Классный журнал

Иосиф
Райхельгауз

Атом и лилипуты

Я знаю, что люди состоят из атомов,

частиц, как радуги из светящихся пылинок

или фразы из букв.

Стоит изменить порядок, и наш

смысл меняется.

Андрей Вознесенский. «Оза»

Атом — одно из главных, глобальных, знаковых понятий жизни. Есть нечто очень простое или очень сложное, что дано с рождения и что принимаешь сразу и навсегда, — вода, огонь, земля…

Это доказательно! Это можно увидеть, потрогать или попробовать на вкус. Даже воздух. Его, в отличие от огня или воды, я не вижу. Но знаю, что, даже если задержу дыхание, все равно буду находиться в нем как в среде. Реально, буквально. Можно пощупать, увидеть, почувствовать.

Атом же — в той высочайшей непознаваемой категории, что и Господь Бог. Он есть. И его нет. А когда прошу доказательств, отвечают: «Никаких доказательств. Нужно верить!»

Так же с атомом.

Во времена моего школьного детства советский атом, как советский космос, советский балет или советский спорт, был предметом гордости, доказательством нашего преимущества перед загнивающим Западом. Атомный ледокол «Ленин», атомные электростанции и подводные лодки были мирными и снова и снова убеждали в скорой победе коммунизма, в той самой жизни, где от каждого — по способностям и каждому — по потребностям. Наш атом мирный. «Пусть мирный атом, могучий атом сияет солнцем для меня!» — пел хор нашей школы, в котором я, конечно же, был солистом. Это у них там гонка вооружений, это они бомбили Хиросиму и Нагасаки и вынуждают нас испытывать атомное оружие, чтобы противостоять…

И тем не менее Хиросима и Нагасаки случились давно, и их трагедия соотносилась со мной не острее и не современнее, чем гибель «Титаника».

И еще об атоме…

Не раз рассказывал, что одно из самых сильных потрясений — пустыня ночью или ночной океан, когда, кроме звездного неба, никаких источников света. Тогда понимаешь, что Вселенная бесконечна. И какое ничтожно малое место занимает человек. И в то же время человек, как атом Вселенной, есть основа всего. Без него — все и без него — ничего!

И, как один атом может вызвать невиданную по силе и мощи реакцию, человек создает вокруг себя многогранный, объемный, разнообразный, мир. Либо стать первопричиной гибели бесчисленного количества атомов, таких же, как он. Он может со-творить или уничтожить.

Уже в конце Великой Отечественной войны началось противостояние крупнейших держав. Американцы и советские ученые боролись за первенство в изготовлении атомной бомбы. Гитлер мечтал о ней. А Эйнштейн в Америке, Ландау, Сахаров и другие — в СССР пытались убедить политиков, что «атомом» мир можно спасти или уничтожить.

И это «атомное» противостояние, которое то угроза, то сдерживание, то провокация, не раз ставило людей на грань полного уничтожения или катастрофы (достаточно вспомнить Карибский кризис).

К сожалению или к счастью, и сегодня «атом» продолжает оставаться опаснейшим оружием то ли угрозы, то ли сдерживания в руках мировых политиков.

Из школьных лет помню: мы и все, что нас окружает, состоит из молекул и атомов. И в этих школьных определениях главное, что осталось на всю жизнь, — то, что человек, которого я знаю, вижу, чувствую и который, в конце концов, я сам, состоит из невидимых и неощущаемых, неосязаемых каких-то молекул и каких-то атомов.

Сейчас расскажу о том, что к этим молекулам и атомам вроде не имеет отношения, но для меня эти факты жизни как раз прямо соотносятся с понятием «Человек — совокупность атомов».

Я учился в ГИТИСе много лет назад. Нас было всего несколько советских студентов, остальные — иностранцы. В отличие от актерского факультета, где девятнадцатилетнюю девочку считали старой, «режиссеров» старались набирать преимущественно с высшим образованием. В моей группе был врач, один из нас до ГИТИСа преподавал в Челябинском политехническом институте теорию машин и механизмов, а самый талантливый, ставший впоследствии режиссером мирового уровня Толя Васильев, занимался химией. До ГИТИСа он успел закончить университет в Ростове-на-Дону, химический факультет, и д-ипломную работу написал по теме «Структурный анализ воды» (здесь я буду неточен, в химии ничего не понимаю, но знаю из рассказов самого Толи и его мамы Анны Давыдовны, что Васильеву предсказывали блестящую ученую карьеру). После знакомства с его дипломом Толю позвали работать на какое-то научно-исследовательское судно, на котором он плавал (простите, ходил) по Мировому океану и исследовал эти самые атомы этой самой воды. Но потом почему-то решил исследовать атомы человека, поступил в ГИТИС, где мы познакомились и, к счастью, дружим до сих пор.

Естественно, летом во время каникул я приезжал в гости к Толиной маме в Ростов, а Толя — к нам в Одессу, где познакомился с моим папой, героем войны, шофером, гонщиком.

Мы учились на втором или третьем курсе, и как-то в октябре папа на огромной, шестнадцатиметровой, фуре вез арбузы из Одессы куда-то в Сибирь. Конечно же, папа поехал через Москву, чтобы увидеться со мной, и ночевал в нашей с Толей Васильевым комнате в студенческом общежитии на Трифоновской, возле которого и оставил свою фуру.

Кроме арбузов вечером у нас на столе было украинское сало с чесночком, кровяная колбаса, молдавская брынза и другие деликатесы, купленные мамой на одесском Привозе. Мы выпивали, закусывали, разговаривали, а Толя, уже тогда дотошно проникающий в атомы человека, допытывался у папы про детали одного эпизода, о котором он начал рассказывать, когда Васильев был у нас в гостях в Одессе. И в этот раз Васильеву удалось разговорить папу так, что и я впервые услышал эту историю во всех ужасающих подробностях.

...Шел сорок третий или сорок четвертый год. Война перешла в свою освободительную часть. И папа в составе танкового корпуса на своем танке въехал в белорусскую деревню, откуда уже прогнали немцев и которая оказалась совершенно мертвой. Мертвой в прямом смысле этого слова. Людей не было видно. А на столбах и деревьях вдоль улицы — повешенные женщины, дети, старики. Как рассказывал папа, весь экипаж его танка (а по сути, это были мальчики девятнадцати-двадцати лет) плакали в голос, не скрывая друг от друга слез и желания отомстить.

Покинули деревню и двинулись дальше по проселочной дороге. И вдруг увидели перед собой группу немецких пленных, которых конвоировали наши солдаты. Неожиданно для всех папа под всхлипы, слезы и одобрение своего экипажа разогнал танк и врезался в колонну… Папу вызвали к командиру танковой бригады, посадили на гауптвахту, и через несколько дней отсидки командир, а это был генерал Герой Советского Союза Семен Моисеевич Кривошеин, позвал папу и сказал:

— Сынок, по закону я должен отправить тебя в штрафбат или в тюрьму. Но понимаю твои чувства. Беру с тебя клятву, что ничего подобного больше не будет.

Нужно сказать, что после войны этот генерал не раз приезжал к нам в гости в Одессу, они с папой, конечно же, выпивали и вспоминали те самые минувшие дни…

Но вернусь к Толе Васильеву и к тому пьяному разговору в студенческом общежитии на Трифоновской. Васильев все допытывался:

— Леонид Мироныч, когда вы проехали по немцам и остановили танк, что увидели?

— Сначала увидел свой танк, — сказал папа.

— И как он выглядел? — допытывался Толя.

— Ну как он выглядел... На гусеницах, на башне, да везде — кровища, пальцы, руки, уши, глаза…

И Толя сказал:

— Атомы.

— Атома тогда еще не было, — возразил папа.

— Атомы человека, — поправил Толя.

Тогда я почти не придал значения этому диалогу, хотя носы, уши, пальцы и глаза на гусеницах до сих пор стоят в глазах моего воображения.

Папа сдержал клятву, данную генералу Кривошеину. Но до конца войны, пока не расписался на Рейхстаге, воевал отчаянно, самоотверженно и геройски, о чем говорят его награды, благодарности командиров и свидетельства сослуживцев. У меня хранится вырезка из газеты «Красная звезда» за май 1945-го, где написано, что только за дни наступления на Берлин на личном счету сержанта Леонида Райхельгауза — семьдесят один уничтоженный гитлеровец.

Страшно признаться, но в минуты отчаяния и ужасающей несправедливости я чувствую в себе атомы папы и жалею, что не могу направить свой танк…

Хорошо помню весну восемьдесят шестого года, даже конец апреля, когда случилась чернобыльская трагедия. Люди впервые со времени войны, и те, кто вернулся, как мой папа, и те, кто не участвовал, почувствовали реальную опасность для своей жизни. Вдруг стало страшно. Мы знали про атомную бомбу, знали, что у нас и у американцев идут испытания, но все это где-то далеко и к моей жизни отношения не имеет. А тут совсем рядом взорвался атомный реактор, и каждого может достать его излучение... Я могу стать объектом или субъектом этого взрыва. Так продолжалось несколько дней, слушали телевизионные новости, обсуждали на работе и на кухнях. Но в результате случилось то, что случается со всеми новостями, что, к счастью или печали, происходит, когда приходит беда. Вначале мобилизация, преодоление, а потом, как ни странно, быстрое привыкание. Мы так устроены, что к любому страху и даже беде приспосабливаемся, продолжаем жить, учитывая трагедию как одно из вновь возникших обстоятельств жизни.

У нас с женой и детьми была маленькая дачка в ста километрах от Москвы. Садово-огородное товарищество «Актер». Небольшой домик, рядом замечательные соседи — Лев Дуров, Армен Джигарханян, Валерий Золотухин... Неподалеку — народная артистка Людмила Иванова, которая часто заходила в гости. Муж ее — Валерий Миляев, автор знаменитой песни «Приходит время»:

«Приходит время — с юга птицы прилетают,

Снеговые горы тают и не до сна.

Приходит время — люди головы теряют,

И это время называется весна!»

Песни Валерий писал в свободное время. А в несвободное работал доктором наук директором Тарусского филиала Института общей физики РАН.

И конечно же, когда случилась чернобыльская трагедия и мы в очередной раз встретились на даче, то кого, как не физика Миляева, спрашивать про атом? Как он повлияет на нашу жизнь?

Миляев долго объяснял про лучевую болезнь, как вредно находиться в близкой и дальней зоне Чернобыльской АЭС.

Помню, он рекомендовал моим родителям, которые тогда приехали в гости, не возвращаться в Одессу.

Миляева пытали, как теперь правильно жить. Все его советы свелись к тому, что нужно принимать таблетки йода, а главное, против радиации помогают спиртные напитки. Правда, здесь были расхождения: либо красное вино, либо граммов двести водки, и тогда никакая радиация не возьмет.

Конечно, человеческая психика удивительна. Опасность или беду, пока она окончательно не одолела, мы к себе не подпускаем. Настолько не хотим, чтобы было плохо, что готовы наши фантазии и желания принять за реальность, говоря себе: ну не может быть! Это где-то там, не у нас, авария на атомной станции, где-то там война…

Пишу это в Израиле, в городе Натания, где сейчас ставлю спектакль и занимаюсь со студентами. И вижу в окне своей гостиницы переполненный пляж, люди плавают, отдыхают, играют в волейбол… Вечером не будет мест в ресторанах, а буквально в сорока-пятидесяти километрах идут бои. Бомбят. Убивают. Погибают. Летают ракеты, дроны, беспилотники… Но люди не хотят к себе это подпускать: пока меня не касается напрямую, этого нет!

В восемьдесят шестом я работал режиссером в театре «Современник». И вместе с театром в июне на своих «Жигулях» поехал на гастроли в Прибалтику. Играли в Риге, жили в Юрмале. Притом что со времени чернобыльской трагедии прошла какая-то пара месяцев, гастроли, море, Юрмала — всё вытеснило из нас страшные опасения. Хотя Европа все еще очень волновалась, там анализировали и изучали осадки, выпавшие из радиоактивных туч, ходили с дозиметрами, чистили землю и воду. Но это всё там. Нас оно не касалось.

Мы спокойно и весело гастролировали в Риге.

Тут, наверное, не место, но хочу привести забавный эпизод, случившийся тогда, чтобы разрядить глобальную тему атома.

На гастроли в Ригу многие приехали с семьями и привезли с собой детей.

После спектакля труппа «Современника» большой торжественной процессией выходила на центральную аллею, идущую вдоль моря, и частенько вся компания, возглавляемая Галиной Волчек и Олегом Табаковым, направлялась в кафе или ресторанчик. Однажды был запланирован небывалый по советским временам выход в ночной ресторан, где обещали грандиозное шоу. Ночных ресторанов в то время в Москве не водилось, и само это понятие носило отпечаток загнивающего Запада. Наш поход был обставлен по высшему разряду: впереди Олег Павлович Табаков в смокинге, дамы в вечерних платьях, и вместе со всеми два мальчика лет десяти-двенадцати — известный ныне предприниматель Антон Табаков и не менее известный режиссер и продюсер Денис Евстигнеев.

Оба они были небольшого роста, довольно крепкие и одеты соответственно случаю в костюмчики и белые рубашки с галстучками.

Мы подошли к ресторану, где у входа стоял высокий светловолосый прибалт-швейцар и одинаково всем улыбался. Скорее всего, многих артистов он не знал, но понял, что прибыла какая-то представительная делегация. Когда к входу подошли Антон и Денис, швейцар тут же изменился в лице, замахал руками и стал короткими отрывистыми фразами объяснять, что ресторан ночной, будет специальная программа и детям никак нельзя. В этот момент к нему подлетел Олег Павлович Табаков и, привстав на цыпочки, чтобы дотянуться до уха высокого швейцара, громким театральным шепотом начал его отчитывать:

— Да как вы смеете! Эти люди обладают теми же правами, что и вы. Вы их оскорбляете, это же лилипуты!

Как далеко ушло это счастливое, молодое, беззаботное время!

Гастроли окончились. Начался отпуск. И я на своих «Жигулях» поехал к родителям в Одессу. Прямой маршрут через Белоруссию, с ночевкой в Киеве, совсем недалеко от Чернобыля. Выехал утром. К вечеру заночевал где-то в белорусской деревне и следующим днем уже приближался к Киеву.

Конец июля. Очень жарко. Кондиционера в «Жигулях», конечно же, не было. Вдруг в этой жаре и духоте увидел, что деревья вдоль дороги без листвы, а какие-то уже высохли совсем... Ни пения птиц, ни других звуков не слышно. Звенящая мертвая горячая тишина.

Почувствовал себя лилипутом на планете великанов или на нашей Земле после ядерной катастрофы. Резко дал газу, но окружающий пейзаж не менялся, наоборот, на сухих деревьях появились какие-то огромные гнезда, к которым не подлетала ни одна птица и из которых не вылетал ни один птенец. На секунду показалось, что, кроме этого выжженного пейзажа, уже нет и не будет ничего и никого.

К счастью, к вечеру въехал в Киев, который почти не изменился, только, может быть, больше желтых листьев на деревьях прекрасных киевских бульваров. Мы встретились с друзьями, пили красное вино, говорили о чернобыльской трагедии, которая, конечно же, никогда больше не должна повториться…   


Колонка опубликована в журнале  "Русский пионер" №122. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".