Классный журнал

Игорь
Мартынов

Лоно Ланны

Все делал, как Шакьямуни предписал: не рвался вперед, но и не щемился по задворкам. Был свободен от мечтаний и страстей. Встретив по пути процессию — шел со всеми к крематорию на обочине, к печке вполне Емелиной, с трубой и зевом сажистым. Видел сгорание тела в горниле, смотрел на легкий переход в неизвестность от забот — в пыль, вряд ли звездную. Потом стоял в пробках на горном серпантине, под стрелами экскаваторов. Стоически прилипал к свежеиспеченному асфальту. С опущенным взором, с утихшим чувством, не пылая никоим влечением (кроме как отоспаться бы) — одиноко, подобно носорогу — нагрянул к ночи в город мастеров, в бывшую столицу бывшего королевства Ланна. И что же? Мест для ночлега нет. Высокий сезон. Только на самых задворках, у речки Кок, найден номер в картонном мотеле. В номере от силы плюс пятнадцать. «Мы, коренные жители, так ценим редкий холод, что зимой не топим», — молвил мажордом, нехотя оторвавшись от рилсов. «Согреюсь душем», — не сдавался я. Но проточный водонагреватель не смог растопить околевшую воду. Закутаться в одеяло? Не тут-то было! Во-первых, одеял нет, но главное — над одром, угрожающе покосившись, навис натюрморт, и, видать по неловким мазкам, скорее всего, подлинник. В случае падения стопудово багетом гильотинирует спящего. Перекинул подушку на другой полюс кровати, поджал ноги, чтоб не отрезало, но не спалось голодному. Проложив гуглом кратчайший путь к продуктовому, брел лабиринтами, вышел на звук. Кричали душераздирающе, звали на помощь — нет, не люди, но в деле были явно замешаны нелюди. Это прямо у дороги, при полном освещении, из клетки рефрижератора перемещали конвейером свиней к состоянию свинины. Городская скотобойня не скрывала последнего пути парнокопытных, молящих о пощаде. О, тут не принято застить и самые запредельные процессы! «Сегодня рыбный день», — утвердился в продуктовом, не глядя проскочив колбасный отдел. Консерва анчоусов — помоги эту ночь пережить. Бледная луна, как агент дауншифтинга, заглянула в комнату-кровать, оценила натюрморт — дескать, это еще цветочки. «Май пен рай, — сказал я луне. — Утро вечера мудренее». Кажется, так в Дхаммападе?

«У меня все хорошо и лучше не бывает, — отстучал эсэмэску маме в замороженные Химки. — За меня не волнуйся. Тут тепло и сыто».

Для сугреву натянул шаровары со слонами, прихваченные для посещения Белого храма, куда в шортах не пускают. «Так ты до сих пор не был в Белом храме?!» Но, знаете ли, не до видов, когда живешь в режиме передержки, в ожидании чуда — которое не происходит год, два… И только теперь начали проступать окрестности пролонгации. Новая реальность не то чтобы вытесняет картинки досточтимых лесов, полей и рек (поди такое вытесни), но предъявляет себя в качестве какой-никакой опоры, потому что в подвешенном состоянии — это не жизнь, а асфиксия, на которую я, мама, не подписываюсь — мне вполне хватило той асфиксии, которую я испытал при своих родах, когда в итоге (полноте, в итоге ли?) меня пришлось выковыривать в этот мир экстрактором вакуумным. Ты, мама, помнишь, как мы с тобой тогда намучались. И хватит об этом.

Утром, вдохнув полной грудью аромат быстро растворенного и еще быстрее поглощенного доширака, я двинулся на обзор главной туристической необычайности Северного Таиланда. Белый храм строится (уже лет тридцать как) из гипса с зеркальной крошкой и в данный момент похож на бробдингнегских габаритов торт безе, обсыпанный глазурью: услаждает взор. За вход придется заплатить, но тут многое про деньги и выражается цифрами, начиная с самого креатора Белого храма (вообще-то это монастырь Ват Ронг Хун с десятком построек) Чалермчая Коситпипата. Он представлен при входе своей картонной копией и еще а-ля восковой фигурой, с которой можно потрендеть на лавочке. А вот и сам собой архитектор то и дело объявляется в разных точках на обширных сотках храмового комплекса, отдавая распоряжения по воки-токи. Сейчас ему почти семьдесят, строить храм планируется еще как минимум те же семьдесят. Но сто двадцать учеников подготовлены продолжить дело, если сам основатель вдруг сойдет с дистанции. Учитывая, что на этом месте в окрестностях Чианграя еще недавно был пустырь, а теперь функционирует комплекс, приносящий ежедневно сотни тысяч денег, — даже не пытайся возразить Коситпипату, когда он говорит: «Я чертовски идеален. Я хорош в искусстве, менеджменте, пиаре. Мой успех тщательно спланирован, до мельчайших деталей. Но я всегда перевыполняю план. Вот я планировал приобрести свой первый дом через пять лет после университета — получил его через три. Планировал стать обладателем “Мерседеса” через десять лет — он у меня появился через семь. Планировал заработать десять миллионов за пятнадцать лет — заработал за одиннадцать. Я приехал из бедной семьи несуществующего королевства Ланна в Бангкок — и завоевал Бангкок. Я приехал в Лондон, чтобы украсить своими фресками главный буддийский храм Лондона. Были противники — тайское правительство, монахи, художники. Меня гнобили за то, что я рисую по-своему, отхожу от канонов. Но пришел король Пумипон и сказал: это хорошо, пусть делает так. И купил мои работы, чтобы я продолжал творить. И вот, завоевав мир, я, лучший тайский художник, вернулся на родину, чтобы поднять культуру до своего уровня». В его манерах оживает панибратство неуемных строителей лужковских времен, и я разулыбался, думая о былом. Зодчий сочувственно похлопал по плечу: «Вы, конечно, можете перевести храму донат. Но не более трехсот долларов. Не хочу зависеть от какого-либо донора. Свобода превыше всего».

Идею долгостроя Коситпипат позаимствовал, да и не скрывает этого, у Антонио Гауди, чья Саграда Фамилия строится уже сто сорок первый год, а впереди еще ого сколько дел предстоит. И конечно, среди своих земляков Коситпипат куда как авторитетнее, чем Гауди — среди своих. Помню, как в конце девяностых пытался я в центре Барселоны отыскать постройки всемирного гения. «Гауди? — переспрашивали местные. — Он в защите или в нападении?» «Нет, — говорю, — он чемпион по другому виду, архитектор». — «Постойте, мы позовем Педро, он всех знает на бульваре. Кто жил, умер, еще не родился». Приводят Педро — он в костюме, с газетой под мышкой — признак интеллектуала. «Гауди? — переспросил Педро. — Каталонец? Гений? Не матадор и не футболист? Занятно! Чем прославился? Храм не достроил? Так чего на стройку пялиться, пусть сперва достроит!»

А вот дети Чианграя играют не в футбол, а в художников. Автор Белого храма вложил миллионы в реалити-шоу «Как стать Чалермчаем Коситпипатом»: «Все начинается с эстетики. Образование надо ориентировать не на интеллект, не на IQ, а на EQ, на эмоции. Сперва почувствуй — потом поймешь. Всех детей надо отправлять за вдохновением в художественные музеи, на выставки, на биеннале. Сейчас в Чианграе биеннале — все дети Таиланда должны быть здесь. Математики, физики, врачи, адвокаты — все начинаются с живописи, с рисования. Тайцы такие бессистемные… Посмотрите, как вдоль наших улиц провода болтаются наружу, спутанными пучками, как извилины психа. А я закопал провода! Все кабели в комплексе Белого храма скрыты под землей, как положено по эстетике».

Но не только прибранностью привлекает туристов комплекс. Коситпипат безошибочно угадал, как переключить наш интерес в турборежим. В главном здании, в которое входим по мостику меж демонами сквозь лес тянущихся к нам гипсовых конечностей, нельзя фотографировать. Неслыханное ущемление базовой потребности новейшего туриста! Без селфи, без группи, без панорам — как же еще доказать, что «объект взят», что «здесь был я»? Пускай кадры с видами объекта, как никлые бабочки, будут пришпилены к задворкам облачного сервиса и в ближайшую пару эр улики призрачного обладания не привлекут даже хакеров — этих самых зорких вуайеристов деяний наших… мы упрямо жмем на кнопочку, скидывая очередной объект в коллекцию. Туристический фетишизм: на смену сексуальной и потребительской революции пришла революция вояжей, странствий, одиссей. Новейший следопыт и траппер охотится уже не на дичь и пушнину, но на локации, чтоб смачно зачекиниться и нацарапать на геопозиции свои инициалы, как когда-то перочинным ножичком по музейным закуткам.

Но в Белом храме привычный фоторежим не пройдет. Его посещение превращается в авантюру, в опасную игру буквально на ровном месте. Запретами распалены первобытные эмоции — нам надо попасть за флажки не откладывая, здесь и сейчас.

Помню такого добромолодца в Ватикане. Он проник в собор Святого Петра, соблюдая скоростной режим, не аллюром, не рысью, а той особой спортивной ходьбой, готовой сорваться на бег, но не срывающейся. «Ничего себе! Ничего себе!» — дивился он, споро щелкая мыльницей все подряд по мере движения. «Запрещено в шортах, в шортах запрещено!» — преследовали его, но в толерантном скоростном режиме, ватиканские карабинеры. «Ничего себе!» — доносилось откуда-то из области той самой Пьеты, пострадавшей когда-то от молотка австралийского геолога. Кстати, геолог не был в шортах, но это не мешало ему признать себя Христом и на этом основании заново обкоцать мрамор, над которым уже до того достаточно поработал Микеланджело. А вот наш пионер-фотоохотник, не тронув шедевров, но совершив обозрительный тур, мирно почесал покорять прочие римские топы.

Я хотел было рассказать о том, что видел на стенах Белого храма, в котором нельзя фотографировать, но передумал. Это ж как сообщить счет тому, кто смотрит матч в записи. Всю интригу обломать. Скажу только, что там представлены те самые все жанры, которые кроме скучного.

«Имя нашей страны мы вспомнили недавно: Ланна, — резюмирует Коситпипат, надевая мотошлем-интеграл и прогревая свой эндуро. Сейчас он во главе пелетона поведет учеников по пленэрам земли родной, пейзажи рисовать. — А когда вспомнили имя, стало ясно, кто мы такие и почему. Женское имя идет стране, где каждым домом правит женщина. Расшторьте бамбуковые занавески, и обнаружите, что весь уклад в нашем краю зависит от женщины… Матрилинейность или матрицентричность — вот ключи к нашему домострою. И к моему искусству. Когда-то через эту землю проходили караваны Малого шелкового пути, и наши предки зарабатывали на этих караванах. Дела вели женщины. Они ладили с купцами, иностранцами — в отличие от мужчин, которые чуть что хватались за тесак. Ну и до сих пор так заведено, что все решают матери, тетушки, бабушки, прабабушки. Отец хотел, чтобы я стал торговцем, а мама подарила набор для рисования “Хокусай” — и я сделал выбор. Но и торговцем, когда надо, могу. Все циклично».

Коситпипат молодцевато прыгает на мотоцикл, газует — и шумная вереница эндуро укатывает в сторону гор.

Однако не все ученики Коситпипата собираются достраивать за учителем. Например, Путха Кабкаев затеял свою стройку. В его Синий храм вход (пока) бесплатен. Но расслабляться нельзя. Дело в том, что через территорию монастыря удобно объезжать пробку, так что обозревать и фотографировать (тут не запрещено) придется прямо с проезжей части, уворачиваясь от трафика.

Синий (такой синий, как маска Фантомаса в первых цветных фильмах) смотрится съемочной площадкой мультика фэнтези. Разве так должно выглядеть культовое заведение? Но кто я, чтобы судить, как должно выглядеть культовое заведение на другом конце света? Можно только довериться цепочке ассоциаций, которая, как ни крути, выведет туда же… «Когда я вернусь, я пойду в тот единственный дом, где с куполом синим не властно соперничать небо…», «В этот голубой раствор погружен земной простор…», «Синеет, синего синей, почти не уступая в сини воспоминанию о ней…». Ну вот тебе синий, да еще с золотым, — можешь считать, что вернулся.

Переходя от Белого к Синему, не успеваешь дыхание перевести.

— Шуньята, пустота… — покачивается буддирующий пилигрим на входе.

Так это и есть «пустота»? Так это и есть «ничего»? Ничего наполненнее такой пустоты не встречалось.

Мир, который мне, погруженному в свои сумраки, был невидим, оказался насыщен, ярок. В этом мире не только сжигают, но и зажигают. Образно говоря, по-прежнему висит на стене ружье самого радикального искателя нирваны — он объехал сразу все пробки, напрямки.

В этом мире идут баталии, побоища. Вот в росписи храма: прекрасная дева сноровисто защищает будущего Просветленного от злых умыслов Мары. Между прочим, художник (как признавался в интервью) изобразил в деве свою мать.

Дом танцующего тигра — таково настоящее имя Синего храма. На территории монастыря когда-то водились тигры и остались в имени, которое подчас куда свирепей своего носителя. Взять хотя бы нашего школьного учителя труда. Он умел учить только киянкой, но кличка-то у него была Шерхебель, «лающие ножницы» в переводе с немецкого. Видите, как способен язык воспарить над понятием? Где лающие, там и летающие — таким и вспомнится Шерхебель, не с тупой приземленной киянкой, а парящим с резким и режущим лаем.

Что и говорить — посетив Синий, я стал смелее. Мне удалось увернуться от всех пикапов и скутеров. Даже показалось, что я начал приходить в себя. Тут главное не сорваться раньше времени, как наша подруга Людка. После недельного загула она решила все-таки обнаружиться, позвонить домой, успокоить маму. Но, еще не полностью отойдя от головокружений, перепутала утвердительную и вопросительную интонации и выдала: «Мама, это я?» «Пока не очень», — честно ответила мама.

…Чтобы окончательно закрепиться в нарядной реальности, да и поднабраться сил к грядущей ночи, к вестям из заснеженной юдоли, на закате добрался я к Черному храму. Хотя в навигаторах это место именуется осторожно: Черный дом. И надо было заподозрить неладное. Но, смешавшийся с расслабленной и беспечной туристической толпой, я был застигнут врасплох. Да, дом оказался черным, из какого-то черного дерева. Как-будто подожгли, но не сгорело, а только обуглилось. Под тремя покатыми крышами, как под распахнутыми обложками первокниг, мог бы разместиться стадион. Но в какие игры тут играют, если сразу на входе висят титанических размеров рога? А чуть в стороне от чучела буйвола, запряженного в повозку, дислоцирован вырезанный из дерева мужик, тоже рогатый, точнее, единороговый — рог у него торчит не изо лба, а из того места, которое мои соотечественники называют причинным и прикрывают носком, когда хотят попасть на какое-нибудь культурное мероприятие. Помимо рогов широко представлены пасти и шкуры аллигаторов — они разложены на длинных столах, как будто подготовленных для тайных заседаний. За такими столами переходят от теории заговора к практикам. Во главе — кресло председателя, тоже в обрамлении клыков и прочих колющих предметов. Какой-то загорелый амбал, в порыве неистового селфи, со всего маху сел на трон, и вопль его красноречиво выдал наличие рога там, где селфмен был особенно беззащитен. «Самозванцам здесь не место», — постановили незримые, признавая только одного председателя. А вот он: косматый возница, управляющий буйволами. Таван Дучани. Представлен в виде статуи, поскольку сам творец и он же первый жилец Черного дома отошел от дел и в мир иной десять лет назад.

…Разинув варежку, бродишь по этому странному месту, как по логову кого-то матерого, закоренелого то ли преступника, то ли кудесника. И на картинах двойственность: тела человеческие, головы от животных. Спросить бы у художника, что он имеет в виду. Так ведь спрашивали. А он говорил: «Люди хотят смысла. А я оставляю смысл за пределами искусства. Люди боятся заглянуть в себя, довериться своей реакции на увиденное. Спрашивают название, пытаются выведать идею. А настоящий смысл подобен вибрации, которую одни улавливают, другие пропускают. Я не скажу, что означает мое искусство. Потому что это может быть что угодно или ничего. Искусство — божественная пища для души. Если кто-то говорит, что он все понял, — значит, он сыт по горло. И душа перестает расти».

Сын художника Дучани тоже художник Дучани живет в Черном доме и комментирует произведения отца: «Вот портрет руки. Кончик указательного пальца руки зачернен, чтобы обозначить точку касания. На запястье изображен крокодил, символизирующий вожделение, связанное с хватательным рефлексом. Пальцы руки тянутся к раковине, которая является объектом желания. Буддизм учит, что ощущения порождают желание обладать. Некоторые детали кисти не прорисованы, как бы указывая на иллюзорную природу любой привязанности… Тайское искусство не может быть абстрактным, потому что сообщения, которые оно должно передавать, уже абстрактны: страдание абстрактно, Мара (искушение) абстрактен, невежество абстрактно. Поэтому у отца так много животных, в том числе мифических, — они нужны для символизации абстрактного. Гаруда, царь птиц. Киннари — получеловек-полузверь, символ женской красоты, грации. Хануман — обезьяноподобное воплощение божественного, он обладает способностью пересекать океаны и менять свой облик, но забывает о своих необычайных силах, если ему не напоминать».

Из беседы выяснились и другие подробности. Создатель Черного дома был учителем создателя Белого храма. Что касается «Мерседесов»: у Тавана Дучани их было пять (какой-то немецкий меценат подарил). После того как буддийские фундаменталисты порезали его картины на выставке за слишком вольные интерпретации буддизма, художнику тоже помогал король Таиланда, но еще и королева Англии. Ценники на его картины бьют мировые рекорды… Так что учитель превзошел ученика.

Но в этом месте не до цифр. Пройдя сквозь дом, попадаешь на территорию — ей конца и края не видать. Еще и еще постройки, заставленные глиняными исполинскими вазами… костями животных, скорее всего вымерших… Какие-то сараи полоумных кустарей, цеха кузнецов и столяров… Глаза разбегаются. Хаос какой-то.

А потом все встает на свои места. Проступает замысел. Так это ж про сотворение мира! Если идти по часовой стрелке, по порядку. Сначала бьем баклуши, пируем с аллигаторами, витийствуем, грезим. Потом помаленьку приобщаемся к ремеслам, что-то там выпиливаем, лепим, шьем. Где-то на этой стадии встречаем суженого (-ую), и вот уж сорван носок с причинного места, и как следствие: дорожка под венец, веселая свадьба с битьем посуды, которую лепили, с разрывом одёж, которые шили. Брачное ложе трансформируется в акушерскую кровать, веселье зачатия — в муки рождения. И здесь, на поворотном участке маршрута, нас встречает вполне живая, только что отелившаяся буйволица. А потом дорожки расходятся — кто-то будет строить дамбу, кто-то запрется от мира в подводной лодке, кто-то разменяется на подиум измен и оргий.

А кто-то найдет тепло для ночлега. Я затаился в чуме под согревающей дерюгой, в шершавом лоне чужбины. По крайней мере, со стен не нависают натюрморты: Таван Дучани не признавал этот жанр.

Стемнело. Охрана выпроводила последних посетителей. Дверь чума заперли снаружи на ключ.

Я думал о нерожденных. Думал о той пустоте, которая не после будет, а была до. Ведь я достиг пустоты сразу, еще до рождения, пока меня не извлекли вакуумным экстрактором, вынудив продвигаться к тому же результату, но затяжным, многотрудным путем. Но помимо хлопот есть, наверное, в этом пути и ответственность. За тех, кто не родился. Раз уж так вышло, раз уж я стал представителем всех неродившихся. О, это такая несметная партия, победила бы в любом голосовании… Партия неосознанной нирваны. Они пустовали где-то совсем рядом: «Ну ты там это, замолви за нас словечко».
 

«Я пока только учусь дистанционному теплообмену, — отстучал я эсэмэску маме в замороженные Химки. — Помнишь первый вдох того синюшного уроженца? Теперь я более менее оклемался. Уже могу выдохнуть. Выдыхаю. По идее, на окне в твоей маленькой комнате немного оттает. С овчинку. На глазок. На одно дыхание. А там поглядим.»   


Колонка опубликована в журнале  "Русский пионер" №119. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".