Классный журнал

Андрей
Макаревич (признан в РФ иностранным агентом)

Вот как это сработало

Где-то в районе шести утра под окном начинает орать петух. Он орет очень по-русски, без малейшего ближневосточного акцента. В детстве меня безумно интересовал вопрос: если наша кошка встретит, скажем, английскую — они смогут поговорить без переводчика? Петуху начинают отвечать куры, игриво и зазывно. Это значит — встало солнце, и в мошаве началось утро. Весной утро начиналось еще до восхода — по крыше ходили голуби, топали как свиньи, громогласно ворковали и едко гадили сверху на террасу. Пришлось вызывать специальную службу спасения. Служба (в лице приятного русского парня) установила на крыше металлические ленты с иглами. Я знал, что такие иглы крепят на головы особенно загаженным памятникам, и был уверен, что голуби туда не садятся, ибо как на иглу сядешь? Оказывается, ни фига: места для посадки там достаточно, просто тонкие длинные иглы трепещут на ветру, и это отпугивает птиц. Открытие.

К завтраку приходят кошки. Кошки в Израиле ведут себя совсем не так, как в России, — они практически все полудикие и находятся на попечении общественности. От этого они более независимые, чем наши. Ночью они шатаются бог знает где. Если кошка (или кот) лишены права на потомство, они носят отличительный знак — кончик левого уха чуть подрезан. Это, конечно, не добавляет им красоты, зато сразу видно, что к чему. Кошки беззастенчиво орут, сидя на крыльце (их, как правило, трое), и жена выносит им специально закупленный корм в баночке. Ни разу не видел, чтобы они подрались или даже поругались, — как-то без слов понимают друг друга и едят по очереди, согласно только им понятной иерархии. Одна из них, самая храбрая, подходит ко мне урчать и ласкаться, но я знаю цену этой любви: стоит за завтраком на секунду отвернуться — и вот она уже всеми четырьмя лапами на столе и еще через секунду уносится с куском чего-нибудь самого хорошего из твоей тарелки. Циничная лживая тварь.
 

Давайте-ка я вам расскажу о них поподробнее. Вообще-то их пять, но постоянных гостей трое. В целом нет ощущения, что они умирают от голода. Из трех одна — черная с белым пузом — наименее интересна в плане общения, среднестатистическая израильская кошка, рассказать о ней практически нечего. Моя задача упрощается.

Красивая серо-мраморная дама (жена назвала ее Алисой) — интереснейшее создание. Она безумно хочет, чтобы мы ее удочерили. Не просто кормили каждый день на крыльце (она, кстати, этот недешевый сухой корм не очень-то и ест) — нет, она хочет стать членом семьи, жить в доме, есть со стола, иметь право на наследство. Это ее беззастенчивое желание даже обескураживает. Стоит оставить открытой дверь с террасы, и она уже в доме. Ты (я) выгоняешь ее с криками и всевозможными унижениями. Никакого впечатления на нее твои эмоции не производят — нет, она выйдет с достоинством, но через две минуты опять будет тереться о твои ноги и мурчать, и я слышу в ее мурчании: хозяин, ты чего? Ты же видишь, как я тебя люблю. Так пусти уже меня в дом и за стол. Встречал я в былой жизни подобных девушек, поэтому отношусь к ее эмоциям с большим недоверием.

Но моя симпатия — огромный черно-серый кот. Я не смогу описать его окрас — крупные почти черные спирали по гранитно-серому. Длинная пушистая шерсть. Большая голова — по пропорциям он скорее напоминает пуму. Когда мы его увидели впервые, он был бандит. Непобедимый корсар. Умри все живое. Потом он пропал ненадолго, а когда я его увидел вновь — оторопел: его роскошный хвост был ободран — нет, не до кожи — до кости. Весь. Бока его ввалились, и вообще не было похоже, что он выживет. Кто это сделал — не знаю. Это могли быть и люди, и енот, и дикобраз. Судя по тому, как он до сих пор шарахается от людей, я не исключаю первый вариант. Жена хотела отвезти его к врачу, но поймать его было невозможно.

Ну ладно, вы уже поняли, что он не умер. Он опять пропал недели на три, а когда вернулся — на месте ободранного хвоста был короткий пушистый обрубок. Он отбросил хвост! Вернее, то, что от него осталось. Слушайте, я видел это у ящериц, но кот все-таки не ящерица. Как можно отбросить нижнюю часть позвоночника?

Сейчас он поправляется, бока постепенно приобретают былую округлость. От людей шарахается по-прежнему, но я надеюсь, что это вопрос времени. Кошки, приходящие жрать, его не сильно уважают, но это тоже вопрос времени. (Кстати, во избежание конфликтов пришлось им все-таки выдавать разные мисочки. Суки.) Лично я ему очень сочувствую. Хвост!

Еще полтора года назад мы жили в Нетании, на двадцать седьмом этаже высотного дома на самом берегу моря. Вид с балкона был великолепный, но эта красота компенсировалась адскими ветрами, налетавшими весной и осенью. На высоте нашего этажа они набирали такую силу, что приходилось все расположенное на балконе — стол, стулья, гриль — связывать в единый пучок альпинистским канатом. Пару лет назад совсем рядом с домом упал от ветра башенный кран. Я не видел. Говорят, было очень красиво. Море постоянно шумело — похоже, на таком расстоянии звуки прибоя только усиливаются. Эти звуки не раздражают и не мешают — я слышал, этим белым шумом даже пытаются лечить нервные расстройства. Но ближе к середине ночи, часа в два-три, начинался шабаш мотоциклистов. Не знаю, каким таким байкерским медом были намазаны дороги вокруг нашего дома, но байкеры слетались туда как мухи, бешено гоняли кругами, глушители на их рисовых ракетах отсутствовали как класс, и я всерьез подумывал о приобретении снайперской винтовки. До этого не дошло — родился сын, и мы уехали в деревню.
 

Мошав — это деревня.

Первое, что меня поразило, когда я вышел на крыльцо нового дома, — тишина. Нет, сельская тишина — совсем не тишина в буквальном смысле, она вся соткана из негромких звуков, но все они — уместные и живые. Проехавшая машина — редкое досадное исключение. Шелестит ветер в листве, негромко перекликаются птицы. Ночью слышны песни шакалов, похрюкивают кабаны. Недавно видели прямо рядом с домом сразу двух дикобразов — они настолько были увлечены любовной игрой, что не обращали на нас внимания («И хочется, и колется», — метко охарактеризовала процесс Алла Борисовна).
 

Картина библейских холмов — зелено-рыжих, покрытых лесом, до самого горизонта, без единого признака цивилизации — заставляет сесть на террасе в старое кресло-качалку, взять в правую руку стаканчик виски, в левую — хорошую сигару и глядеть вдаль, тихо покачиваясь и ни о чем не думая. Так я и делаю — сижу, тихо покачиваюсь и ни о чем не думаю.

Вязкий, постоянно возвращающийся сон. Всякий раз он, уходя, оставляет ни на что не похожее горькое чувство — оно мимолетное и описанию не поддается. Город, похожий на Москву, но место неузнаваемо, отдаленно напоминает бульвар, поднимающийся от Трубной площади к Мясницкой, только самого бульвара нет, просто улица, идущая вверх, старые дома, редкие прохожие. Оттепель посреди зимы — серый день, низкие набухшие облака, иногда моросит еле заметный дождь. Грязные, обглоданные сыростью сугробы, под ногами лужи. Как правило, что-то не в порядке с обувью или она вообще отсутствует, и я в одних носках. Всегда в этом сне я уже потерял некий важный предмет — или сумку, или телефон, или оставил где-то гитару — в троллейбусе? Из-за всего этого я безнадежно опоздал, чаще всего на концерт, и вообще непонятно, где я нахожусь. Но самое сильное в этом наваждении не то, что я сорвал концерт или кого-то подвел, нет — это запах мокрого полуоттаявшего города — запах сырой одежды, выхлопа машин, смешанного с изморосью, собачьих какашек на сером льду у входа в подворотню, и лед вокруг них подтаял кружочком, и еще много чего. Именно этот запах оставляет то самое горькое чувство, исчезающее через пару минут после пробуждения.

Думаете, это такой ностальгический эмигрантский сон? Ребята, я вижу его лет сорок.

В семь часов у мамы тарахтел будильник. Он тарахтел удивительно противным голосом, отлично помню его до сих пор. Мама вскакивала и начинала бесшумно метаться, собираясь на работу. Она умывалась, одевалась на ходу (позже еще умудрялась параллельно поднять и собрать сестру в школу), что-то глотала, не присев, и бежала в метро — надо было доехать до станции «Комсомольская», там на Ярославском вокзале успеть вскочить в электричку, которая отходила в восемь-двадцать, и доехать до станции Яуза, где находился Центральный институт туберкулеза. Бежала она потому, что следующая электричка отходила в восемь-сорок пять, и тогда можно было опоздать на работу. Мама изучала атипичные микобактерии туберкулеза — те, которые не поддаются лечению. Не поддавались. Несмотря на такое ежедневное расписание, мама, не прекращая хождения на работу, написала кандидатскую диссертацию и, несмотря на наличие слова «еврейка» в паспорте, защитила ее. Защитив кандидатскую диссертацию, она тут же взялась за докторскую. (M. Kanzaasi, M. Scorfulaceum — названия микобактерий, до сих пор помню! Диссертации писались дома вечерами.) Мне тогда все это казалось единственно возможным, нормальным ходом вещей (а с чем было сравнивать?), но сейчас я понимаю, что плотность жизни ее была нечеловеческой. Мама защитила докторскую.

Совсем недавно пришлось в Израиле пойти на прием к врачу. Врач вышел навстречу из кабинета, протянул мне руку и торжественно сказал, что знает меня не только благодаря моим песням, но и благодаря работам моей мамы. И рассказал удивительную историю.

Лет пять-шесть назад в Израиле начиналась эпидемия туберкулеза, его завезли переселенцы из Марокко. Протокольные антибиотики не работали. И тогда мой новый знакомый (он в числе прочих врачей занимался этой проблемой) нашел мамины работы в медицинских журналах. Он переводил их с русского на иврит, и во многом благодаря им эпидемия была остановлена. Сегодня все туберкулезные диспансеры в Израиле закрыты.

Немножко похоже на старое советское кино, да? Или на старое американское. Тридцать пять лет, как нет мамы, а вот ведь как сработало.

Наверное, смотрит сейчас с неба и радуется. 


Колонка опубликована в журнале  "Русский пионер" №119. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".