспомнить, питал ли я какие-то теплые чувства к месту, где жил, точнее, вот к этой квартире девятнадцать в доме девятнадцать. Зато я могу точно сказать, что всегда очень любил и люблю места моего детства — Сретенский и Рождественский бульвары, Чистые пруды, улицы Дзержинского и Кирова (нынешние Лубянку и Мясницкую). С ностальгией вспоминаю уютные дворики по улице Мархлевского, впоследствии застроенные домами…

Но, когда у нас появилась новая квартира, я с радостью все это оставил, чтобы окунуться в новую жизнь. Переезд был для меня подобен переселению на другую планету, или скорее перемещением во времени. Я как будто оказался в будущем. Думаю, что именно в тот год у меня где-то в подсознании сложилось ощущение, что раз в моей жизни происходят такие положительные изменения, то и дальше будет все лучше и лучше, судьба ко мне благосклонна и впереди меня ждет еще много удивительного и прекрасного.
 

Главные сохранившиеся впечатления — простор и свет. Широкие улицы, многоэтажки из светлого кирпича. Здесь все было иначе, чем в центре Москвы, откуда я приехал. Отличались даже окна — с белыми вертикальными рамами посредине, а не с коричневыми, т-образными, к виду которых я привык.

Трехкомнатная малогабаритная квартира, наша, собственная, без соседей, казалась мне дворцом. В моей комнате на первых порах не было ничего, кроме дивана, пианино и ковра на полу — и это мне очень нравилось. Ковер родители привезли со старой квартиры, а пианино и диван купили сразу после переезда. Диван был ужасно жестким — впоследствии все, кто делил со мной это ложе, очень жаловались, но я к нему привык и потом мог спать хоть на голом полу.

Мы переехали зимой, и из окон нашей квартиры я смотрел на два последних уцелевших дома деревни Семеновской. Из них давно выехали хозяева, и они стояли покосившиеся, заброшенные, а местные мальчишки скатывались по их крышам в сугробы. Домишки были зажаты со всех сторон высокими современными домами, а потом и вовсе исчезли — как символ прошлого, отступающего перед будущим.

По воскресеньям мы всей семьей завтракали на нашей крохотной — но своей! — кухне. Чаще всего ели наше любимое воскресное блюдо — картошку с селедкой — и всегда включали репродуктор. «Начинаем нашу воскресную радиопередачу “С добрым утром”!» — звучал бодрый голос диктора. Мы слушали радио, тут же обменивались впечатлениями, шутили, смеялись, строили планы на предстоящий выходной… Это были такие счастливые мгновения. По крайней мере, такими они вспоминаются сейчас, по прошествии многих десятилетий.

Помню первый Новый год на новой квартире. Мы тогда непростительно затянули с покупкой елки. Опомнились только утром тридцать первого декабря. Объездили с отцом все ближайшие елочные базары — все тщетно: какие-то из них были уже закрыты по причине отсутствия товара, на других осталось такое жалкое подобие новогодних елей, что лучше было вообще ничего не наряжать. Но мы не сдавались: приехали домой, пообедали, снова вышли на улицу и остановились в раздумье, куда бежать. К тому моменту уже начало смеркаться, положение казалось безнадежным.

И тут произошло настоящее новогоднее чудо. К нам подошел какой-то мужичонка и спросил, не нужна ли нам елка. «Нужна!» — хором закричали мы с отцом.
 

Завернутая в брезент лесная красавица лежала в кузове грузовика. Мужик запросил за нее слишком высокую по тем временам цену — целых пять рублей. Но мы были готовы на все, и елка того стоила: зеленая, пушистая, пахнущая хвоей. Мы успели ее нарядить и зажечь на ней разноцветные лампочки до того, как братишка, которого уложили спать после обеда, проснулся и вышел в полутемную гостиную к горящей огнями елке. А под ней мы еще положили новогодние подарки, в том числе игрушечную ракету с маленьким космонавтиком внутри. Я и сейчас вижу перед собой восторженное лицо братишки и слышу вздох восхищения…

В тот год было много всего запоминающегося. Весной мы с соседями сажали деревья. Дом был университетский, и один из жильцов, преподаватель биофака, достал дефицитные саженцы пирамидального тополя. Сейчас они вымахали до уровня десятого этажа, почти вровень с крышей…

В том же, шестьдесят пятом, году впервые широко отмечали День победы. Вечером 9 Мая отец прикрепил к пиджаку орденские планки, и мы вышли прогуляться. Было по-весеннему тепло. На растущих вдоль Ленинского проспекта березах появились маленькие нежно-зеленые листья. В небе светилась неоновая надпись «Атом для мира» на трех языках. 


Колонка опубликована в журнале  "Русский пионер" №122. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".