Классный журнал
Райхельгауз
Почту за честь
Есть в Москве такое время года, обычно это конец мая—начало июня, когда уже совсем тепло, но еще не жарко. И ты предвкушаешь отпуск, поездки к морю, в горы и понимаешь, что совсем скоро лето.
Особая прелесть гулять в это время по любимым бульварам — Тверскому, Никитскому, Гоголевскому, повернуть на Сивцев Вражек и наконец выйти на Арбат, который для меня уже много лет — время и место Окуджавы. Москва Окуджавы. И возникает состояние, о котором Булат Шалвович пел «и радость моя, и моя беда».
Жизнь подарила счастье общения с огромным количеством выдающихся людей — артистов, режиссеров, писателей, политиков, врачей, бизнесменов, но все же Булат Шалвович среди них — один из самых-самых, а может быть, и самый-самый.
Долго искал встречи с ним, включал в спектакли и фильмы его стихи и песни, ходил на вечера, где бы они ни происходили, чаще всего в Центральном Доме литераторов. Когда работал режиссером на Таганке, был отличный момент, чтобы подойти к нему, но я побоялся.
Репетировали спектакль «Владимир Высоцкий», и Булат Шалвович на сцене пел свои замечательные стихи: «Белый аист московский на белое небо взлетел, черный аист московский на черную землю спустился».
В зале был Любимов, все тогдашние звезды Таганки, и казалось, когда, как не сейчас, но нет, не решился!
Много-много лет хотелось его увидеть не в книжке, не на фото, не на экране… Настоящего. Живого. В пиджаке. Потом, когда увидел, очень хотелось подойти, прикоснуться и, может быть, поцеловать руку, как у папы римского. Не решался. Ожидание затянулось.
Как многие-многие, в своем далёко-провинциальном детстве я услышал, «как веселый барабанщик с барабаном вдоль по улице идет». Потом подрастал на «Виноградной косточке» и вычитывал в старой «Юности»:
«Срываю красные цветы,
Они стоят на длинных ножках,
Они звенят, как сабли в ножнах,
Они как помыслы чисты».
Когда учился в ГИТИСе и репетировал преддипломный спектакль, подумал, что хорошо было бы как-то вставить туда песню Окуджавы. И вставил.
Спектакль получился, меня заметили, стали приглашать в хорошие театры, я выпускал другие спектакли и снимал телевизионные фильмы. А песни и стихи Окуджавы в них постепенно стали неким знаком.
Режиссеры вообще часто расставляют в своих работах маленькие значки и друг друга по этим значкам узнают, будто бы приветы посылают. Для меня один из таких главных знаков — присутствие в любой пьесе любого автора любого времени хотя бы строки из Окуджавы. Как-то попробовал сосчитать, и вышло, что в половине моих спектаклей (всего их больше ста, и еще около десятка телефильмов) обязательно звучит Окуджава.
Очень хотелось с ним познакомиться, и никак не получалось, боялся. Даже когда снимал телефильм о поэтах военного поколения. Меня эта тема очень занимала, и я сам писал сценарий. Фильм назывался «1945». Поразило совпадение цифр: тысяча девятьсот сорок пять — год окончания войны и почти точное число погибших на войне писателей, поэтов, журналистов…
В фильме мы сняли нескольких здравствовавших литераторов, прошедших войну. Меня интересовали Григорий Поженян как дважды похороненный, Давид Самойлов, Юрий Левитанский и, естественно, Булат Шалвович. И вот со всеми я очень спокойно договорился, позвонил Левитанскому, мы очень легко встретились и начали съемки. То же случилось с Поженяном и даже с Самойловым, который жил тогда в Прибалтике и, кажется, специально приехал. С ними оказалось просто. А с Окуджавой… Ходил в ЦДЛ, слушал, как он пел, читал, говорил, а подойти не мог.
Но однажды это все-таки случилось.
Я уезжал из Варшавы в Москву и на вокзале у поезда увидел Булата Шалвовича с женой. Много лет не мог, не мог, не мог, а здесь просто подбежал к нему, представился, сказал, что я такой-сякой, работал в «Современнике», на Таганке, а теперь вот придумал такой театр «Школа современной пьесы»… Булат Шалвович доброжелательно сказал: «Вы заходите к нам!» — и назвал номер купе, в котором они ехали. Помню, что долго стоял в тамбуре и ждал, когда же наконец будет удобно к ним зайти. А когда пришел, все оказалось просто, мы замечательно говорили и решили созвониться в Москве.
Надо сказать, что, как только возник наш театр и появилась своя сцена, мне сразу захотелось, чтобы на эту сцену вышел Окуджава. В Москве я ему позвонил и предложил выступить. Булат Шалвович ответил просто и спокойно, сказав фразу, которую я запомнил.
К тому времени у меня за плечами уже был опыт общения с большими артистами, режиссерами, писателями... Со многими из них мы вместе работали.
В «Современнике» ставил «Из записок Лопатина» по Симонову, на Таганке — с Айтматовым, не раз доводилось разговаривать с Александром Володиным, Алексеем Арбузовым, Евгением Евтушенко, Андреем Вознесенским, Давидом Самойловым, Михаилом Жванецким и разными другими великими и знаменитыми. Я был тогда начинающим режиссером, и они относились ко мне несколько снисходительно, как бы разрешали с собой общаться, ставить себя, работать с собой… Булат Шалвович сказал фразу, которую я, обозначенный сейчас разными почетными званиями, наградами и премиями, вспоминаю, когда звонят студенты, или кто-то из глухой провинции, или даже из детского сада и просят прийти, рассказать или что-то сделать. Хочу ответить: «Нет!!! Нет времени, у меня репетиции, выпуск спектакля, гастроли» — или что-нибудь подобное. Но после этой фразы вынужден отвечать так, как тогда ответил Булат Шалвович: «Почту за честь».
Мы договорились, что я приеду в Переделкино, и он объяснил, как проехать, что сперва будет улица Чайковского, потом Довженко…
Долго думал, что ему подарить. Я редко заглядываю в магазины, захожу как на выставки. Чаще всего покупаю вещи бесполезные. Как-то приобрел большую вьетнамскую деревянную люстру, которая не светит.
Там очень много деревяшек, и, для чего они, совершенно непонятно. Может быть, чтобы издавать какие-то звуки от ветра. Вот эту конструкцию я принес домой, и родственники сказали: красивая вещь, но что с ней делать? А когда нужно было ехать к Булату Шалвовичу, очень хотел чем-нибудь его удивить. И привез эту люстру. Надо сказать, что он реагировал как ребенок. Не шумный, но очень непосредственный ребенок. Этой странной люстре он очень обрадовался и сразу же ее повесил. И сейчас она там висит... В Переделкине... В музее.
Я не знал, что он собирает колокольчики; потом уже, когда узнал, отовсюду их привозил. Целый семестр я читал лекции по драматургии Чехова в Рочестерском университете в Америке и ставил спектакль в тамошнем театре. А неподалеку от Рочестера — Ниагарский водопад. Для меня, которого только выпустили за рубеж, увидеть Ниагарский водопад было что попасть на Луну. Я долго к этому готовился и наконец сказал дочери Маше, которой тогда было четырнадцать лет, что в выходные мы возьмем машину и поедем смотреть водопад. Искренне считал, что, как только мы его увидим, случится что-то очень важное. В школе говорили, что он самый высокий, и еще много всего... В общем, для меня это была легенда.
И действительно, мы увидели эти брызги и этот вечный туман, я был возбужден, а Маша как-то очень вяло сказала: «Я думала, он гораздо выше». И она решительно не понимала, зачем ей эта Ниагара и зачем мы там оказались. Я как-то сразу сник и, наверное, не запомнил бы этот городок, если бы не увидел там в маленькой лавочке деревянные колокольчики. И понял: вот зачем я сюда приехал! Вот что может удивить Окуджаву, у него еще нет деревянных колокольчиков!
Странно писать об Окуджаве как об историческом лице. Очень повезло, что он разрешал входить в свой дом. Мы много лет подряд встречали у него старый Новый год. Причем встречали в довольно-таки необычной компании, и с этим было связано множество смешных историй. Вот как эта компания образовалась.
Как-то мы с Булатом Шалвовичем долго собирались встретиться, чтобы посидеть-поговорить. Это было осенью, и встреча все откладывалась и откладывалась, потому что все время что-то происходило и он не мог. Мне неловко было звонить часто, понимал, что он работает, что я его отрываю, и все так и тянулось месяца три или четыре... А тут звоню — и он говорит: «Знаете, нехорошо, что мы столько раз с вами договариваемся и никак…. Сегодня какое число, восьмое января? Давайте на какой-нибудь день назначим точно. Когда суббота?» Я посмотрел в календарь и говорю: «Тринадцатого». — «Тринадцатого и встретимся».
«Хорошо, тем более что это старый Новый год». Сошлись на том, что оба старый Новый год никогда особенно не праздновали, а тут вот и отметим. Мы приехали к Окуджаве с моей женой Мариной, и была замечательная ночь.
Булат Шалвович придумывал всякие занятные розыгрыши, Ольга Владимировна, жена, сотворила какие-то короны и маски, что-то еще. В общем, мы потрясающе встретили старый Новый год и договорились в следующем году опять отметить этот праздник вместе.
В следующем году за два дня до старого Нового года мне позвонила тогдашняя жена Чубайса, Маша. Мы с ней знакомы по Ленинградскому университету и много общались независимо от того, какие должности занимал и занимает Анатолий Борисович. Поговорили про какие-то дела, и Маша предложила встретиться с ними как раз тринадцатого числа.
Я ответил, что никак не могу, потому что пригласил Окуджава вместе отпраздновать старый Новый год. «Да, — сказала она мечтательно, — повезло». И мы попрощались. Положил трубку, а через полчаса раздается звонок, опять Маша: «Я сказала Анатолию, так вот он так огорчился... Нельзя ли попросить Булата Шалвовича, чтобы и мы приехали?» Я говорю: «Хорошо, попробую». Чубайс был тогда первым вице-премьером. А премьером — Гайдар. Звоню Окуджаве и сбивчиво объясняю: «Булат Шалвович, есть такой Чубайс, вы, наверно, его плохо знаете, он занимается приватизацией и все такое. Мне очень неловко, но он спрашивает, нельзя ли... вот, как быть?» На что он отвечает: «Ну, если их не смутит наша скромная дача, пусть подъезжают». Звоню Маше: «Едем». Проходит еще день, это уже двенадцатое января.
Звонит Чубайс: «Иосиф, мне как-то неловко, Гайдар назначил важное правительственное совещание, а я сказал, что не могу, потому что поеду к Окуджаве. Так вот, Гайдар спрашивает, нельзя ли просить Булата Шалвовича, чтобы он с женой тоже приехал». Опять звоню Окуджаве и опять, извиняясь на каждом шагу, говорю: «Булат Шалвович, простите, но не только вице-премьер, но еще и премьер спрашивает, нельзя ли к вам». Окуджава ненадолго задумывается и говорит: «Понимаете, в общем, я ничего против не имею, но у нас даже пройти к дому трудно, все занесено снегом. Конечно, попробую завтра почистить, но остается всего один день...» Я почти кричу в трубку: «Не надо, отменю завтра все репетиции, сам с утра приеду и попрошу своих студентов. Мы почистим у вас все дорожки!!!» Дальше говорю Чубайсу, чтобы он сказал Гайдару, что можно, а на следующее утро звоню Булату Шалвовичу сказать, что сейчас возьму студентов и приеду расчищать снег.
Тут Окуджава озадаченно шепчет: «Знаете, Иосиф, что-то странное происходит. Вокруг моего дома подозрительные люди. Проехал бульдозер и разровнял всю основную дорогу, никогда такого не было. Поэтому нужно предупредить Гайдара и Чубайса, наверно, это за ними следят?»
Совещание, которое назначил Гайдар, все-таки состоялось, и мы договорились встретиться около Белого дома часов в девять вечера. Тогда еще там не было забора, и я на своих «Жигулях» подъехал прямо к центральному входу. Появилась Маша, Мария Давыдовна, жена Чубайса, потом другая Маша, Мария Аркадьевна, жена Гайдара. Совещание, похоже, было бурным. Половина одиннадцатого, потом одиннадцать, и понятно, что, если сейчас же не тронемся, опоздаем! Вышли Козырев и Шохин, а поскольку все были хорошо знакомы, я попросил их пойти и остановить наконец это совещание. Сколько можно?
И вообще, что там происходит?! Где-то в четверть двенадцатого выбежали Гайдар и Чубайс. Гайдар посмотрел на часы и сказал: «Придется… (при этом он произвел красноречивый жест руками. — И. Р.), иначе не успеем». Я потом понял, что значит этот жест: в первый (и в последний) раз в жизни ехал в эскорте.
Мотоциклы, милицейская машина мигали, все светофоры были зеленые, а дороги — свободные, и я еле поспевал за всем этим на своих «Жигулях». До Переделкина доехали минут за десять—двенадцать и успели к полуночи. И вот с тех пор каждый старый Новый год встречали в этой компании.
Нужно отдать должное Гайдару и Чубайсу, на каких бы должностях ни находились, чем бы ни занимались, всегда понимали, с кем разговаривают. То есть каждый старый Новый год Булат Шалвович, удобно сидя в кресле, говорил, какие ошибки они совершили в последнее время, и давал советы типа «ну, не знаю, я бы там сделал так вот и так», а они внимали ему абсолютно искренне и серьезно.
От этих вечеров оставалась книга с автографом Булата Шалвовича, и этой книги всегда ждали как главного подарка. А еще были его удивительно наивные устные рассказы, которые никак не соотносились с моим представлением о нем как о великом поэте.
Мое искреннее убеждение, что Окуджава действительно великий писатель и поэт, и я готов с текстами в руках это доказывать. Когда набирал новую мастерскую в ГИТИСе или ВГИКе, требовал от своих студентов сразу выучить наизусть несколько стихотворений, среди которых обязательно Пушкин, Пастернак и Окуджава. Если их не слышать, не знать, то можно нашей профессией не заниматься. Говорю к тому, что непосредственность и искренность его рассказов всегда заставляла внимать и обдумывать. Он мог буквально одной-двумя фразами точно проанализировать нечто, будь то политическое событие или бытовая, любовная история... Как режиссер сказал бы артистам, он «разбирал ситуацию».
Не могу сейчас вспомнить, когда это было, мы все в той же компании встречали старый Новый год, выпивали, разговаривали, шутили, рассказывали анекдоты. Булат Шалвович сидел-сидел, а потом сказал: «У меня вчера сын умер». Немногие знали, что у него еще есть сын, но я не об этом сейчас. Прошел один день. И он встречал старый Новый год. Значит, для него это одна жизнь, а есть еще одна, и еще, и все они в нем мощно и параллельно существовали.
Булату Шалвовичу очень нравился спектакль «А чой-то ты во фраке?». Он даже напевал какие-то мелодии из него. И однажды надписал мне замечательную фотографию: «Иосифу сердечно. Булат Окуджава во фраке».
История этого фрака такова. Нобелевский комитет пригласил Булата Шалвовича на церемонию вручения премий в качестве почетного гостя. Однако выяснилось, что все участники должны быть во фраках. А фрака, разумеется, у Булата Шалвовича никогда не было.
Он попросил Ольгу Владимировну написать, что не может приехать, и в процессе выяснений ей сказали, что существует общепринятое правило: фрак всегда шьется за счет организаторов. Нужны только размеры. Булат Шалвович уморительно рассказывал, как с него снимали мерки. И в Стокгольме сшитый фрак сидел на нем как влитой. Окуджава стоял озадаченный, не понимая, что происходит. И его так сфотографировали.
Однажды Булат Шалвович пришел на какую-то премьеру, и на этом же спектакле оказался Марлен Мартынович Хуциев. Они всегда дружили, а в последнее время почти не общались. Я знал, из-за чего случилась размолвка.
Хуциев снял фильм «Бесконечность». Картина как бы автобиографическая, про себя. Главную роль играл высокий актер с очень выразительной внешностью. Когда я спросил Булата Шалвовича об этом фильме, он сказал, что не в восторге. Мне казалось, что работа Хуциева просто гениальна, и было жаль, что Окуджава так не думает. «Знаете, почему? Мы с Марленом маленькие, а он все хочет, чтобы были большими, вот и артиста взял большого. И я ему сказал: “Марлен, что ты себя все большим мнишь?”» Хуциев обиделся. И обиделся всерьез, хотя и здоровался, и кивал при встрече.
После спектакля я попросил накрыть стол в нашем ресторанчике и затащил туда их обоих. Стали выпивать, разговаривать, вспоминать — а они оба из Тбилиси — и напевать прекрасные грузинские песни. Пели на два голоса. Долго пели — это был просто большой концерт! И как пели! Слава богу, в ресторане сидело много людей, мне не дадут соврать. Пели по-грузински. Я ни слова не понимал, хотя зачем слова, когда такие солисты?!
В последнее время я часто бываю в Израиле. И недавно в интервью на большом русскоязычном канале говорил о связях российской и еврейской культур, естественно, называя и цитируя русских поэтов, в чьих жилах есть еврейская кровь.
Понятно, что я цитировал Бориса Пастернака и Иосифа Бродского, Давида Самойлова и Осипа Мандельштама, Владимира Высоцкого и Александра Галича. Ряд можно продолжить... И вдруг прямо во время передачи я сообразил, что Булат Шалвович Окуджава, который вроде никаким боком к евреям, написал, с моей точки зрения, прекрасные стихи о Шаббате, божественной Субботе, когда человек должен говорить с Богом и сверять с Ним свою жизнь.
Хотел небольшую цитату, но не могу удержаться и привожу эти пронзительные стихи полностью:
«Божественной субботы
хлебнули мы глоток.
От дома и работы
закрылись на замок.
Ни суетная дама,
ни улиц мельтешня
нас не коснутся, Зяма,
до середины дня.
Как сладко мы курили!
Как будто в первый раз
на этом свете жили,
и он сиял для нас.
Еще придут заботы,
но главное в другом —
божественной субботы
нам терпкий вкус знаком!
Уже готовит старость
свой непременный суд.
А много ль нам досталось
за жизнь таких минут?
На пышном карнавале
торжественных невзгод
мы что-то не встречали
божественных суббот.
Ликуй, мой друг сердечный,
сдаваться не спеши,
пока течет он, грешный,
неспешный пир души.
Дыши, мой друг, свободой…
Кто знает, сколько раз
еще такой субботой…
единственной субботой…
божественной субботой…
наш век одарит нас».
Подумать, как давно это было, хотя кажется, что только что. И все‑таки очень давно, конец прошлого века. В девяносто четвертом году Булату Шалвовичу исполнялось семьдесят лет. Я же был молод, и семидесятилетние казались совсем древними. Как-то бесконечно высчитывал — действительно ли семьдесят? Эта цифра с ним никак не сходилась. Притом что я хорошо знал его биографию, что он ушел на фронт десятиклассником, тем не менее уточнял, действительно ли грядет юбилей и как и где он этот юбилей собирается праздновать. Булат Шалвович заявил, что никак и нигде. На мою удивленную гримасу он пояснил: «Представляешь, сижу я посреди какой-нибудь сцены в кресле, все выходят, рассказывают, какой я чудесный, и обкладывают меня цветами. Будет впечатление, что я нахожусь на собственных похоронах».
Я возразил: «Давайте в моем театре придумаем так, что на сцене вас не будет. Мало того, скажу всем приносить не цветы, а какие-нибудь высокохудожественные и осмысленные подарки».
Теперь пропускаю все уговоры, долгие беседы с Ольгой Владимировной, диалоги с Антоном, их сыном, и скажу сразу — юбилей состоялся. В день семидесятилетия. Точнее, это был вечер девятого мая девяносто четвертого года. Не то что зал, Трубная площадь не смогла вместить всех, кто хотел его увидеть и поздравить. Тысячная толпа заполнила Цветной бульвар почти до цирка. Мы вывесили экраны и транслировали, что происходило на сцене. Смущенный Булат Шалвович сидел в единственной маленькой ложе, ставшей в этот вечер его квартирой. Мы наполнили ее мебелью, вещами и картинами из их дома. В той самой ложе, где в бытность ресторана «Оливье» читал гостям Василий Качалов и пели Шаляпин и Собинов.
Окуджава сидел рядом с женой и сыном, а на сцену выходили поздравляющие.
Юрий Никулин рассказал несколько невозможно смешных анекдотов, каким-то образом привязав их к жизни юбиляра. Потом пел Зураб Соткилава и подарил футбольный мяч, забитый в ворота советской сборной на последнем для нее чемпионате мира.
Юра Рост преподнес запыленную, замшелую бутылку грузинского вина урожая тысяча девятьсот двадцать четвертого года, то есть года рождения Булата Шалвовича. Он не поверил и тут же, при всем зале, стал открывать. Пробка раскрошилась, попала внутрь, окружающие начали пробовать. Вино оказалось невозможно кислым и испорченным, но Окуджава был счастлив: он удостоверился, что вино урожая его года рождения.
Конечно же, читали свои специально написанные к этому дню стихи Андрей Вознесенский и Евгений Евтушенко, Белла Ахмадулина и Роберт Рождественский. И выходили с поздравлениями Марлен Хуциев и Фазиль Искандер, Олег Ефремов и Сергей Никитин, Юлий Ким и Владимир Спиваков и многие-многие-многие.
Юрий Любимов, лишенный гражданства, прислал трогательное поздравление из Иерусалима. Я уж не говорю о труппе «Школы современной пьесы»! Альберт Филозов и Люба Полищук, Миша Ефремов и Таня Васильева, Сергей Юрский и Наташа Тенякова, Мария Владимировна Миронова и Михаил Глузский… Бесконечно пели, танцевали, пародировали, подносили…
Не обошлось и без правительственных выступлений. Причем буквальных, потому что члены правительства находились в зале. Министр культуры Михаил Швыдкой, министр иностранных дел Андрей Козырев и другие гайдары-чубайсы прорывались на сцену, чтобы поблагодарить и поздравить Булата Шалвовича «от себя лично».
И, когда время приблизилось к десяти вечера и стало понятно, что более трех часов невозможно мучить юбиляра, мы с Сергеем Юрьевичем Юрским попросили Булата Шалвовича хотя бы для поклонов подняться на сцену. И как раз в это время с улицы, со стороны бульваров и Трубной площади, стало доноситься многотысячное «Бу‑лат! Бу‑лат!». Это люди, которые смотрели вечер на экранах, звали Окуджаву выйти к ним.
И Булат Шалвович пошел на балкон, под которым и стояла вся эта многотысячная толпа. Люди снизу стали скандировать: «Бу-лат! Пой!»
Булат Шалвович развел руками, показывая, что он сегодня без гитары. Но тут же свои гитары предложили Юра Шевчук, Борис Гребенщиков* и Андрей Макаревич*. Думаю, что это трио тогда собралось в первый и последний раз. Они заиграли и запели «По Смоленской дороге». Булат Шалвович не пел. А вся площадь подняла зажигалки и стала размахивать огнями в такт песни. В это время начался салют прямо над головами. Они допели до конца, Окуджава плакал.
Когда Булата Шалвовича не стало (я потом расскажу, как это случилось), подступал очередной день его рождения, совпадающий с Днем Победы. Я подумал, что этот праздник — один из немногих честных человеческих праздников — нужно отмечать как день Булата Окуджавы. Поскольку есть День шахтера, День рыбака, День строителя, даже Международный женский день, значит, должен быть и День Окуджавы.
С тех пор, пока я был руководителем театра, каждый год девятого мая с утра на бульваре устанавливали подмостки, и каждый, кто мог и хотел, вне всякой цензуры, читал стихи Окуджавы, пел его песни или свои стихи и песни, посвященные ему.
Где-то в апреле девяносто седьмого года я спросил Булата Шалвовича, не хочет ли он в день своего рождения провести вечер на нашей сцене. Он сказал, что лучше сейчас, потому что в мае большие гастроли во Франции, Германии и где-то еще. И мы провели такой вечер на сцене нашего театра. Оказалось, это был последний концерт Окуджавы в Москве. И потом, в первых числах июня, я услышал, что Булат Шалвович в Париже, что он заболел и попал в госпиталь. Конечно, мы регулярно звонили в Париж и интересовались у Оли его здоровьем. Двенадцатого июня вечером отмечали мое пятидесятилетие. Были капустники, поздравления, шли отрывки из моих спектаклей и фильмов, а потом, естественно, выпивали и закусывали. Но еще днем стало известно, что Булат Шалвович почувствовал себя совсем плохо. И ближе к полуночи ко мне подошел Анатолий Борисович Чубайс и предложил выпить не чокаясь: «Умер Булат Окуджава».
Таким образом мой день рождения навсегда совпал с днем его смерти. Хотя все у Окуджавы символично. Он родился Девятого мая, а умер в День России…
Так случилось, что несколько лет я совсем не заезжал в Переделкино, а значит, не бывал в доме Булата Шалвовича, тем более это уже давно музей. И вот совсем недавно, в сентябре, моя младшая дочь Саша и ее муж Валентин попросили отвезти их и показать Переделкинское кладбище.
Мы приехали и, конечно же, положили по цветочку на могилы Пастернака, Корнея Чуковского, Василия Гроссмана и еще ходили по кладбищу и кланялись знакомым и незнакомым именам. Потом я спросил: хотите, покажу дом Окуджавы?
И через несколько минут увидели этот простой деревянный домик, который теперь музей. Калитка была заперта. Да и время позднее, понятно, что музей уже закрыт. Вдруг я увидел, что по двору идет какая-то женщина. Ни на что не надеясь, крикнул ей: «Нет ли случайно Ольги Владимировны?» А нужно сказать, что Ольга Окуджава — директор музея.
И снова чудеса, которые случались все мои годы знакомства с Булатом Шалвовичем. Женщина сказала: «Сейчас позову». И тут же появилась Оля, открыла калитку, мы обнялись, комок подступил к горлу, и я как экскурсовод стал рассказывать детям, что на этом крыльце нас встречал Булат Шалвович, а вот этот столик под деревом Булат Шалвович ремонтировал, а эта скамейка…
Оказалось, что Ольга Владимировна живет на этой же улице, через несколько домов. Мы проводили ее, и я достал из машины баночку яблочного джема, который сварил накануне. Мы отдали Оле джем, но чай пить не стали, хотя были приглашены.
Мне очень везет в жизни. Не знаю, кого благодарить, но везет очень сильно, потому что довелось встречаться, общаться и работать со многими замечательнейшими и интереснейшими людьми. Окуджава, конечно, один из самых-самых. И судьба подарила годы общения с ним.
Когда становится печально и тоскливо, я стараюсь думать: отчего это и зачем? Дети есть, деревья растут, и я был знаком с Булатом Окуджавой. Это помогает.
Хоронили Булата Шалвовича на Арбате, из Театра Вахтангова. Гроб стоял на сцене. Вот сейчас написал это и подумал, как же сюжетна жизнь и как много ассоциаций. Совсем недавно умер Римас Туминас, художественный руководитель Театра Вахтангова. Хотя, возможно, мой друг Римас даже не был знаком с Булатом Шалвовичем, но стихи его, уверен, знал, особенно эти:
«Не мучьтесь понапрасну: всему своя пора.
Траву взрастите — к осени сомнется.
Мы начали прогулку с арбатского двора,
к нему-то все, как видно, и вернется».
Колонка опубликована в журнале "Русский пионер" №120. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".
- Все статьи автора Читать все
-
-
29.09.2024Атом и лилипуты 1
-
01.03.2024Одна моя мама 1
-
25.11.2023На обочине, у деревни Матвейково 1
-
30.09.2023Мы едем, едем, едем 2
-
16.07.2023Желание вернуть трамвай 1
-
23.05.2023Жизнь моих домов и дома моей жизни 1
-
09.03.2023Реки мира 1
-
18.01.2023Зима крепчала 1
-
26.11.2022Назначили все это в зоосаде 1
-
15.10.2022Перестаньте, черти, клясться 1
-
17.06.2022Много черных лошадей и одна белая 1
-
20.05.2022Три сестрицы и три сестры 1
-
Комментарии (2)
- Самое интересное
-
- По популярности
- По комментариям
подобно случаю
всегда
бесправен,-
порой нередко
неказист
и даже
странен,-
как день
в окне,
что хмуростью
не вправе,-
печалиться,
ведь
нас
заставить,-
кто ж виноват,-
что сердце
вдруг
растравит,-
неброский
стих
в простой
оправе?
Человек мостовой, ты сказал бы, что лучшей не надо,
вниз по темной реке уплывая в бесцветном пальто,
чьи застежки одни и спасали тебя от распада.
Тщетно драхму во рту твоем ищет угрюмый Харон,
тщетно некто трубит наверху в свою дудку протяжно.
Посылаю тебе безымянный прощальный поклон
с берегов неизвестно каких. Да тебе и неважно."
И.Бродский