Классный журнал

Дарья
Белоусова

Даша, заземляйся

Была тогда красивая болдинская осень. Мое любимое время года. В тот период моей жизни я каждую свободную минуту уезжала пожить и подышать в Петербург. Город я знала как свои пять пальцев, да и город знал меня. Я наматывала пешком по девять часов, слушала музыку в наушниках, в общем, всячески оставалась одна и «гоняла шары» в голове, к чему Петербург располагает как никакой другой город на земле. Он помогал мне в этом нелегком деле, добавлял нужный оттенок в палитру, и Нева, как великий Ганг, смывала одни утверждения, а другие, напротив, усиливала, толкаясь волнами в набережную и в мое сердце.

Я познакомилась с Шурой в октябре. Лучистые глаза, глубоко посаженные в красивое, избитое пороками и жизнью лицо. Глаза мутные, словно с поволокой упавших слез. Но все еще голубые, чистые, как у четырехлетнего ребенка. Чтобы в них заглянуть, нужно преодолеть порог в два шага — сначала замереть на них, а потом уже, если он не испугается, не переведет взгляд, нырнуть рыболовным крючком сквозь физическую материю зрачка — тогда попадешь куда надо. Мне надо. Морщины на его лице напоминали географическую контурную карту, которую я так любила обводить в школе. Будто ведешь ручкой по точкам, но в определенный момент задумываешься и сбиваешься с выбранной траектории. А еще губы… Особенные. Широкие, немного шире, чем пропорция его лица, пухлые и будто выдвигающиеся вперед, чтобы сказать букву О, но не доведшие звук до произнесенного, потому что произнесенное будет неправдой. А еще тонкий носик… У него был не нос, а носик, такой ровный и аккуратный, как у восьмиклассницы, что совсем не соответствовало брутальности остального облика.
 

Он производил впечатление сразу, обухом по голове. Впечатление яркое, сшибающее с ног. Энергия тогда, да, впрочем, и в наше время, — редкость. А энергия, превышающая мою, — редкость втройне. И я сразу готова распахнуться ей, как всегда готова распахнуться всему, что мне интересно. Меня немного смешило, что все его звали Шурой, вместо такого красивого и гордого имени Александр.

Спустя несколько месяцев мы уже мчались в моей машине вдоль Финки и говорили обо всем на свете.

— Ну что для тебя любовь? — вопрошал Шура со свойственной нетворческим людям простотой.

— Это трудно. Но, думаю, тебе должно быть всегда интересно. Любовь — это когда ты можешь говорить обо всем. Пусть спорить, но говорить. Любовь — это когда ты захочешь влезть в меня как в перчатки, когда тебе станет мало моей кожи, когда ты захочешь разрезать мои вены и залезть в них, как во внутренности, чтобы еще ближе, чтобы до дна, до конца.

Нам с ним всегда было ослепительно хорошо. Сразу. Именно ослепительно. Казалось, что две большие энергии сливаются в целое — еще большее, заходящее за пределы. И за этими пределами ощущались гармония и спокойствие. Когда мы не касались друг друга, можно было это ощущать в полной мере. Когда касались — это становилось магнитудой в миллиард оборотов. Тело не выдерживало их и начинало дрожать, как при ударе мощнейшего электрошокера. Поэтому мы старались не дотрагиваться — это было слишком.

А любое слишком, говорит далай-лама, это не нужно.

Он всегда очень смешно говорил о счастье. Как пятилетний ребенок, к тому же живущий свою первую, ну максимум вторую жизнь. Несоразмерно с моими девятьюстами. Мол, «клад, когда дома лад». Я смеялась и не спорила, потому что ну как объяснять ребенку загадку теоремы Ферма? Он все равно не поймет. Да и не нужно это ему. У каждого свой отрезок пути.

Видеть меня он хотел всегда. С самого первого момента нашего знакомства. Только проявлялось это всегда звонками примерно раз или два в месяц. И почти всегда он будто интуитивно чувствовал, что именно сейчас я в Питере. А может, он скачал мне на телефон приложуху с моим местонахождением, а я этого не знала? Шурины звонки всегда сопровождались разными предложениями «с огоньком». Ну типа поехать вместе в секретное место, или в лес ночью, или на крышу в закат. Закат был его любимым временем суток, а звонки всегда были спонтанны. Спонтанность он очень любил. Вот чтобы ты вообще не ожидал, и вдруг на тебе — такое счастье. Он! Шура! Думаю, что это была врожденная склонность к хорошей драматургии «на месте». Склонность эта редкая и потому очень манкая. И безусловно, она не означает способность и склонность к хорошей драматургии в целом во всей истории. Это был бы уже высший пилотаж и фанатизм, и такое я встречала крайне редко, да что там, почти никогда. Поэтому умение сделать красиво хотя бы в моменте уже воспринимала как вау-эффект.

Единственное, что меня удивляло и сбивало с толку, так это то, что Шура никогда ко мне не прикасался. До такой степени, что я уж было думала: а может, мне вообще все это кажется? Ну должна же быть какая-то цель этой красоты, или он относится ко мне, как Блок, по слухам, к Менделеевой? Непохоже ведь с его энергией. И с оборотами магнитуды.

Драматургия спонтанности во времени цепляла меня. И я легко шла и дальше на эту спонтанность, потому что это всегда было приключение. Но вопросы росли, как заклинание умножения из Гарри Поттера: влюблен он в меня или я просто ему интересна как экземпляр с мешком всевозможных историй и философствований… наподобие арт-объекта? Или же чисто по-мужски круто взять сложную девчонку, с возможностью сложной охоты, чтобы впоследствии повесить трофей в углу со всеми другими гораздо более примитивными трофеями? Незаметно для себя самой я уже была вовлечена в Шуру и в ребусы его поведения, которые всегда были сделаны как идеальная шахматная партия и эксклюзивно подходили для такой личности, как я. В этом было достаточно загадки, приправленной непониманием, да или нет, и отсутствием тупоголового напора, который меня сразу отталкивает. В общем, Шура умел клеить изощренно.

Наряду с ощущением тотального ослепительного «хорошо» я где-то на подсознательном уровне ощущала опасность. Объяснить ее было невозможно логически, и опасность эта была связана в первую очередь со мной самой. Я понимала, что для того, чтобы я зашла в пик чувства, который я всегда так любила, но от которого к тому моменту бесконечно устала, нахлебавшись и последствий этих пиков, мне нужна именно такая структура, как у него. И ситуация точно такая, как сложилась. В ней были все компоненты моего захода на шекспировскую высоту чувств: невозможность (как обязательная составляющая), то есть все в ситуации должно кричать, что ничего не будет; безумное желание, с которым почти невозможно справиться; сомнения (это когда то ли да, то ли нет, то ли х…й знает); преодоление (когда я прорываюсь, уже находясь в пике чувства и израненным волком лежа на земле, говорю себе: он мой!). Как наркоман, стоящий перед героином, который, он знает точно, его убьет. Но счастье в моменте заставляет его все еще стоять над этим героином, как над котом Шрёдингера.

— Я люблю тебя, но причиню тебе огромное горе. Прости меня заранее, — изрек мне Шура. Как всегда спонтанно и тогда, когда я устала разгадывать головоломки и уже плотно сидела крючке.

— Э-э-э… то есть ты говоришь, что ты предашь меня? Между твоими словами и предательством можно ставить знак равенства. Как, ты себе представляешь, должен отреагировать на такие слова нормальный здоровый человек?

— Не знаю. Но ты другое, ты любить меня будешь всю жизнь. И только меня.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю, и все.

Я опешила. Рассмеялась внутри себя, но Шура так уверенно это говорил, что я стала думать об этом.

Спустя месяца четыре моих думаний на тему Шуры я вдруг почувствовала, что мироздание снова и снова задает мне один и тот же квест, который будто мне уже и не нужен, но который, может, я должна решить во что бы то ни стало, чтобы вырваться из привычной схемы. Как будто каждый раз дублирующаяся программа в этот раз заставляла меня поступить по-другому, отказаться и таким образом победить эту головоломку внутри меня. И стать свободной от нее. Мешало только наркотическое желание вновь прыгнуть на эту единственно возможную высоту чувств, в которой ты избранный Нео, в которой — и единственно в которой — мир светится объемом пять дэ, в которой ты преодолеваешь все существующие законы гравитации и социума и оказываешься, да, раненым, но великим в одной лишь своей способности на такие ощущения.

Я боролась с собой. Я ехала на очередное спонтанное свидание, уже ощущая еще один дополнительный бонус всей этой ситуации — настоящую близость, которая случается так редко, так редко и которую очень страшно потерять. Близость, на которую человека могу выкрутить только я. И не с каждым хочется это осуществлять. Ведь должны быть все вышеупомянутые свойства схемы. К этому моменту я уже ощутила маятник, качели, которые обязательны перед входом в пик, и я знала это. Борьба во мне разрасталась и кричала: выйди из схемы, войди в другую дверь — и в то же время: а будет ли еще так сладко? Это редкая история, Даша, когда так сладко. Это должен быть прокачанный объект. И вот он. Он должен шарить во всех этих тонкостях, быть способным на них, хотя бы интуитивно. И вот он. Не отказывайся. Откажись. Не отказывайся. Откажись.

Мне позвонила мама. Моя мама — это уникум, являющий собой полную мне противоположность. У мамы есть основа. У мамы есть земное глубинное понимание вещей. У мамы есть железное понимание вещей без примесей романтического флера и психологических изысканий.

— Даша. Что с тобой происходит? Ты чего-то опять нервная очень.

— Мам. Знаешь. У меня опять. Я не понимаю, что делать, и мне очень страшно.

— Чего, б…дь, тебе опять страшно?

— Страшно сделать неправильный выбор в философском смысле. Страшно все потерять. Страшно остаться одной. Я чувствую впервые в жизни несвойственную мне бесконечную какую-то вину. Перед собой и невозможностью бороться со своей данностью. Перед мужчиной, что если я что-то поменяю, то это обидит человека. Сделает ему больно. А я всегда смотрю на других, как будто там, с той стороны, не они, а я. А мне много раз было больно. И я как бы становлюсь собой, когда думаю о нем. И бью себя. И боюсь потерять его и того другого. И не понимаю уже ничего.

— Даш. Я даже не понимаю х…ню, которую ты мне городишь. О себе думай. Пошли они все на х… Ты решаешь, где тебе быть и как тебе быть. Ты! Заземляйся уже. Ты же говоришь, что не хочешь больше страдать? Нет, если хочешь — пожалуйста. А если не хочешь — достоинство включи. И понимай, кто ты. И пошли все на х… Всё. Больше про эту х…ню даже говорить не хочу.

Я положила трубку, выпила бокал вина, улыбнулась и впервые за долгое время крепко заснула. Крепко, как в детстве. Крепко, как можно только в Петербурге. И завтра я уже ехала в Москву.   


Колонка опубликована в журнале  "Русский пионер" №119. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".