Классный журнал

Александр
Рохлин

Черчилль на иголках

Это вам не шутки — плотник в кафедральном соборе Калининграда. -С -Кантом на ты, лучший друг кафедрального органа и все такое прочее, про этого парня отдельную заметку надо писать.

Но я вынужден быть кратким и писать не про нашего плотника, а про Уинстона Черчилля и про мясо, которое английский премьер готовил неправильно.

Что я умею делать хорошо — восхищаться. На почве моего восхищения резными деревянными лавками в соборе судьба мне немедленно прислала автора этих лавок — плотника Андрея С. Мы разговорились и по этажам многострадальной кёнигсбергской кирхи ходили уже вместе, экскурсовод не понадобился. Андрей и так все знал, поскольку все деревянные части сооружения — выше стропила, плотники! — им самим и товарищами были содеяны в оригинальном виде, даже круче, чем современниками Эммануила Канта. В лучших проявлениях категорического императива, находясь в состоянии трансцендентального единства апперцепции, шлындали мы по зданию, и я узнал, что плотник мой, по образованию авиаинженер, выпускник Харьковского авиационно-технического училища, хотел попасть служить в Прибалтику, но распределен был в Калининград, поди не плохо, на первом же троллейбусе поехал смотреть собор, дело было в девяностом году, и смотреть можно было только на руины. Но и руины ошеломили молодого лейтенанта, судьба немедленно прислала ему какого-то полубезумного дядьку-краеведа, который ошивался по острову и все знал про кирху. Он затащил с собой Андрея наверх, по веревкам и приставным лестницам они лазили по разрушенным стенам, рискуя головой, и это путешествие определило дальнейшую жизнь лейтенанта — он влюбился в город и остался. Карьера авиаинженера скоро закончилась по причине всеобщего государственного неустройства, рубанок с фуганком спасли Андрея от общенациональной депрессии. Вот оно — единство противоречий. Да, тот дядька-краевед с острова Кнайпхоф был, конечно, не в себе — он дружил с Черчиллем. И Черчилль, ни много ни мало, жил у него в сарае. Лейтенант был представлен премьер-министру. Премьер-министр Великобритании был всего лишь кожаной куклой. С непропорционально маленьким телом и огромной головой. Но краевед заявлял, что это не простая кукла, а во время войны специально сотворенная в немецкой лаборатории для проведения вудуисткого обряда. В глаза бедному Уинстону фашистские изверги из Аненербе вставляли иголки с янтарными шариками —≈краевед рассказывал. И не только ему, но и Иосифу Виссарионовичу Сталину, чья кожаная кукла тоже имелась, но ее краевед не показывал. Кукла Франклина Рузвельта отсутствовала. Рассказ заканчивался вполне ожидаемой репликой: теперь ты понимаешь, почему Черчилль приказал в сорок четвертом году стереть Кёнигсберг фугасными бомбами?

По причине быстро установившегося дружеского расположения я попал к плотнику на ужин. Пока ехали, был уверен, что мы будем есть пюре с котлетами и квашеной капустой под водку. Слегка смутило, когда мы зашли в магазин, что плотник ринулся в укропный ряд и долго там искал, извините, рукколу. Нашел одну упаковку, в пластиковом ведерке, со следами увядания.

Жил плотник в пригороде Калининграда в своем доме с мастерской на улице и выводком домашних котов. Дом, как это водится у рукастых мужиков, находился в состоянии перманентного строительства. Как недописанный роман у великого писателя. Чувствуешь, что все классно, но розетки годами закрыты мешковиной. А вот жена плотника показалась мне выдающимся творением природы. И внешне — очень яркая дама, и внутренне — необычайно сосредоточенная. Она не разговаривала. То есть вообще не произносила ни звука. Но была убедительна. Она взяла в руки ведерко с рукколой и посмотрела на мужа. «Не то? Мало? Кретин?» — прочитал по ее глазам плотник.

Она чуть заметно кивнула. Он же, не теряя времени, вышел на улицу, сел в машину и уехал.

А я остался. В замешательстве. Следующие полчаса мы пили с женой плотника вино. В молчании. С тремя видами сыра. И самое поразительное, что за это время я тоже все понял. Вино, которое я принес, — полная лажа и компот по сравнению с тем вином, что употребляла она. Мне позволено было попробовать, и не признать правоту женщины было невозможно. Сыр с плесенью, купленный мной, годился только в пиццу ничего не смыслящим в еде детям, сыр с правильной плесенью, достойный внимания, был вытащен из холодильника, но сжирать его, конечно, никто не позволит, потому что из него должен быть приготовлен соус. В целом я понял, что моя личная характеристика вполне укладывается в вышеприведенную формулу «не то-мало-кретин». И я согласился. Приехал плотник с ведром зелени. По взмаху ресниц он прочитал, что ему следует немедленно помыть разделочную доску и груши. А также достать мясо. Жена плотника допила божественное вино, я — ширпотребный компот, плотник выпил самодельного облепихового морса. И тогда началось священнодействие, увидеть которое нашему брату никогда не доводилось.

Три куска говядины на косточках жена плотника долго и придирчиво очищала от крошек, мяла пальцами, переворачивала и разглядывала на свет. Затем была разогрета сковородка. Куски поочередно укладывались на раскаленное дно, но полежать в довольстве и скворчании им не позволили. Чуть только схватившись, только почувствовав на себе горячий припек, кусок очень аккуратно и цинично отрывался от жаровни и переворачивался на другой бок. Сколько боков у говядины на кости? Четыре как минимум. Затем каждый кусок выкладывался на два листа фольги, обильно посыпался смесью соли с перцем и запаковывался — чтобы в этой серебряной шубе снова улечься в сковородку под волшебную крышку.

Дальше начались, на мой взгляд, форменные безобразия. Жена плотника нарезала груши на идеально ровные и тонкие ломтики и немедленно обжарила их в сливочном масле! Я смотрел на все это широко открытыми от ужаса глазами — груши умаслились, забронзовели и воссияли каким-то небывало благородным светом. Мне дали попробовать, молча, — теперь я имею право заявить, что груши рождены для того, чтобы встречаться с маслом на сковородке. Почему раньше я не ел жареных груш?

— Черчилль сам себе готовил ростбиф, — невпопад заявил плотник.

Но в этом сообщении, на мой взгляд, не было ничего особенного, в отличие от жареных груш. Банальность, общее место, почти пошлость. Будь я Черчиллем, обязательно бы готовил себе ростбиф каждый день, как овсянку, вместо овсянки. А в нашей истории наступил черед соуса. Жена плотника только взглянула на плотника, и он уже мыл металлическую джезву. В которую она залила сливки, в которых она растопила остатки сыра с плесенью, на который я покушался в самом начале церемониального ужина. Но она не дала ему закипеть и убрала с огня, как только последний комочек с благородной чернотой растаял внутри.

И все. Нет, не все.

Жена плотника вытащила мясо, развернула серебряную шубу и для пущей торжественности момента воткнула в него тонкую спицу — градусник температуры мяса. Черные циферки побежали вверх и замерли на шестидесяти пяти и одной десятой.

Могла ли цифра быть случайной? Не в этом месте. Не у этой странной семейной пары — Королевы и плотника. Я уточнил позже. Что такого важного делал сэр Уинстон Черчилль в январе шестьдесят пятого года? Двадцать четвертого января тысяча девятьсот шестьдесят пятого года он умер.

Теперь всё.

Не знаю, кому интересно читать о том, как я ел салат с ростбифом. Мне самому было бы неинтересно читать это о ком-нибудь другом. В этом есть какая-то нескромность. Это как с завистью подглядывать за чьей-то интимной жизнью. Да, я ел английский ростбиф, жадно ел, руками ел, как плов в Киргизии, чувствуя, что между едой и тобой самим не должно быть никаких посредников. Какая пошлость — эти ваши вилки! Зелень и руккола зелеными холмами лежали на дне салатницы, сверху «гринхиллс» заливались сырным соусом, поверх соуса скользили матово-бронзовые льдинки жареной груши, а вокруг груш плавали свернутые в тугие рулетики тонкие ломтики коричнево-розовой говядины.

Но, даже теряя связь с реальностью, почти не отрывая глаз от тарелки, я, нищеброд, успевал замечать, как оттаяли глаза молчащей жены плотника и как победно и торжествующе горели глаза жены плотника.

На следующий день я уезжал из Калининграда с Южного вокзала. И получил два неожиданных сообщения от плотника Кафедрального собора. Первое звучало так: «Читал? В каком-то английском городишке выставили на торги челюсть -Черчилля в золотой оправе. Пишут, что в этой челюсти он произносил речь про “драться на пляжах” в сорок втором году. Восемь с половиной тысяч фунтов стерлингов».

Дешево, подумал я. И сколько ростбифов прожевала эта челюсть, уму непостижимо!

А второе пришло, когда мой «янтарный» поезд тронулся из-под железно-ажурных сводов Нового вокзала Кёнигсберга двадцать девятого года постройки: «Юля просила передать, что Черчилль предпочитал ростбиф из свинины с веткой розмарина».

«Как ты мог, Уинстон?!» — в смятении подумал я.

И выехал в снегопад. Чайки носились в метели, словно лодки, потерявшие компас. 


Колонка опубликована в журнале  "Русский пионер" №119. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".