Классный журнал

Максим
Кучеренко

Сорок шесть минут

Папа не любит музыку, хотя он об этом прямо никогда и не говорит. У папы инженерное образование, и он вообще не понимает, как музыку можно «придумать». Но папа умеет сесть в кресло и провести задумчивую встречу с прекрасным. С папой прослушивать пластинки радостно и волнительно — это то совсем немногое, что можно делать с занятым папой вообще. Мне десять лет, и на дворе начало восьмидесятых.

Моему старшему брату Олегу родители выделили из семейного бюджета пятьсот рублей, и он прибрел шедевр белорусско-польского производства «Арктур-003-стерео». Ноли перед серийным номером означают, что это аппаратура высшего класса. Микролифт мягко опускает иглу на винил, сигнал проходит два этапа усифления через каскады германиевых транзисторов, которые якобы близки по качеству обработки к ламповому оборудованию, и наконец выводит их на двухполосные колоноки 25АС. Все это волшебство встроено в румынскую мебельную стенку под названием Rustiк. Колонки, располагаются на самом верхнем ярусе мебельной архитектуры. Благодаря такому расположению «комната играет», потому что мебельная конструкция сгущает и усиливает нижние частоты по законам резонанса, даже без большого басового динамика, которые в 25АС не предусмотрены. Музыка же, воспроизводимая с винила, скромна — всего гитара и голос.

Где то далеко, с той стороны всей этой звукотехнической метафизики, за пределами улицы и города, где живет моя семья, за тысячи километров, где-то в Переделкине, с сигаретой в зубах и в неизменной клетчатой рубахе, исполненный отстраненного скепсиса, бегущий от всех в свой бездонный эстетический мир, обычно чем-то недовольный и всегда при элегантных усиках героя итальянского кино, конечно же, у камина с собакой сидит Булат Шалвович Окуджава. На нем дорогие кожаные тапки с собольим подбоем, подаренные фанатами КСП из Новосибирска. И еще, конечно, клетчатые носки. За тысячи километров своим невеселым волшебством и неулыбчивыми романсами он вжал моего папу в кресло как летчика на перегрузках. Длинными нотами, спетыми задушевно-нездешним голосом с вкрадчивыми шепелявыми согласными, болезненно точный (отчего на душе у нас с папой возникает чувство ответственности перед прослушиваемой композицией), он выполняет титаническую лирическую работу. Невидимый и невесомый, он почти спиритически контактирует с нами прямо здесь и теперь. И в этом я убежден абсолютно.

Папа впечатлялся одной-единственной певицей — Софией Ротару, она выступала на конференции работников высшей школы. Пела и ходила по залу с длинным микрофонным шнуром. Она заглядывая прямо в глаза своим слушателям, среди которых оказался и мой папа. В остальном же папа пел песни сам за рулем автомобиля, когда мы ехали в далекий Крым. Сейчас же какой-нибудь великий продюсер вроде Рика Рубина, глядя на наш слушательский гипноз со стороны, наверняка улыбнулся бы в бороду и сказал, что мы слушаем очень достойный альбомный продукт. Он качественно создан, спет и записан. Он обладает феноменом eye-contact (контакт глазами), как на живом концерте.

Окуджава свои издания проконтролировать не мог. Существуют легенды, будто первые пластинки производились чуть ли не в Лондоне и Варшаве контрафактно уже в шестьдесят первом году, через полгода после того, как Окуджава нажал кнопку магнитофона в Москве. Мир был готов к элвисам всех мастей, даже если это мог быть очень негромкий и заумный элвис. Потом была французская пластинка Le pappir soldat шестьдесят восьмого года — первый LP (лонгплей), двадцать песен в моно. Надо сказать, что к этому времени благодаря новой звукозаписывающей индустрии выпуск сорока пяти минут звука на виниле был приравнен к изданию толстой книги. Поэтому, перефразируя пастернаковскую максиму, новый альбом Боба Диллана, например, мог быть вполне себе «виниловым кусоком горячей еще дымящейся совести». Все совпадает, и дым, и совестливость, и квадрат конверта — именно все так, когда держишь в руках достойное издание.

Первая отечественная полноценная стереозапись запись Окуджавы на фирме «Мелодия» состоялась в семьдесят девятом году. Именно ее мы и слушаем с папой. Эта работа сопоставима с другими шедеврами рубежа семидесятых-восьмидесятых из нашей виниловой коллекции. «Зеркало души» (Зацепин—Пугачева), «По волне моей памяти» (Давид Тухманов) и чешское издание Тони Скотта — все это хватало за грудки и держало от начала и до конца.

При всей кажущейся исполнительской простоте, без инструментальных решений и аранжировки альбом вовлекает магнетически. Голос звучит так, как будто исполнитель находится в комнате рядом, треки исполнены с одинаковой энергетикой, бас первой струны настолько глубокий, что кажется — за горизонтом панорамы звука спрятался контрабасист. Окуджава ритмичен, интонационно точен, держит, как говорят современные музыканты, грув, то есть ритмически точное движение и подачу. Ему в этот момент ровно пятьдесят пять лет, и он в прекрасной исполнительской форме. Со звукорежиссером Юрием Стельником артист в полном контакте, это чувствуется по результату работы. На обложке Окуджава поэт-орел: фоторедакция выполнена в приглушенных, модно-эстетских, почти вельветовых тонах фотохудожником Барышниковой дорого и для экспорта (надписи в переизданиях дублированы по-английски).

Это еще не все. На обороте пластинки вы можете прочитать следующее: «Когда-то, в глубокой древности, поэзия рождалась вместе с мелодией. После они разъединились, и не потому ли у музыкантов укрепилась традиция не слишком верить в самоценность текста? Я не только о так называемых однодневках говорю; даже Чайковский писал романсы на банальнейшие стихи Ратгауза. Даже Глинка — на трескучие монологи Кукольника. Так повелось. Окуджава — один из тех, кто напомнил о первоначальном союзе слова и музыки». Это пишет, между прочим, литературный критик Эдуард Рассадин.

В свои десять лет я, конечно, над всем этим не задумывался. Незримый человек в комнате управлял моей душой и думать мне не давал. Слушая «Шарик голубой» — пронзительный женский эпос, я даже не удивлялся тому, какая все же эта песня короткая — несмотря на то что женщины живут дольше мужчин. Спустя десятилетия французские аналитики поведают мне, что женщина — это «машина ожидания», потому что женщина чего-то постоянно ждет. И я снова вернусь к этой песне, наблюдая в ней девочку, которая ждет, что у нее вырастет грудь, потом она ждет первой любви, потом она ждет свадьбы, потом — беременности, потом — ребенка, потом — кормления грудью, потом — следующей беременности. И если она вдруг разводится с мужем, то ждет следующих отношений. Потом на собственную дочь она проецирует эту «культуру ожидания», и приучает, и ждет уже всего вышеперечисленного от нее. В итоге и французская аналитика, и русская литература по-разному демонстрируют, что «девичий век короток», описывая великий биомеханизм человечества. «Песенка о голубом шарике» длится шестьдесят восемь секунд.

«Бумажный солдат» вышел из желтого двухтомника Андерсена — единственного фолианта, который мой папа читал вслух. Однажды к нам в гости пришла веселая одногруппница брата Витка, которую бабушка очень недолюбливала. Она села за пианино и спела «Песенку о бумажном солдате». И это было значительно лучше, чем когда папин друг из Москвы по фамилии Сохач приезжал, выпивал водки, барабанил по столу и надрывно, по-тарзаньи выл Высоцкого.

Окуджава пел. Нам становилось грустно и легко. Мой девяностокилограммовый папа уподобляется шестидесятикилограммовому Окуджаве, сбрасывая тридцать килограммов груза советской прозы освобождая внутренний мир для невесомой советской поэзии.
 

В трех-четырех куплетах (и не дай бог больше) разворачивались хронотопы: в сумерках природы двигался иерарх со свитой величественно, плавно и бессмысленно. Птичка вылетала на фоне сложных литературных сентенций, задевая крылом пушкинские бакенбарды. (Текст песни «На фоне Пушкина снимается семейство» — единственный в мировом сонграйтинге текст, в котором применены скобки.)

В одном себя выдавал чувствами сдержанный клетчатый скептик — в искрах виниловых глаз и слабости к женскому образу, который мелькал то в тряпичной фигурке «маркетантки юной убитой», то в ласкающих взор роскошных дамах на Тверской, то в подруге-созерцательнице в песне «Заезжий музыкант». Любовный треугольник, во главе угла которого расположен «трубач в оконной раме», — недосягаемый носитель мастерства, и он поважнее даров из отвергаемых «платий и снеди», что, наверное, должно быть обидно лирическому герою.

Так я на сорок шесть лонгплейных минут оказывался в прибежище легких и слабых. Я жил в маленьком оркестрике надежды меж разорванных барабанов и пробитых кларнетов, жалея себя со всеми «изящными кларнетистами и флейтистами». И печаль моя пела тенором неприкаянного Окуджавы — клетчатого умного не старика и не юноши. А я, десятилетний мальчик, превращался и в юношу, и старика.

В одном из своих интервью Булат Шалвович рассказал историю о том, как он в Переделкине включает телевизор и к нему из-под пола приходит мышь смотреть телевизор вместе. Он с ней сказочно сближается и даже дружит. И потом эта мышь попадает в мышеловку, и ему ее становится жаль, и он впадает в печаль. Вы спросите резонно: какого черта она там, в Переделкине, стояла, мышеловка эта, раз Окуджава с мышью дружил? И вы не получите удовлетворительного ответа. А не было бы мышеловки — не было бы истории.   


Колонка опубликована в журнале  "Русский пионер" №120. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".