Классный журнал

Игорь
Мартынов

Чувство тракта (памятки на обочине)

— Вы на прививку от бешенства? — говорит, надевая колпак поверх косы.

— Пока нет… Я в библиотеку.

— А, так это в соседнюю дверь.

Берет ключи, идем к соседней двери лачужки. Амбарный замок давно не открывался. Справилась.

— А прививка от бешенства в соседнюю дверь. Когда надумаете. Также вакцинация кошек и собак. От бешенства.

И ушла, вся в дерзких леггинсах и с косой, змеящейся в капюшоне.

Но это будет позже, в Ожерёлках. Туда еще доехать надо.

…Если, скажем, ступор, зажим… если, допустим, не пишется, не пьется, а то и вовсе надоело говорить, и спорить, и любить усталые глаза… и наши тени черные, как птицы, плачевно жмутся в четырех стенах… Ты знаешь, что делать. Значит — пора, мой друг, пора, отрыва сердце просит. Растрястись, рассупониться, газануть — от Москвы до самых до окраин! Нас водила молодость? Еще как водила, до сих пор в ушах звенит от лакинского пива, от той шубы-дубы в Молодилове… И вот мы снова в деле, в седле. И горизонты настежь. И дрын как тын. Не мытьем, так катаньем — не ворон считать, а дорожные камеры на каждом столбе — въезжая в населенный пункт, сбросишь до шестидесяти, а висящий на хвосте дальнобой не сбросит, у него как раз максимальное ускорение, все по Кингу, чудом увернешься на обочину и увидишь на его корме «King of the Road». Так вот какой ты, Баргузин! Пошевеливаешь вал карданный! Привет Байкалу! Поклон Амуру!

Это Владимирка, сколь ее ни спрямляй, ни латай — все равно не приручишь. Любая фура налетает как судьба и тянет холодком с того конца, то ли от вечной мерзлоты, то ли от вечности. То ли звон бубенцов, то ли лязг кандальный. То вознесется над полотном, уходя в старые русла, то совпадет с новейшей трассой так, что не разлепишь, — Владимирка, Сибирский тракт, Пекинка. Евразия, одним словом — насквозь.

…Осмотрелся. Большое Буньково. «Почему вы остановились? — спросили здесь путешествующего по Владимирской дороге маркиза де Кюстина в тысяча восемьсот тридцать девятом году. — Мы, русские, ездим без остановок». А была уважительная причина: на пути маркизовой кареты возник слон. Подаренный бухарским эмиром русскому императору, он в сопровождении отряда казаков своим ходом шел по тракту, и уже не первый месяц, в сторону императора. Увидев диковинное животное, лошади де Кюстина понесли. И только благодаря ловкости камердинера Антонио, сумевшего остановить карету в критический момент, маркиз выжил. Пока поправляли упряжь и устраняли прочие последствия ДТП, Кюстин рассматривал того, кто в той же, а может, и в пущей степени, что слоноподобные дальнобойщики, заслуживает титула King of the Road: «“Грозное животное показалось мне еще крупней, с тех пор как из-за него я претерпел такую опасность; хобот, которым оно шарило по верхушкам берез, казался удавом боа, обвившимся вокруг пальмовых ветвей. Я начинал понимать своих коней — и впрямь было от чего сильно перепугаться. В то же время слон смешил меня тем пренебрежением, которое внушали ему, должно быть, наши крохотные тела; высоко подняв свою мощную голову, он рассеянно поглядывал на людей умными и подвижными глазами; рядом с ним я был как муравей; устрашившись такого превращения, поспешил я прочь от этого дива, благодаря Бога за то, что он избавил меня от ужасной гибели, которая в какой-то миг уже казалась мне неизбежною…” Маркиз помолчал и добавил: “Знаете ли вы, что такое путешествие по России? Для человека легкомысленного это — питание себя иллюзиями, но для того, чьи глаза открыты, это — постоянный упорный труд”».

…Смотреть в оба — это не про нас. Смотри во три: дорога, навигатор, но перво-наперво — зеркала, в которых камикадзе на свирепо заниженных лоханках догоняют тебя осалить, и, судя по разметавшимся по обочине кузовным фрагментам, им нередко это удается, хотя бы и ценой собственной экзистенции. Так гонка переходит в поминки и обратно. Только стол и дорога, никаких промежуточных состояний. Застолье превратится в путь, километраж венчается застольем. Нет времени на дошлифовку мозгом, на позиционный стиль в черте оседлости — даже куцей паутинкой быт не успевает обрасти, и сидят здесь тоже на дорожку. А что сказал человечеству простой парень от имени нас? Вот под Киржачом вмятина в земле от его последнего полета… Он сказал — поехали, остальное — без выражения, слабенько, шепотом. Друзья познаются сквозь призму С2Н5ОН, поцелуй обязательно на закуску, с горькой косточкой от заморских маслин, да ведь и та же водка, не в обиду Менделееву, — вид транспорта, внутреннее сгорание... Я уж не говорю про встречно-поперечные действия двух тел, про гонки одного шумахера на пару, без формулы, без антипробуксовочной системы, как ляжет на душу, а если сядет — и того лучше, но это отдельная тема…

Однако не все так тревожно. Есть чем подсластить. Вдоль дороги, на каждом пятаке — авто с аршинною объявой: ШОКОЛАД. Притормозим, разберемся — не эвфемизм ли? Продавец радушно распахивает багажник, а там все то, что мы знаем и ели в виде миниатюрных батончиков, но расфасовано по пудовым контейнерам — с орешками, с кокосовой стружкой, с марципаном. Выяснилось, что ближняя шоколадная фабрика щедро кормит не только весь тракт, но и свиней: в глухих оврагах устроена свалка некондиционной массы, которую бракует ОТК, зато региональные хрюши сыты и довольны. И в шоколаде. Да и потребителям перепадает — тем, которых не пугает ОТК. Кусните на дорожку пралине. Самое время. Подъезжаем к Пушкину, сладкоежке:

«— Бланшманже мой Ваня как для самого барина готовил!

— Не бланшманже, а бланманже!

— Ну, пускай бланманже, а по-моему, бланшманже красивше» (А. С. Пушкин. «Барышня-крестьянка»).

В Ожерёлках (Плотаве) Пушкин застрял по дороге из Болдина в Москву в тысяча восемьсот тридцатом году, проскочив четырнадцать карантинов. А вот последний не смог. Ввиду отсутствия постоялого двора на самоизоляцию пришлось селиться в пустующую избу ткача Данилы Евтеева. Сам ткач прятался от той еще пандемии где-то на выселках. «Вот до чего мы дожили — что рады, когда нас на две недели посадят под арест в грязной избе к ткачу на хлеб и воду», — написал Александр Сергеевич жене. И еще потом, когда сняли карантин, добавил: «В довершение благополучия полил дождь и, разумеется, теперь не прекратится до санного пути. Если что и может меня утешить, то это мудрость, с которой проложены дороги отсюда до Москвы; представьте себе, насыпи с обеих сторон — ни канавы, ни стока для воды, отчего дорога становится ящиком с грязью, — зато пешеходы идут со всеми удобствами по совершенно сухим дорожкам и смеются над увязшими экипажами. Будь проклят час, когда я решился расстаться с Вами, чтобы ехать в эту чудную страну грязи, чумы и пожаров, — потому что другого мы здесь не видим».
 

Однако Ожерёлки отметили пребывание поэта — несмотря на его брюзжание — памятником с неразборчивым, но очевидно благоговейным посвящением, раз уж рядом устроили не только сельскую библиотеку, но и, в соседней двери, пункт вакцинации от бешенства. Итак, отказавшись от прививки (см. выше), я очутился в сумрачном краю, в довольно-таки разоренной, но все-таки читальне. Прошелся по корешкам, по классике: «Письма русского путешественника», «Мертвые души», «Остров Сахалин», «Доктор Живаго»… Язык не повернется назвать отечественную дорожную литературу травелогом. Дорога статична, и прок от нее чисто технический: чтоб было на что нанизывать сцены, как порядком замаринованные кубики мяса насаживают на шампуры в придорожных шалманах, и запекать на равномерно подогретом читательском аппетите. Нашим путешествиям тесна горизонталь, и, если сказано на обложке что-то без затей, например «Москва—Петушки», жди как минимум подвоха, а то и беды, но точно выживут не все, а те, кто выживет, еще пожалеют об этом. Взгляд, оттолкнувшись от худлита, упал на публицистику; подшивка какой-то истлевшей периодики, рассеянная по полу, по подоконникам, скомпоновалась методом подбора в такую историю: «Итак, в тысяча восемьсот тридцать втором году начались изыскательские работы по прокладке каменного шоссе между Москвой и Владимиром, Владимиром и Нижним Новгородом. Руководить изысканиями со стороны Москвы поручили инженеру путей сообщения поручику Пименову. Перед поручиком поставлена задача: соединить города наикратчайшим путем. И Пименов приступил к работе. Но однажды случилась неприятность. На него и его помощника прапорщика Жуковского поступила жалоба. Их на Руси во все времена было предостаточно, но, как правило, жалуется слабый на сильного. На этот раз оказалось наоборот. Под жалобой стояла подпись: «Полковник, действительный статский советник Волков». Жалоба поступила в канцелярию московского гражданского губернатора в октябре тысяча восемьсот тридцать третьего года. А дело в том, что поручик Пименов слишком ответственно подошел к делу и неукоснительно придерживался на местности прямой линии — без оглядки на особые обстоятельства. И вот возле села Горенки поручик отдал команду о вырубке кустарника в английском саду полковника и статского советника. Сад мешал проведению инструментальной съемки, а в результате «были погублены клумбы с прекрасным кустарником, произведением многих лет, служившим первым украшением оного» (из жалобы Волкова). Волков был не только при чинах и званиях, но и владельцем крупной бумагопрядильной и бумаготкацкой фабрики. Молодому поручику было разъяснено, что Владимирка, ради которой он так расстарался, не моргнув примет еще одного каторжника в кандалах, если поручик не угомонится. Поразмыслив, Пименов отправил в Москву донесение: «Первая линия от Рогожской заставы до станции Леоновой по прямому направлению против Горенок пересекает строение, заключающее в себе бумажные фабрики, проходит в девяти саженях мимо большого каменного дома полковника Волкова... В уважение сих причин линия мною изменена». Тем не менее Пименов и его помощник Жуковский получили по выговору.

Но поручик продолжил свое дело. Он наносит на общий план старую грунтовую дорогу (местами именно по ней он и проложил новую). Он берет пробы грунта: в районе Покрова — глина, у Петушков и Ундола — пески. Поручик активно ищет камень от Владимира до станции Буньковой. Камня нужно много, и необходимо найти такие места, откуда его ближе возить к дороге для строительства. Тысячи крестьян занимаются порубкой леса, корчеванием пней, засыпкой ям, строительством мостов, добычей и транспортировкой камня. Солдаты стройотрядов укладывают щебень. Из Петербурга подгоняют: «Ускорить!» Энергичный и пунктуальный поручик пишет донесение: «Объезжал окрестные местоположения для осмотра каменного материала около деревни Новой и Старой Купавны. Переехал из деревни Буньковой в Плотаву... Вырублен лес». Инженер Пименов проявляет инициативу. Через комиссию проектов и смет он выходит с предложением об увеличении ширины нового шоссе и его обочиц. Свои инициативы он аргументирует. В Петербурге его аргументы признают уважительными: ширина шоссе должна бы быть больше. Но затем инициатива внезапно отклоняется. Оказывается, для расширения дороги поручик предложил отрезать необходимые сажени от поместья полковника и статского советника Волкова. Из столицы пришло мнение: «Оставить ширину шоссе прежде определенною, то есть в девятнадцать футов ширины щебеночной насыпи между барьерами и обочин в четыре фута». След поручика Пименова теряется, но в тысяча восемьсот шестьдесят первом году в группе изыскателей из числа каторжан возникает некто «инженер Пименов». Он прокладывает маршрут для будущего Транссиба. Полковник Волков к тому времени уже покоится в некрополе Новодевичьего монастыря.

Спустя час-другой я таки решил вернуться в соседнюю дверь. В конце концов, прививка от бешенства всегда пригодится, когда это прививка от бешенства была излишеством, особенно после посещения библиотеки? Ну и, факультативно, хотелось все-таки увидеть, как змеящаяся коса распрямляется, подобно самой Владимирке. Но на двери обнаружил прикнопленный листок: «Ушла в рощу».

…В дорогу погружаешься, как в текст, а в текст вникаешь, как в дорогу. Каждый раз ее кладут, как будто пишут набело, но новый слой скоро оказывается черновиком, наброском. Зачеркнуто, переписано, исправлено… Исправленному — верить, не верить? Алмазы превра-щаются в пепел, оседающий дорожной пылью на обочицы: тот самый сор, из которого… дальше по тексту.

Проезжая Петушки, ни убавим, ни прибавим к тому, что сказал тот, кто раз и навсегда, а иначе говоря — немедленно, выпил: «Петушки — это место, где не умолкают птицы, ни днем, ни ночью, где ни зимой, ни летом не отцветает жасмин. Первородный грех — может, он и был — там никого не тяготит. Там даже у тех, кто не просыхает по неделям, взгляд бездонен и ясен…»

Но в Петушках развернемся и сдадим назад. Нам надо в Старое Семенково. Там, в окружении лесов и садовых товариществ, чудом затерялся фрагмент той каменной Владимирки, которую так пронзительно торил поручик Пименов. Триста метров тракта из камней, отшлифованных когортами арестантов, богомазов, коробейников и прочих ходебщиков, дают представление об устройстве полотна. Посередине — разграничительная линия из крупных булыжников, а по бокам, на подъеме, — тропы конвоиров: «Впереди протоптанная Владимирка, впереди кандалы и халат с бубновым тузом на спине. Разворачивается пеший тракт, верста в версту упирается — все труднее и труднее... кажется, уж никогда не дойти. Вот порвались подкандальники, кольцо сползло с петли, давит ногу все сильнее и сильнее, а до привала далеко, не дают остановиться, переобуться, поправить подкандальники: солдатский приклад настороже; прикусив губу, с усилием волочишь ногу, глотаешь пыль, задыхаешься от жары, а воды и в помине нет, как нет и конца тракту. На привале долго держишь ногу в ручье... а отошел от ручья — нога как мертвая; ни двинуть, ни шевельнуть, но конвойные кричат: “Становись!”»

По указу Сената от тысяча восемьсот тридцатого года узникам, отправляемым в Сибирь по этапу, чтоб затруднить возможность побега, наполовину выбривали головы и выжигали клейма на лбу и щеках — «Г» (грабитель), «В» (вор), «Кот» (каторжник).

Кот — британец с медными глазами — преградил проход по историческому следу и потребовал помянуть сухим или влажным кормом память всех прошедших здесь подконвойных котов.

— Юша, побойся Бога, ты ведь только что откушал! — раздался женский голос из окошка в мезонине.

Но Юша, не вняв, уже уплетал запеченную индейку из стратегических запасов следопытов.

Разговорились с хозяюшкой. Тут, конечно, много легенд, особенно про неуловимого атамана Чуркина, который орудовал на тракте, устраивал набеги и побеги, внес весомый вклад в разбойничье дело. А если есть интерес к реликвиям, надо ехать в СНТ «Чудодеи». Там энтузиасты недавно откопали кандалы. Может быть, того самого Чуркина. Или каких его сподвижников.

Юша на прощание мигнул медным глазом и раскинулся на тракте.

А вот и отворот к «Чудодеям». Теремок на отшибе. Энтузиаст Владимир Ильич встречает бодро, как будто так и было задумано. Над воротами его реют флаги Преображенского, Измайловского, Семеновского и других доблестных полков образца тысяча восемьсот двенадцатого года. Владимир Ильич — реконструктор.

— Что привезли? — интересуется, приняв и нас за реконструкторов. Но руки наши пусты… Разве что остатки запеченной индейки…

— Бахтияр, тащи кандалы из амбара! — командует Владимир Ильич куда-то вглубь, узнав про наш интерес. — Он их на участке откопал, когда траншею для забора рыл… Бахтиярчик. Он лопаткой — хрясь, во что-то уперся… я думал — может, серебряный круэт или сухарницу Бог послал?.. Ну да ладно, для обменного фонда и эти сойдут… Примерить не хотите ли?

Чудодей протянул железное изделие — два браслета, соединенные цепью.

— Бахтияр может заклепать, если подойдут. Подкандальников только не хватает, но что-нибудь придумаем.

Кандалы из модельного ряда тысяча восемьсот сороковых годов, а значит, гуманитарные новшества главного врача московских тюрем Федора Петровича Гааза уже были одобрены. Гаазу неоднократно приходилось видеть арестантов с руками и ногами, отмороженными в тех местах, где к ним прикасалось железо браслетов. Доктор предложил обшивать наручники кожей. Но командир корпуса внутренней стражи генерал Капцевич возражал, тревожась, что обшивка браслетов ослабит их и даст возможность освободиться от оков. Однако в тысяча восемьсот тридцать шестом году министр внутренних дел все-таки принял предложение Гааза. И сразу после этого с подачи Гааза московскому тюремному комитету удалось добиться для этапируемых через Москву арестантов перехода на облегченные кандалы, которые получили прозвище гаазовских. Эти кандалы он испытал на себе, пройдя в них по своему кабинету расстояние, равное этапному переходу до Богородска, чтоб непосредственно понять, что чувствуют арестанты.

И вот тебе шанс вжиться в образ. Пойти по стопам Гааза, да не по кабинету, а в натуре. Бахтияр уже принес молоток. «Заковывали нашу партию в длинном, узком и темном коридоре. Стояли в затылок и один за другим подходили, клали ногу на маленькую наковальню, и кузнец быстрым взмахом молотка расплющивал заклепки. Глядя, казалось: вот-вот сорвется молоток и ударит по ноге. Кладешь ногу на наковальню и чудится: железо обжигает. Нет, что-то другое обожгло» (Андрей Соболь. «Колесуха. Амурская колесная дорога»).

Но, с другой стороны, если заковаться, не чрезмерна ли однобокая и поверхностная выйдет трактовка тракта? Не слишком ли скованная основа? Не чересчур ли скандально кандальная дорога дальняя?

К тому же вот уж и Владимир на горизонте. Но не только ветром северным, не централом единым место мечено. Есть и личный повод притормозить: помянуть Серегу Калича. Здесь, у Золотых ворот, когда дело шло к миллениуму, мы с ним столкнулись лицом к лицу и напоследок. Я был под сильным впечатлением от лакинского пива, а Серега — ни в одном глазу, будучи подшит. Ученик космонавта Германа Титова, из трейлера он выгружает легендарную «копейку» Германа Титова... в кенгурятниках, со спойлерами... Герман Титов болтался то в космосе, то на центрифуге, до «Жигулей» не доходило — поэтому двадцать пять лет «копейка» вынесла в гараже как новая, а потом досталась Сереге Каличу, а уж он ее форсировал, уж сделал гоночный болид — подкрадется, бывало, к «Астон-Мартину» или к «Лотусу» — и в обгон, да чаще всего спиной, на задней передаче, чтоб наблюдать изумление обогнанного... Если Серега Калич в городе, значит, гонка неизбежна... Так и есть: кубок «Владимирского централа» по долинам и по взгорьям.

— Эх, Игореха, — говорил мне Калич, — летать — самое простое дело... нет ничего элементарнее полета... тем более катапультироваться... Я сам сто раз... с женой, с детьми…

— Постой, да вроде твоему сыну от силы три года?

— Ничего, пусть сызмальства привыкает к стихии... мы и рожали в воздухе... под парашютом, в затяжном прыжке... самое трудное не это…

— А что?

— Самое трудное — удерживаться на земле, ездить, ходить, и совсем невмоготу стоять... лежать... как же надо напрягаться, чтобы не взлететь... только никому не говори... я в заезде собираюсь приподняться на «копейке» — для начала помаленьку, метров на пять, крылышки уже приварены, главное — не забуриться в атмосферу... Будешь балластом?
 

— Прости, Серега, сейчас я нестабилен для балласта…

— Ладно, поеду накопаю на борт пару мешков картошки, — сказал Серега и, обдав турбонаддувом, улетел во владимирскую ночь, как оказалось, навсегда.

Звезда Владимирского тракта одобряет из космоса, как я зажигаю свечу на том самом переезде. И напеваю с той кассеты, из «копейки»:

«Меня держала за ноги земля,

голая тяжелая земля

медленно любила, пережевывая.

И пылью улетала в облака,

крыльями метала облака

долгая дорога бескайфовая».

…А за иконной Мстёрой, за игрушечным Гороховцом, по встречному курсу, с востока на запад, — колонны вечнозеленых бортовых тягачей возвращают в цайтгаст, в тяжесть и быль. Вздумал абстрагироваться, затеряться в дорожной пыли? Ну-ну…

И когда, совсем отяжелев, смыкая веки, хочешь бросить руль, говорят: бросай. Приехали. Глуши мотор, машина дальше не идет. Концы в воду! Дорога переходит к водным процедурам. Это Нижний Новгород: арестантов пакуют по баржам; купцы с лотками повлеклись на Макарьевскую ярмарку. А нам на Стрелку: смотреть и видеть, как сливаются Ока и Волга, чтоб дальше, слившись, перетечь в Каму, в Белую, в Чусовую… И будет бешеное течение, и штили будут. И распрямятся косы, но и змеиться не перестанут. За далью — даль, до Нерчинских рудников, до байкальских родников…

На Стрелке, в шуховских металлоконструкциях, как в клетке, как раз давали Моцарта, «Дон Жуана». Послушайте. Но сперва для справки: двадцать девятого октября тысяча семьсот восемьдесят седьмого года на премьере «Дон Жуана» в Праге Моцарт общается с Джакомо Казановой, живым прототипом героя оперы. Ну все равно как Шекспир потолковал бы с Гамлетом. Или Пушкин — с Моцартом.

Джакомо предлагает Моцарту утяжелить либретто, загрузить всякую дичь из «венецианского централа», типа «сожру твою душу», «выпотрошу внутренности», «подвешу за уши на эшафоте», но Моцарт — да что там Моцарт, сам Дон Жуан говорит Каменному гостю, когда тот совсем уж его припер, — «Non!» говорит. Берет верхнее «ре», буквально кричит: «Нет!» И с этим криком испускает душу, взмыв над землей, над водой — вертикально из плоскости притяжения куда-то…

Куда ж нам взмыть?

P.S. А бывает и так: сойдешь с проторенной трассы в какой-то загиб… Вроде бы строго по карте: и повернул, и пол-России срезал. Но мелькали подозрения — асфальт в идеале, так отчего ж ни одной ни встречной, ни попутной? И сельчанки с околицы машут так прощально, неистово? И дети подолгу бегут вслед, как будто ни разу авто не видели? И собаки не лают, а только ежатся от ужаса?

И вдруг на полной скорости без всяких знаков кончается асфальт, и под колесами — почва, песчаник, овраг.

Едва выжив, идешь к мужикам у бульдозера:

— Как тут проехать?

— А ты на чем? Если не на гусеницах — только назад. Кто же ездит по карте, мил человек?

Сидишь в машине с полным комплектом эмоций: и лес да лес кругом, и замерзал ямщик, и реальность так близка, что слышны ее нелегкие дыхания, сейчас подвергнет лобзанию на родственный манер, как положено в наших краях… Не спасет ни спутник GPS, ни турбонаддув…

Но тут стучат в боковое стекло:

— Ты чего сидишь? У Аленки первач поспел. Чистая слеза. Пойдем пробу снимем.

И действительно: чего сижу? Пора пробу снимать.

Ну, здравствуй, Аленушка.

Прошли и годы, и века — а ты совсем не изменилась.

Неиссякаема вакцина твоя.   


Колонка опубликована в журнале  "Русский пионер" №121. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".