Классный журнал

Виктор Ерофеев Виктор
Ерофеев

Где начинается Европа

18 июня 2024 12:00
В этом номере найдется много данных про Байкало-Амурскую магистраль (а короче — БАМ). Откуда начинается, куда путь держит. А вот писатель Виктор Ерофеев, с присущей писателям широтой, поставил вопрос в другую сторону: «Где начинается Европа?» И — что большая редкость для отечественного писателя — сам же отвечает на свой вопрос. Такое впечатление, что он подсмотрел ответ. Подсмотрел, когда была сброшена последняя простыня.

 


 

При сильном желании, давя неустанно на газ, из Москвы до Варшавы можно домчаться за один день. Собственно, это была несбывшаяся мечта нашего молодого шофера Максима. Дай ему волю, он бы не ехал — летел под громы поп-музыки в предвкушении ужина и ночлега. Но в этом путешествии целью была не Варшава, а его томительная медлительность, растянувшаяся на две с половиной недели. Получая команду притормозить, Максим чуть презрительно усмехался, подозревая обоих своих пассажиров в трусливом отношении к быстрой езде. Возможно, в чем-то он был прав.

 

Русский человек в глубине души никогда не считал Россию частью Европы. Европа где-то там, далеко, в Европу надо долго ехать. Если отбросить очевидности карты, умозрительная Россия — особое место без географической принадлежности, сама по себе, почти на равном удалении от Азии и Европы.

 

— Ты куда летишь?

 

— В Азию. В Иран.

 

— А ты?

 

— В Европу. В Париж.

 

Было ясно, куда летишь, но откуда — вечный вопрос.

 

Идея поездки по абсолютно заезженной трассе могла озадачить не только шофера. Мы ехали по Эм-один, или Е-тридцать, соединяющей Москву с Западом. Она начинается буквально от Кутафьей башни Московского Кремля, и, вырвавшись на волю после деревень и дачных поселков ближайшего Подмосковья, трасса погружается в бесконечность. Этакая березово-еловая бесконечность, при виде которой просыпаются загнанные в подсознание детские мысли о леших и братьях-разбойниках.

 

Меня волновала не только красота маршрута, но и его высокий исторический драматизм. Я стремился объяснить моему серебристоголовому немецкому спутнику Гидо, держащему наготове фотоаппарат, что мы отправляемся в поездку не столько для того, чтобы увидеть конкретные достопримечательности, сколько в поисках Европы.

 

Я имел в виду историческую Европу, которая в течение многих веков шла волнами на восток, со своими нравами, порядками, религией, преисполненная своей значимостью и правотой, и которая, столкнувшись с иной культурой, остановилась где-то на полдороги, выдохлась, не дойдя до Москвы.

 

В качестве очевидных экскрементов Европы мой спутник отметил прежде всего следы бесконечных войн, литовских, польских, шведских, французских, немецких нашествий, оставленные на этой дороге.

 

Остатки крепостных валов, перестроенные после пожаров церкви, обелиски с бронзовыми царскими орлами, танки Тэ-тридцать четыре на постаментах, повернутые дулами на Запад, и бесчисленные фигуры бойцов, бросающих гранаты в ту же сторону, — все это превращает восточный отрезок европейской трассы Е-тридцать в сплошной реквием.

 

Дело дошло то того, что в Хатыни под Минском — где на месте спаленной нацистами деревни установлен мемориал в память всех сожженных белорусских деревень — Гидо, чей старший брат, эсэсовец, был убит под Ленинградом, узнав, что во время войны погиб каждый четвертый белорус, присмирев, принес мне свои извинения за грехи соотечественников, хотя я и не белорус.

 

В сущности, мы ехали по самой, видимо, кровавой дороге в мире.

 

Поздним вечером, исколесив Подмосковье, мы добрались до Можайска. Надежда Михайловна, пожилая администраторша отеля, была крайне изумлена, узнав, что нам нужны три комнаты:

— Но у меня нет одноместных номеров! Неужели вы хотите спать каждый в двухместном номере?

 

Такого каприза она не встречала в своей многолетней практике. Двухместный номер стоил тогда не более двух долларов за ночь. Это казалось ей бессмысленным транжирством.

 

Гостиница оказалась камерой пыток. До трех ночи кричали и пели молодые люди, в пять утра дружно заплакали маленькие дети. У зазевавшегося Гидо в момент «заселения» в коридоре стащили штатив. Он был безутешен. Надежда Михайловна сказала, что мимо нее штатив не проносили и что его нужно будет искать по номерам с утра.

 

Русский провинциальный ресторан поражает если не величием, то торжественностью интерьера. Он похож на прощальный зал крематория. Однако следует признать, что мы ни разу не отравились, хотя запаслись лекарствами и были внутренне готовы отравиться.

 

Рано утром меня разбудила уборщица со связкой ключей. Не объясняя, в чем дело, она принялась открывать один номер за другим. В общих комнатах на узких кроватях спали поодиночке и парами. Запах был сильный. Узлы, чемоданы, бананы, канистры с бензином — все что угодно, кроме штатива. Уже отчаявшись, мы с уборщицей вломились в комнату, где жили два богатых дагестанца. Штатив лежал на коврике между кроватями. 

 

Я, счастливый, бросился к нему.

 

— Откуда у вас этот прибор? — вскричала уборщица.

 

— Не знаем, — пожали плечами дагестанцы, сидя на кроватях и гордо кушая виноград.

 

Никто не протестовал по поводу вторжений, никто не ставил вопрос о неприкосновенности комнаты, все были убеждены, что власть, воплотившаяся в это утро в лице уборщицы, имеет право.

 

Зима — главное русское время, лето — так, баловство. В Европе зима — недуг, ее нужно перетерпеть, закутавшись в шарф. Европа вся — в утверждении тепла, в стремлении к вечнозеленому. В России зима убивает волю к югу. Перелом, как это ни удивительно по своему совпадению, начинается западнее Смоленска, на русско-белорусской границе. После Смоленска постепенно наступает какой-то природный обморок, ничего не растет. На горизонте темнеет полоска леса. Она растет, приближается. Это — другое. Белорусский сухой сосновый лес с подлеском можжевельника уже развернут к лету, избалован мягкими зимами, такой лес можно встретить в Германии, Северной Франции. После границы начинаются в палисадниках каштаны, вдоль дороги — люпины.

 

В Вязьме на следующий день случилась с нами удивительная история. Вернее, не совсем только с нами. Вязьма славится златоглавыми церквами, медовыми пряниками и бесчисленными битвами. Чтобы лучше во всем разобраться, мы с утра отправились в краеведческий музей. Директорша с простым советским лицом сразу подарила нам несвежие юбилейные значки: Вязьме 750 лет. На полу в углу валяется первый искусственный спутник, запущенный в пятьдесят седьмом году, — модель, конечно. Но почему валяется в углу?

 

— Некоторые школьники принимают спутник за самогонный аппарат! — смеется директорша.

 

Вошла сотрудница помоложе, улыбчивая, с двумя авоськами, в них — по четыре бутылки советского шампанского. Директриса:

 

— У Тани день рождения!

 

Я к Тане:

— Поедете с нами по городу?

 

Посмотрела на нас с Гидо и согласилась.

 

— Ну, начнем, — сказала Татьяна и решительно повела нас к памятнику Ленину. — Вам как рассказывать? Как для демократов или для коммунистов.

 

— Расскажите, как для себя, — попросил я.

 

— Тогда пойдем лучше на рынок, — сказала Таня.

 

На рынке Гидо принялся снимать бабушек со средневековыми лицами, продающих картошку и веники, но женщина, торгующая маслом, крикнула ему:

 

— Ты чего, нашу нищету снимать приехал? Ты самого себя снимай, понял?

 

Торговки хором рычат в нашу сторону. На помощь приходит наша Татьяна Николаевна.

 

— Потише, женщина! — говорит она неожиданно властным тоном. — Он снимает то, что ему полагается!

 

Торговки покорно замолчали. Но от камеры старались отвернуться.

 

Подул ветер. Стало холодно.

 

— А нельзя ли нам познакомиться с местной интеллигенцией? — спросил я.

 

— У нас полно местной интеллигенции. Даже театр есть. Хотите к художнику?

 

Таня долго стучала в дверь. Сначала кулаком, потом — ножкой, обутой в черный сапог. Наконец на пороге мастерской появился художник, всклокоченный, в халате. Было видно, что он сильно бухал ночью.

 

Ничуть не удивившись нашему появлению, местная знаменитость Виктор Чайка переоделся, натянул джинсы и полосатую рубашку и тут же стал показывать свои работы. Он писал и под Пикассо, и под Сальвадора Дали, и под Шагала — в общем, под всех подряд. Поп-арт, ряд ню, символические полотна «Алчность», «Двоемыслие», «Догматик», городские пейзажи. Один такой пейзаж Гидо приобрел (по моей тихой просьбе за шестьдесят долларов) для своей домашней коллекции. Это скромная работа: деревянный забор, чертополох, заболоченная речка. Художник просиял, заметя:

 

— Жить напряженно. Русские не покупают. Иностранцев мало.

 

Выпив чаю, мы поехали в только что заново открывшийся монастырь на холме. Рыжий Шура — отец Даниил, одноклассник Тани — вместе с нами полез на колокольню, чтобы Гидо снял город, но тот ничего не снял (шел хлопьями снег, залепляя объектив) и расстроился.

 

Коротковолосый серебристый Гидо дует на красные руки, закостеневшие пальцы. Чертыхается.

 

— Ну куда они поперлись! — говорит он про вермахт. — В октябре метель! Гитлер — дурак!

 

Пошли обедать в ресторан. Татьяна резко вынула из-за пояса юбки бутылку самогона. Немец вздрогнул. Таня рассмеялась:

 

— Давайте выпьем за мой день рождения!

 

Выпили.

 

Гидо говорит:

— Вот бы снять художника за работой с натурщицей…

 

Виктор Чайка принял нас уже как родных. Я сказал:

— Для пользы дела нельзя ли вызвать вашу натурщицу?

 

— Ленку, что ли? Ее нет в городе. Уехала в деревню копать картошку.

 

— Жаль. Нам нужна натурщица.

 

— Да, — поддакнула Таня.

 

Глаза Чайки забегали. Я затаил дыхание. Глаза Чайки забегали в правильном направлении.

 

— Татьяна, — вскричал он. — А почему бы тебе не заменить Ленку?

 

— Хорошая мысль, — скромно заметил я.

 

Татьяна смерила нас взглядом как сумасшедших.

 

— А что здесь такого? — сказал Чайка. — В Европе давно уже все купаются голыми.

 

— Я знаю, — сказала Татьяна. — Но мы не в Европе.

 

Чайка принялся ее убеждать:

 

— Неужели ты не хочешь прославить Вязьму? Как тебе не совестно? Ты патриот Вязьмы или нет?

 

Татьяна закусила губу и сняла очки в голубой пластмассовой оправе:

 

— У тебя есть чистая простыня?

 

Татьяна скрылась за ширмой.

 

Мы с Гидо и Чайкой внесли на подиум ярко-зеленый диван.

 

— Дайте мне водки! — вышла к нам Таня в простыне, возбужденно попахивая подмышками.

 

Чайка срочно налил ей стакан. Она выпила большими глотками, до дна:

 

— Уф!

 

Но в последний момент отказалась снимать простыню.

 

— Я не буду делать это бесплатно.

 

Повисло молчание.

 

— Сколько? — робко спросил я.

 

— Нисколько! — отрезала Таня. — Месячная зарплата.

 

Полезла на подиум. Легла на диван. Бросила мне сверху простыню.

 

— Ах, — вырвалось у меня.

 

Схватившись за карандаши и яростно делая наброски, Чайка кричал, что Таню бы с наслаждением писали Рембрандт и Рубенс. Гидо тоже вошел в раж, меняя объективы. Сначала она лежала на зеленом диване скованная, серо-зеленая, отпуская нервные шуточки и приговаривая:

 

— Меня же муж топором убьет!

 

Но потом порозовела, поплыла, ноги невольно разошлись.

 

Когда закончилась съемка, Таня выглядела несколько разочарованной:

— Как, уже всё?

 

Она не могла, видно, понять, как эти три мужика отпускают ее так просто, без оргазма.

 

Вечером, по дороге в Смоленск, мы пытались разобраться в произошедшем. Через четыре часа после знакомства тридцатипятилетняя научная сотрудница музея превращается в натурщицу. Из патриотических соображений? Из симпатии? Скромного гонорара? Можно ли такое в Европе? Это русский характер — героизм, лихость, смелость пополам с безрассудством.

 

История Тани имела свое продолжение. Где-то под конец зимы мне позвонил в Москву Виктор Чайка. В Германии репортаж о нашей поездке появился в двух номерах журнала GEO. Такого не было никогда в истории этого прославленного журнала. В первом номере красовался разворот: Таня с большими слегка растекающимися сиськами и с небритым лобком, волосы чуть ли не до пупа, лежит на диване и смотрит на читателя.

 

И читатель принял вызов. В Вязьму зачастили, как сказал мне по телефону Виктор Чайка, немцы на своих дорогих автомобилях. Они приезжали выразить восхищение Тане. Некоторые хотели увезти ее с собой.

 

Второй звонок был уже весной. Чайка сообщил, что Таня развелась. Муж не разбил ей голову топором.

 

Третий звонок был через год после нашего путешествия. Чайка звонил потрясенный. Он сказал, что за Таней приехал большой человек из Мюнхена, и в конце концов он ее забрал с собой. Это был миллионер. Таня вышла за него замуж. Венчались в кафедральном соборе.

 

— Откуда ты знаешь? — спросил я.

 

— Я тоже был там. Таня пригласила как старого друга!

 

Таня вышла замуж. Девяностые закончились. 


Колонка опубликована в журнале  "Русский пионер" №121Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".    

Все статьи автора Читать все
       
Оставить комментарий
 
Вам нужно войти, чтобы оставлять комментарии



Комментарии (1)

  • Сергей Макаров
    18.06.2024 23:28 Сергей Макаров
    "Один говорил: "Нам свобода - награда:
    Мы поезд, куда надо ведем".
    Другой говорил: "Задаваться не надо.
    Как сядем в него, так и сойдем".
121 «Русский пионер» №121
(Июнь ‘2024 — Август 2024)
Тема: Дорога
Честное пионерское
Самое интересное
  • По популярности
  • По комментариям
 
Новое