Классный журнал

Виктор
Ерофеев

Исчезающая натура

Куда подевался Окуджава? Почему в нашем времени выплыли Высоцкий и Галич, а Булат не доплыл, как Чапаев?

Легче всего это несчастье свалить как раз на время. Наше время перестало чувствовать полутона, нюансы, подспудную иронию и заманчивый эзопов язык, а Окуджава, как бабочка, состоит из пыльцы на крылышках намеков и переадресаций. Пока пыльца есть, летишь, а как эта натуральная штукатурка осыплется, сидишь сложа крылья.

Но это так себе объяснение. Время полутонов работало против Высоцкого, его даже на разгромном собрании в Союзе писателей по поводу «Метрополя» в семьдесят девятом году называли советские чиновники от литературы графоманом. Время полутонов убило током Галича, а Окуджава балансировал на канате. Он был из тех патриотов-фронтовиков, как Астафьев, которые позволяли себе больше других видеть кое-что дурное в стране-победительнице. Ведь на том же самом разгромном собрании, где поносили составителей «Метрополя», Булат тоже присутствовал, но не на нашей стороне, а как сторонний наблюдатель, тоже вроде канатоходца. В истории этого альманаха был ранний эпизод, когда Окуджава согласился в нем участвовать, что придало бы альманаху, несомненно, дополнительную силу, но потом раздумал и отказался, сославшись на то, что он — единственный среди авторов «Метрополя» член партии, а значит, ему нельзя. Высоцкий же принес в альманах большую подборку стихов — это была его первая публикация.

На разгромном собрании Окуджава не вступился за нас, хотя мог бы, но и не выступил против — он промолчал, потупившись несколько затравленно, а после собрания молниеносно растворился. Поехал домой, видимо, собирать чемодан. Он улетел тогда в поездку в США, возможно, потому и промолчал перед своими товарищами по партии, а те нарочно его окунули в дерьмо, ведь в запретную Америку так поэту-песеннику хотелось. А в США сфотографировался на складе издательства «Ардис» на фоне большого количества толстых желтых книг — это был стремительно изданный Карлом и Элендеей Проффер тот самый альманах «Метрополь».

Однажды, давным-давно, он оказался в квартире моих родителей на улице Горького. Моложавая Галина Федоровна, трогательная жена Бориса Балтера, автора тогда популярной повести «До свидания, мальчики!», привела (если не сказать — затащила) к нам Окуджаву, чтобы тот послушал Жоржа Брасенса.

Окуджава был моим Богом, может быть, не самым большим из моих Богов, я страдал тогда юношеским многобожием, но в любом случае небожителем. В каком-то смысле Бог пришел на территорию врагов. Отец мой был известным советским дипломатом. Мама поставила виниловую (а какую еще?) пластинку на привезенный из Франции дорогой немецкий проигрыватель. Брасенс запел свои заводные хулиганско-душевные песенки, полные французского культурного предания.

Окуджава забыл обо всем. Он слушал, склонившись к проигрывателю. Он как‑то весь сжался, стал похож на муравья. Он жадно слушал пластинку за пластинкой, ему отчасти переводили смысл песенок, но, по-моему, его больше интересовала манера исполнения. Брасенс, однако, не был канатоходцем. Он существовал в иных измерениях, где грубость и нежность переплетались каким-то удивительным, насмешливым образом. Ужина после песенок Брасенса не последовало, Булата тянуло немедленно уйти, но он задерживался из вежливости. Вдруг зашел разговор о смерти Сталина, кто как воспринял это событие. Мама рассказала о том, как они с подружками плакали на работе, в коридоре МИДа. Булат сказал, что это был счастливый день. Мы уже знали, что у него расстреляли обоих родителей, и его реакция была понятной. Но всех нас удивил мой отец, личный франкоязычный переводчик Сталина. Он сказал, что он испытал облегчение. Он же был одновременно и помощником Молотова, а Молотова, своего ближайшего соратника, Сталин на старости лет заподозрил в том, что он американский шпион. Уже в кабинете Молотова демонстративно снимали шторы и люстру, и еще бы недели две, и Молотов был бы арестован, а вместе с ним и мой отец. Таким образом, смерть Сталина помешала мне стать сыном «врага народа». Все-таки Муравей что-то с родителями напоследок выпил, может быть виски, — и сбежал.

Прошло много лет. Я знал многие его песни наизусть. Он оставался до конца жизни моим Богом и Муравьем. Последний раз я буквально через полуоткрытую дверь видел его в Нью‑Йорке. Привез ему лекарства от его друга из Калифорнии. Он извинился, сославшись на болезнь, что не может меня пригласить, я вежливо улыбнулся — он был серьезно болен.

У каждого времени есть свой искусный канатоходец. Булат был созвучен своему времени. Есть всякие канатоходцы и теперь. Они плодятся как божьи коровки, которые ползают у меня на даче между окон. А что было раньше? Был замечательный драматург Загоскин, которому завидовал Гоголь. Был жутко популярный поэт Надсон, уловивший сладковатый тон времени. Был Алексей Толстой, на которого поглядывал с уважением Михаил Булгаков. Исчезающая натура — если не проклятье, то просто беда. Всегда была — всегда будет. Но есть некоторые счастливцы, вы их знаете, которые избежали исчезновения. Ну да, верно, Солнце русской поэзии.


Колонка опубликована в журнале  "Русский пионер" №120. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".