Классный журнал

Павел Амнуэль Астрофизик, популяризатор науки, писатель, редактор.
Кандидат физико-математических наук. Первый научно-фантастический рассказ опубликовал в пятьдесят девятом году. Автор более чем тридцати научно-фантастических и детективных книг: нескольких романов, десятков повестей и сотен рассказов. Автор учебных пособий по развитию творческого воображения для инженеров и изобретателей. 

 

Через тринадцать миллиардов лет после конца света

 

Продолжение повести АБС «За миллиард лет до конца света»

текст: павел амнуэль

 

Я издалека увидел, что у могилы кто-то стоит. Липа отбрасывала длинную тень, и человек тоже выглядел тенью. Тень в тени — то ли мужчина, то ли женщина.

 

Я подошел ближе. Мужчина. Услышал мои шаги и обернулся, поджидая. Высокий, лет сорока или чуть больше, легкая сутулость, короткая стрижка.

 

— Здравствуйте, — сказал он, протягивая руку.

 

Мы знакомы? Что-то почудилось в его лице. Нет, не встречались. И все же…

 

— Вы… Андрей Борисович? Малянов? — спросил он неуверенно.

 

— Да, — сказал я, пожимая руку. — А вы…

 

И тогда я его узнал.

 

— Боже! — воскликнул я непроизвольно. — Вечеровский?

 

Он улыбнулся. Той самой улыбкой с той самой фотографии, что много лет стояла у меня на письменном столе рядом с семейным фото: отец в форме прапорщика и дед с бабушкой. Дед в белой рубашке навыпуск, бабушка в темной блузке и соломенной шляпке.

 

— Говорят, — сказал он, — я очень похож на дедушку.

 

— Дедушку… — повторил я, соображая.

 

— Двоюродного, — поправился он. — По матери. Вообще-то я его никогда не видел, родился позже. Ну, то есть…

 

Он развел руками.

 

— Да… — протянул я, начав кое-как разбираться в хитросплетении обстоятельств. Обратил внимание на букет, лежавший на могильной плите. Три плиты рядом, цветы лежали на левой. Я разъял свой букет и положил по четыре хризантемы на каждую.

На правой была надпись «Дмитрий Алексеевич Малянов. 1932–1991».

 

На средней: «Ирина Сергеевна Малянова. 1939–1990».

 

И на левой: «Борис Дмитриевич Малянов. 1967–1986».

 

Он подошел и положил ладонь мне на плечо. Помолчали.

 

— Я на машине, — сказал он. — Живу в Сокольниках.

 

Я кивнул.

 

Это был «Ахтамар», очень редкий в наших широтах армянский коньяк с легендой. Я отпил глоток и просмаковал. Прекрасный коньяк. Я отпил еще глоток.

 

Молчание — хорошая штука, когда присматриваешься, делаешь первые выводы (скоропалительные, хотя часто правильные), поднимаешь первую рюмку — за все хорошее, но потом все равно нужно начать разговор. И тогда первая фраза становится почти неподъемным камнем, потому что от нее зависит, получится ли диалог. Можно ли говорить о сегодняшнем дне? А если только о прошлом, можно ли касаться того, что произошло летом семьдесят четвертого года — почти полвека назад? Возможно, в его семье это табу?

 

Он допил рюмку, поднял на меня взгляд и сказал:

— Наверно, вы знаете, что дед пропал на Памире через неделю после приезда. Чего вы точно не знаете — восемнадцатого я покидаю Россию. Видимо, навсегда. И надеюсь, вы понимаете почему.

 

Я облегченно вздохнул. Теперь можно было разговаривать, не обдумывая каждое слово.

— У нас в семье, — сказал я, — об этом ходили легенды. И спросить было не у кого. А слухи… это слухи. Единственное, что дед знал точно, — с Памира Вечеровский не вернулся. Писем не писал, не звонил, координат не оставил.

 

Я подумал, что нужно сказать главное.

 

— Дед больше никогда не занимался М-полостями. Белую папку перевязал тесемками и положил на антресоли. А перед смертью…

 

— От чего он умер? — быстро спросил Вечеровский.

 

Я не стал скрывать.

 

— От горестей. Когда папа погиб в Афгане, мне было два года, мама умерла родами, дед с бабушкой после этого сильно сдали, а тут еще я… Бабушка так и не оправилась, дед пережил ее на два года.

 

— А вы…

 

— Меня забрала тетка… тетя Василиса.

 

— Понятно. — Он кивнул, налил себе еще коньяку, взглядом спросил у меня, я показал недопитую рюмку, он еще раз кивнул, сделал глоток и все-таки решился спросить:

 

— А ваша мама… Я хочу сказать…

 

На кладбище не было четвертой могилы.

 

— Маму похоронили в Ярославле, родители ее оттуда.

 

Теперь была моя очередь спрашивать. А я не знал что.

 

— Вы…

 

— Я занимаюсь космологией. — Вечеровский понял мое смущение и не стал дожидаться вопросов. — Окончил физфак МГУ, защитил кандидатскую, через три года — докторскую. Все было прекрасно — совместные работы с англичанами и голландцами. Вы, наверно, помните: открытие ускоренного расширения Вселенной, космические телескопы, реликтовый фон, инфляционные теории… — Глаза его горели, он непроизвольно помогал рассказу выразительными жестами. — А потом… потом все рухнуло.

 

— Но ведь, — сказал я осторожно, — ученые вроде бы… то есть, я имею в виду, общие работы не прекратились? Разве что некоторые.

 

— Некоторые, да. Наша в том числе. Оставаться в России я больше не мог. Что меня тут держало?

 

Я его понимал.

 

— Космология… — Я перевел разговор. — Это не имеет отношения к… гомеостатическому мирозданию?

 

Я был уверен, что он скажет: «Нет, это другое».

 

— Вы знаете о гомеостатическом мироздании? В Белой папке было что-то?

 

— Не думаю, — сказал я. — То есть ничего об этом не знаю. Когда подрос и стал разбирать бумаги деда и отца, никакой Белой папки на антресолях не нашел и решил, что ее и не было.

 

— Жаль, — сказал он. — Я бы сравнил…

 

Он замолчал, допил коньяк, а я, выждав паузу, спросил:

 

— Сравнили с чем?

 

— Видите ли, — сказал он. — Я… точнее, мы занимались в частности и М-полостями. То есть полостями в межзвездных и межгалактических облаках холодной плазмы. Есть такие пустоты, да. В межзвездных масштабах это несколько парсек пустоты — плотность межзвездного газа там на порядок меньше обычной, а звезд нет вообще. Пытались объяснить это тем, что из-за разреженности облаков не могли происходить процессы звездообразования. Вроде бы естественное объяснение, но… не сходится. В М-полостях должны были образовываться звезды, а их там нет. Почему — неизвестно.

 

Он постепенно входил во вкус рассказа. Не спрашивал, понимаю ли я. Может, если бы у него под рукой был компьютер или хотя бы лист бумаги, он стал бы писать формулы.

 

— Но самые большие М-полости оказались не в нашей галактике, а в миллиарде парсек от нас. Пустоты протяженностью в миллионы световых лет. Ни галактик, ни звезд — ничего. Это было очень интересно. Как раз в те годы открыли флуктуации реликтового фона, потом — темное вещество, темную энергию, ускоренное расширение… Столько замечательных открытий, и каждое меняло, как пишут журналисты, наши представления о Вселенной. О вселенных, ведь их оказалось огромное количество.

 

— Удалось увидеть хотя бы одну? — перебил я. В астрономии я не разбирался, моя профессия — молекулярная биология, но краем уха, конечно, слышал о темной материи и краем глаза видел научно-популярные ролики на «Ютьюбе» о том, что вселенных может быть много. Мне это казалось странным, но в детали вдаваться времени не было: в биологии происходило и происходит так много, что в иное время и я бы смог прочитать Вечеровскому лекцию о достижениях.

 

— Нет конечно, — сказал он, посмотрев на меня удивленным взглядом. Мол, вы даже этого не знаете?

 

Я покачал головой, и он проникся ко мне своеобразным уважением, смешанным с жалостью. Так я сам, бывало, смотрел на людей, задававших нелепые с моей точки зрения вопросы: с жалостью, потому что эти люди не интересовались самым великолепным, что есть в современной науке, и с уважением, потому что они все-таки заинтересовались и стали задавать вопросы.

 

— Нет, — повторил он с сожалением. — О других вселенных — пока только теории. Нам бы с нашей разобраться. Почему, думал я, за М-полости Малянову прилетело по полной? Жизнь ему, по сути, поломало это гомеостатическое мироздание, о котором вашему деду говорил мой. А Вечеровскому мироздание жизнь не просто поломало, а…

 

Он замолчал, пригубил коньяк, я последовал его примеру, и минут пять мы растягивали удовольствие, пока в рюмках не осталось ни капли. Он долил и сказал:

 

— Его так и не нашли. Конечно, горы. Ущелья. Но чтобы так, с концами…

 

— Мироздание… — пробормотал я. В мироздание я не верил. Гомеостатическое или любое другое. Верил в людей, в человечество. В то, что только люди способны ломать жизни друг другу. Мироздание? Да господи, кому мы сдались в этом мироздании, где звезды взрываются так, что вспышка видна за миллиарды световых лет? Какое дело мирозданию до того, что некий Малянов придумал некие М-полости? Что в них такого, что против этого открытия, мало кому понятного и вообще никому не известного, взбунтовалась Вселенная? Взрывы, раздирающие пространство, мироздание не волнуют, а какие-то М-полости…

 

Видимо, что-то я произнес вслух. Вечеровский ударил ладонью по подлокотнику кресла и сказал:

— Вот именно! И почему, если из-за М-полостей мироздание наказало Дмитрия Алексеевича так страшно, то наша работа прошла на ура? Мы ведь обнаружили, не теоретически описали, а открыли в реальности десятки похожих структур. Куда большего размера!

 

— А вас точно никто не пытался…

 

Он расхохотался — искренно, с удовольствием.

 

— Знаете, — сказал он, посерьезнев, — я не один работаю. Теоретики вроде Дмитрия Алексеевича могли сами, в тишине кабинетов… А я, мы все в коллаборации — наблюдатели. Мы не рассчитали М-полости, мы их реально обнаружили. А когда я понял, что обнаружили мы именно М-полости, то… Да, мои коллеги писали статью в «Нейчур» и радовались, а я пару ночей не мог заснуть, потому что вспомнил о Белой папке и дневниках Дмитрия Алексеевича. Нет, никто нам не мешал, статью мы опубликовали, а потом М-полости… Кстати, их стали называть межгалактическими. М-полости, именно так… С тех пор открыли уже несколько десятков, и никаких… никакого… Если пресловутое гомеостатическое мироздание не желало, чтобы люди что-то этакое о нем узнали, оно могло наслать на нас столько природных катастроф, что мало нам бы не показалось. Только зачем? Не мы, так другие открыли бы М-полости. Не только мы наблюдали, десяток групп, конкурентов достаточно. А еще темное вещество, темная энергия, ускоренное расширение… Интимные тайны мироздания, да… И — ничего.

 

Он достал из ящика непочатую пачку «Кэмела», взглядом предложил мне, я взглядом же отказался, он вскрыл пачку, выбил сигарету, внимательно ее изучил и положил на стол рядом с пачкой. Встретив мой удивленный взгляд, улыбнулся:

— Я давно бросил. Иногда, когда понервничаю, хочется закурить… Но справляюсь.

 

Честно говоря, курить мне не хотелось никогда, а от рюмки «Ахтамара» я бы не отказался. Вечеровский проследил за моим взглядом и налил мне и себе.

 

Поднял рюмку, посмотрел сквозь нее и сказал:

— За него.

 

Я отпил глоток, просмаковал и только потом спросил:

— За него?

 

Я подумал, что пили мы за кого-то из наших дедов. А может, за обоих.

 

Он сказал серьезно:

— За гомеостатическое мироздание, чтоб оно было здорово.

 

Я отпил глоток. Просмаковал. Подумал. Сказал:

— Бог, создав мир, удалился от дел и с тех пор отдыхает, ни во что не вмешиваясь, что бы ни происходило на планете, которую он создал.

 

— Вы верите в Бога? — удивился Вечеровский.

 

— Нет. И в гомеостатическое мироздание не верю. Вы сами сейчас доказали: никакие открытия, как бы они ни меняли наши представления о мироздании, не приводят к тому, что кто-то хоть пальцем о палец ударил, чтобы этому помешать. Если гомеостатическое мироздание существует, то оно и есть Бог, удалившийся нынче от дел.

 

— Вообще-то, — сказал Вечеровский, почесав переносицу, — какой смысл мешать, если открытие уже сделано? Обратно не отыграешь. Когда М-полости были теорией, о которой знал только автор, то да, можно было вмешаться.

 

— Ну и толку? Напустило страху на Дмитрия Алексеевича, заставило отречься, сломало жизнь, и вашему деду тоже. А полости все равно открыли. Какое-то мироздание… хилое.

 

Вечеровский все-таки взял сигарету, из кармана — зажигалку, щелкнул несколько раз, пока не зажегся огонь, неловко прикурил.

 

— Нет, — сказал он. — Видите ли, все зависит от целеполагания.

 

Сказал и стал смотреть на кончик сигареты — сосредоточенно, будто хотел погасить ее взглядом. Запах дыма был неприятным, и я помахал рукой — непроизвольно, вовсе не хотел обидеть хозяина.

 

— Видите ли, — сказал Вечеровский, скосив на меня взгляд, и сунул окурок в пепельницу, — видите ли, Андрей… Можно по имени?

 

— Конечно, — кивнул я.

 

— Дело в том, Андрей, что теория М-полостей Малянова… Я не хочу сказать, что ваш дед был плохим математиком и астрофизиком, но… Но! Его теория на поверку оказалась неправильной, вот в чем петрушка. И М-полости, которые мы открыли в товарных количествах, очень похожи на маляновские, но физика другая. И тогда напрашивается вывод, что гомеостатическое мироздание мешало Дмитрию Алексеевичу не потому, что не желало, чтобы М-полости стали… кхм… достоянием научного сообщества, а наоборот — хотело оградить науку от неправильных выводов. А? Как вам такое заключение? И потому, когда мы таки открыли М-полости, на нас буквально пролился золотой дождь: гранты, время наблюдения на лучших космических телескопах, статьи в ведущих журналах…

 

— Вы хотите сказать…

 

Вечеровский поднял ладонь, призывая меня к молчанию:

 

— Что я хочу сказать, я скажу.

 

Грубовато, но, в конце концов, я гость, он хозяин.

 

— Я давно об этом думаю, Андрей. Вот уже лет двадцать, с тех пор как открыли первые межгалактические полости. Естественно, вспомнил деда, его работу, оставшийся от деда Большой блокнот, где ничего не было, кроме формул, в которых я не смог разобраться, а математики, я показывал кое-кому, говорили, что это или новое направление в теории топосов, или… гм… Неважно. Это я к тому, что о топосах деда и полостях Малянова я думал много, часто и…

 

Он взял из пепельницы погасший окурок и заново прикурил, не обращая уже внимания на мою реакцию. Впрочем, на этот раз я удержался от того, чтобы махать рукой перед его носом.

 

Пыхнув дымом, Вечеровский продолжил:

— А скажите-ка… пых… Андрей… пых… можете ли вы… пых-пых… назвать истинного гения в какой-нибудь науке… пых-пых… за последний век? А? Гения масштаба Эйнштейна или хотя бы Больцмана? Согласен… пых-пых-пых… даже на Вагнера, который композитор, а не то, о чем вы подумали. Сволочь, да, но масштаб музыки! Можете назвать? Не перебирая длинный список нобелевских лауреатов, а сразу — вот, мол, истинный гений?

 

— Сахаров, — сказал я навскидку. — Зельдович. Уилер.

 

— Замечательные ученые, — одобрил он и посмотрел на меня тем самым взглядом, которым смотрел с фотографии его дед. Я хорошо помнил фото и взгляд. Ироничный-насмешливый-глубокий-печальный. Как-то так. Всё вместе, сразу и — наповал.

 

Он заставил меня смутиться.

 

— Ну… — протянул я, признав. — Прекрасные ученые…

 

— А политики? Пых… Это другое, да. Можно спорить. Но — Черчилль, Де Голль, Ленин… пых-пых… Да-да, я ж говорю, можно спорить. Но — масштаб. Влияние на историю. А? 

 

Я хотел назвать пару фамилий, даже несколько, но решил промолчать. Какую мысль собирался донести Вечеровский? Я и сам временами думал, что последний век не был таким щедрым на гениев, как предыдущие. Правда, если смотреть глубже, разве много истинных гениев было в девятнадцатом или, скажем, семнадцатом столетиях?

 

Будто прочитав мою мысль, Вечеровский принялся загибать пальцы.

 

— Ньютон, Шекспир, Бах, Гаусс, Гёте, Гегель, Максвелл, Моцарт… А ведь населения было гораздо меньше.

 

— Наука, — возразил я, — в двадцатом веке сделала гигантский рывок.

 

— Оставьте! То есть да, наука. Рывок, вы правы. А гениев стало меньше. И если считать по плотности населения, то — намного.

 

Я все еще не понимал логику его рассуждений. Мог, как мне казалось, оспорить каждый его вывод. Не представлял, что он хочет доказать. В чем меня убедить.

 

Вечеровский, конечно, видел гамму моих сомнений. Я не умею скрывать чувства.

 

— А ведь Дмитрий Алексеевич был гением, — тихо произнес он.

 

Я вздрогнул. Я очень уважал деда. Он был настоящим ученым. Да, сдался. Если вообще существовало пресловутое гомеостатическое мироздание. В конце концов, это была всего лишь идея, попытка объяснения странных событий, заставивших, кстати, и деда моего визави отправиться на Памир и остаться там навсегда.

 

Вряд ли дед был гением.

 

— Был, — будто прочитав мои мысли, сказал Вечеровский. Твердо сказал, вбил в сознание. — И мой тоже был.

 

Ну возможно… Прекрасный математик, известный, уважаемый…

 

— И еще десятки, — продолжал Вечеровский. — Сотни. Может, тысячи на всей планете, кто ж сейчас это узнает? Гениев, которых гомеостатическое мироздание уничтожило, сломало, вышвырнуло из науки.

 

Странно, об этом я никогда не думал. А ведь очевидно. Если «оно» погубило наших дедов, то наверняка не только их. И не только в Москве. И не только в Союзе. И не только тогда.

 

— Ну вот, — благодушно сказал Вечеровский. — Вы начали понимать.

 

Что я начал понимать? Я лишь оценил возможный масштаб.

 

— И тогда, — продолжил Вечеровский, — гомеостатическое мироздание добилось своего. Наука окончательно стала коллективной. Огромные телескопы. Огромные ускорители. Огромные коллективы. Огромные денежные вложения. И открытия. Много открытий.

 

— Так это же замечательно, — попытался сопротивляться я.

 

— Да? — хмыкнул Вечеровский. — Дмитрий Алексеевич, открыв на кончике пера М-полости, мог выдвинуть — и выдвинул бы — принципиально новую идею о строении и эволюции Вселенной. Все к тому шло, но его сбили в полете. Мой дед мог сделать гениальное открытие в математике, новый вид математических структур. Математика будущего. Его сбили в полете. И что произошло, если смотреть на науку через призму уничтоженных гениев?

 

Он посмотрел на меня, ожидая ответа. Я уже понял, к чему он клонит. Понял, и передо мной возникли глухие кривые окольные тропы… Пересохло в горле, и я взял ополовиненную бутылку «Ахтамара», налил себе (Вечеровский прикрыл свою рюмку ладонью), выпил залпом, не ощутив букета. Вечеровский смотрел на меня с любопытством биолога, увидевшего, как на его глазах обезьяна превращается в хомо сапиенса.

 

— Наука, — сказал я, — за каких-то полвека стала принципиально другой.

 

Голос у меня сорвался, и фраза прозвучала не так, как я хотел.

 

— Именно! — Вечеровский ткнул в меня пальцем. — Берем не качеством, а количеством. Не качеством, а масштабом. Не качеством, а внешним успехом. Треклятое гомеостатическое мироздание, столетиями уничтожая гениев, таки завело науку туда, куда хотело: на глухую окольную тропу. Как ребенка завлекают сверкающими загадочными игрушками. Эффектными куклами, яркими машинками. Гомеостатическое мироздание не хотело, чтобы гении совершали открытия? Конечно, ведь гении могли понять мир таким, каков он на самом деле. Не стало гениев — и наука пошла по пути, который и был нужен треклятому гомеостатическому мирозданию. Ах, какие галактики! Ах, гамма-всплески, видимые с противоположного края вселенной! Ах, квазары, пульсары, магнетары, черные дыры, темное вещество, темная энергия! Какие замечательные игрушки для человечества!

 

— Но это на самом деле так! — вскричал я и добавил почти шепотом: — Разве нет?

 

— Нет! — отрезал Вечеровский. — Гомеостатическое мироздание играет с нами, показывая то, что нужно ему, а у нас нет гениев, способных доказать, что мир на самом деле не таков. Нет далеких квазаров, нет черных дыр, нет… Ничего нет, понимаете?

 

Я понимал, что воображение завело Вечеровского слишком далеко. Да, по тем самым окольным тропам.

 

— Окольные кривые тропы, — будто прочитав мою мысль, сказал Вечеровский. — Все относительно, да? Может, тропа, которую мы считаем кривой и окольной, на самом деле и есть прямая дорога к Храму? А дорога, показавшаяся нам прямой, на самом деле кривая и окольная? Топология, кстати, была моей курсовой работой на четвертом курсе. Я-то знал, как нужно вывернуть гладкую поверхность, чтобы получить кривую окольную тропу.

 

— И что же, — я помедлил, — на самом деле?

 

Вечеровский пожал плечами.

 

— Откуда мне знать? Я точно не гений. Порождение эпохи.

 

— Но у вас есть идея! Наверняка есть!

 

Он скосил на меня взгляд.

 

— Конечно. У меня есть мысль, и я ее думаю.

 

— Скажите.

 

Он поднял бутылку «Ахтамара», оценил оставшееся количество и разлил нам поровну.

 

— За него! — предложил он. Теперь я знал, за что. Или — за кого?

 

Просмаковали и поставили рюмки рядом, стекло к стеклу.

 

И он сказал:

— На самом деле? Думаю, конец света будет не через миллиард лет. Конец света уже был тринадцать миллиардов лет назад. Вселенная погибла, и остался ее труп. Труп, в котором происходили… происходят остаточные процессы перед окончательной смертью. Так умирает мозг после остановки сердца и прекращения иных процессов жизнедеятельности. Клиническая смерть, да. Конечная остановка жизни. Темный туннель и яркий выход на ту сторону. И человек идет, не понимая, что скоро его не станет, видит прекрасные картины, умерших родственников, радостные встречи, которых нет и не будет. И нет никого рядом, кто мог бы сказать: «Друг мой, это твои последние мгновения». Нет никого. Нет гениев… Нет.

 

— Кроме вас! — Возглас возник и заполнил комнату. Я не сразу понял, что кричал сам.

Вечеровский поднял пустую рюмку и посмотрел на свет.

 

— Да не гений я, — с досадой произнес он. — Какой из меня гений? Просто…

 

Он повернулся ко мне всем корпусом и посмотрел в глаза. Я хотел отвести взгляд и не смог.

 

— Просто я прочитал Большой блокнот деда. Другим взглядом прочитал. И посмотрел окрест. Увидел, куда идет человечество. К чему. Зачем.

 

Он продолжал смотреть мне в глаза. Нас сковала невидимая, но материальная цепь, от которой нам не избавиться. Никогда. До самой…

 

— Тринадцать миллиардов лет после конца света.

 

Кто это сказал? Он? Я? Кто-то третий, слушавший наш диалог и утвердивший его, будто поставил печать и расписался? Эпикриз на фоне звезд, галактик и… да, М-полостей Малянова.

 

Вечеровский курил, пуская дым к потолку, а я сидел с пустой рюмкой в руке и повторял про себя — в десятый раз, в двадцатый раз повторял про себя: «…с тех пор все тянутся передо мной глухие кривые окольные тропы…»   

 

Елена Щетинина Писатель, редактор, сценарист, драматург, радиоведущая. Писать начала в две тысячи десятом, на следующий год стала автором альманаха Бориса Натановича Стругацкого «Полдень, XXI век». Сейчас в активе не только рассказы, но и повести, романы, пьесы и сценарии.

 

Частные предположения

 

Продолжение одноименного рассказа АБС

текст: елена щетинина

Профессор Валентина Петрова-Комова 

(выдержки из дневника)

 

17 фивраля 2077

юрка во дваре спрасил где мой папа я сказала что мой папа в космосе сирежка сказал что так ни бываит папы так долго в космосе ни литают я сказала что мой литает тогда сирежка сказал что наверное мой папа умир а мне не гаварят мама миня долго ругала за то что я расбила сирежке нос

 

1 июня 2077

к нам в гости иногда преходит дядя саня

мама гаварит что он папин таварищь

ну и ее тоже

все папины друзья и мамины друзья тоже

во всяком случае она так гаварит

дядя Саня обычно пьет с нами чай и что-то расказывает вслух

мама гаварит что это он читает стехи

я не знаю что такое стехи но дядя саня очень красиво их читает

как бутто музыка

 

1 августа 2077

я спросила у мамы кто придумал мне имя

она сказала что никто его не придумывал так просто получилось

тогда я спрасила почему мое имя как у папы

мама сказала что это папа так захотел

чтобы когда он улитит дома все равно бы был кто-то по имени Валя

а потом она стала тереть глаза сказала что папало мыло и ушла в ванную

хотя какое мыло мы же сидели в комнате

 

10 августа 2077

ПАПА ПРИЛЕТЕЛ!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!

 

15 августа 2077

Мы были с папой в зоопарке в кино в басейне на даче еще раз в зоопарке еще раз в кино

во дворе мы видели Юрку и я показала Юрке язык

ведь я была с папой

теперь Юрка будет знать что у меня есть папа и он не умер а совершено даже живой

потом снова ходили в кино в цырк в театр

потом еще напишу папа нас с мамой куда-то зовет

 

20 августа 2077

Юрка сказал что я его обманываю и это не мой папа а дедушка. Потому что папы такими старыми не бывают. Мама ругала меня за то что я подбила Юрке глаз. Они с папой долго спрашивали почему я это сделала но я им не сказала. Потому что не хотела огорчать папу. Потому что он правда похож на дедушку. Но он все равно мой самый любимый папа.

Космос я тебя ненавижу.

 

25 августа 2077

Папа улетел.

 

30 августа 2077

Космос я тебя НЕНАВИЖУ.

 

28 марта 2078

ПАПА ПРИЛЕТЕЛ!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!

 

4 сентября 2078

Я спросила у папы кто придумал, чтобы мое имя было как у него. Папа ответил, что это была мамина идея. Чтобы когда он улетает дома все равно был бы кто-то по имени Валя. А потом он стал тереть бровь и попросил принести ему свежую газету из коридора. Хотя я сама видела, как он утром читал ее.

 

4 января 2079

Папа улетел.

 

8 августа 2079

Я спросила маму, почему папа любит космос больше чем нас. Она ответила, что нет, он не любит космос больше чем нас. Тогда почему, спросила я, он улетает в него. А мы остаемся здесь и ждем. Валя, сказала мама. Папа любит тебя, меня, всех людей. И именно потому, что он любит тебя, меня, всех людей, поэтому он и улетает в космос. Потому что это надо. И это может сделать только папа.

Я ничего не понимаю.

Но я знаю одно.

Я ненавижу космос.

 

7 января 2080

ПАПА ПРИЛЕТЕЛ!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!

 

30 мая 2080

Я спросила у родителей — они как раз сидели вдвоем в зале и целовались, думая, что я их не вижу — кто придумал мне имя Валя. Я помню, как я маленькой задавала этот вопрос им по отдельности — точнее нет, не помню, лукавлю. Я прочитала об этом в своем дневнике. У меня был такой забавный кривой почерк и я все время делала такие глупые орфографические и пунктуационные ошибки... Теперь-то я все знаю и умею, вот.

Так вот, я спросила их. Они долго сидели молча, не глядя друг на друга. А потом спросили меня — почему мне это так интересно.

А я не нашла что ответить.

Вот так.

 

4 июля 2080

Папа улетел.

 

7 июля 2081

Связь с папой очень плохая. Прерывистая. Очень редкая — если вдруг они могут наладить сигнал на какой-то из перевалочных точек. Чаще всего у них это не получается. Точнее, нет, не у них. У папы получается все, если есть хотя бы полшанса, хотя бы доля возможности. Просто там нет сигнала. Нет — и все. Шансы в минусе, возможности тоже.

Но мы ждем. Ждем папу.

Космос, я никогда не полюблю тебя.

 

12 сентября 2081

ПАПА ПРИЛЕТЕЛ!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!

 

10 декабря 2081

Я снова спросила у родителей, кто решил, что меня будут звать Валей. Они долго молчали, а потом мама сказала: «Кажется, ты нас уже спрашивала об этом». «Да», — ответила я. «Почему ты так хочешь это узнать?» — спросил папа. «Тебе оно не нравится, — подумала, что догадалась, мама. — Ну конечно же, сейчас у вас в моде необычные имена, Евлампия или Антуанетта...» «Ты хочешь его поменять?» — спросил папа. «Нет», — ответила я.

 

3 января 2082

Папа улетел.

 

7 марта 2082

ПАПА ПРИЛЕТЕЛ!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!

 

13 июля 2082

Папа улетел.

 

27 апреля 2083

ПАПА ПРИЛЕТЕЛ!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!

 

10 августа 2083

Папа улетел.

 

19 ноября 2083

ПАПА ПРИЛЕТЕЛ!

 

29 декабря 2083

Папа улетел.

 

2 февраля 2085

ПАПА ПРИЛЕТЕЛ!

 

23 июля 2085

Папа улетел.

 

30 августа 2085

ПАПА ПРИЛЕТЕЛ!

 

25 декабря 2085

Папа улетел.

 

20 мая 2088

Я вырвала из дневника около трех листов. Все равно там ничего нет. Только даты и две фразы: «Папа прилетел» и «Папа улетел».

Я пытаюсь вспомнить сейчас — неужели в моей жизни тогда ничего не происходило? И вспоминаю — да нет, отчего же... куча вещей. Куча прекрасных, замечательных, забавных, грустных... Я их прекрасно помню. Но тогда, в детстве, я не считала нужным их записывать. Не считала нужным фиксировать. Тогда самым важным для меня было, прилетел ли папа.

Космос, я ненавижу тебя.

 

23 мая 2088

Я поговорила с дядей Саней. Попросила его ни в коем случае не рассказывать маме с папой. Я знаю, что если он что-то обещает, то обязательно выполняет. Они с папой в этом очень похожи. И выполняют, даже если им это не нравится. Я не знаю, понравилось ли это дяде Сане. Нет, конечно, ему было приятно — даже если бы это не мелькнуло на его лице, я бы и так это поняла. Любому человеку будет приятно, если его называют тем, благодаря кому выбирают свой жизненный путь. Фу, как пафосно — «жизненный путь». Но тем не менее.

Ему было очень интересно, почему я не хочу, чтобы об этом знали мама с папой. Я не хотела отвечать — во многом потому, что и сама не знала почему. Просто знала — и все. Скорее всего, что тогда бы пришлось объяснять очень многое. А мне не хотелось обижать папу.

Мне кажется, его бы обидело, если бы он узнал, что я ненавижу космос.

 

15 июня 2088

ПАПА ПРИЛЕТЕЛ!!!!

 

30 июля 2088

Комиссия долго листала мой аттестат. Удивлялись, наверное. Хотя, почему наверное — я же видела их лица, это было на них написано. Ну конечно, можно их понять — сплошные «отлично», особенно по техническим наукам. С таким аттестатом идут совершенно на другие специальности, а не сюда. Они даже в мою медкнижку заглянули, да. Думали, что там что-то вроде клаустрофобии или боязни высоты, наверное. Ха! Да на мне можно воду возить, как говорит папа.

— Я, конечно, понимаю, — намекнул один из комиссии. — Не все хотят, чтобы им из-за фамилии даже неосознанно давали поблажки или же, наоборот, придирались. Но тем не менее... Вы же можете взять фамилию матери, например... Девичью.

— Она у нее и так девичья, — буркнула я, понимая, к чему тот клонит. — Мама актриса, и у нее девичья фамилия.

— Ну так тем более, — кивнул он. — Вы же можете, хотя бы на время обучения, взять ее фамилию. Если все дело в юношеском максимализме и желании идти своим путем — а поверьте, у меня семеро детей, и я кое-что в этом смыслю, — то послушайте старика, здесь не время и не место для этого.

— Вы думаете, что я займу чье-то место? — мрачно сказала я.

— Нет-нет, — покачал головой он. — Рано или поздно все оказываются на своих местах. Просто зачем вам терять время — с вашими данными, оценками да и... не будем лукавить, семьей — зачем вам терять время? Если через три года вы вдруг поймете, что на самом деле вас тянет в космос?

— И я только зря отниму у вас три года, да, — кивнула я.

— О нет, — вздохнул он. — Мы постараемся, чтобы ни один день из этих трех лет не прошел для вас зря. А если он не пройдет зря для вас — то и для нас не зря. Но все-таки?

— Все-таки нет, — твердо сказала я.

— Вас так не тянет космос? — спросил он.

— Нет.

— Но почему?

Я встала:

— Он отнял у меня отца.

 

30 июля 2088

Мама не ожидала. Да и папа, как я думаю, тоже. Да, конечно, они расспрашивали меня, на кого я хочу учиться и куда собираюсь поступать, но я отвечала уклончиво, и они понимали, что спрашивать не имеет смысла, я и сама не знаю. Отчасти они были правы. Отчасти нет. Я четко знала, с чем не собираюсь иметь дела — категорически — и больше ничего. Но и этого было уже достаточно. С космосом. Я не хотела — и не хочу — иметь никакого отношения к космосу. Почему — неважно. Это никого не касается. Это мое и только мое дело.

Я тебя ненавижу, космос.

 

3 ноября 2088

Папа улетел.

 

18 ноября 2088

Что может быть проще и дальше от космоса, чем филологический факультет? Особенно если не брать специализацией современную литературу, в которой-то, ясное дело, этого космоса пруд пруди. Вон даже у дяди Сани в каждом втором стихотворении звезды, полеты, перелеты и так далее. Все понятно — часть жизни, романтический быт, как-никак. Фу. Как я ненавижу космос.

А вот античная литература, средневековье — какая, Боже ж ты мой, прелесть! Цветочки, птичечки, любовь, смерть, кровь, боги — и никакого тебе космоса. Определенно, защищаться буду по какому-нибудь из этих периодов.

 

25 декабря 2088

Видела во дворе Юрку. Он поступил учиться на звездолетчика. Ну да, конечно, Комиссия по контактам и так далее...

Ну вот и еще одного человека ты сожрал, мерзкий космос.

 

11 февраля 2089

ПАПА ПРИЛЕТЕЛ.

 

27 августа 2089

Папа улетел.

 

4 сентября 2089

В этом семестре мы изучаем литературу двадцатого века. Я уже посмотрела учебные планы и списки литературы.

Фантастика. Черт возьми, груда фантастики. Толстой, Азимов, Шекли, Стругацкие, Брэдбери — имя им легион, да. И практически все, все, все они писали о космосе.

Кажется, никуда мне от него не деться.

Космос, я не люблю тебя.

 

19 октября 2089

ПАПА ПРИЛЕТЕЛ.

 

16 декабря 2089

Папа улетел.

 

17 декабря 2089

Надо сказать, что фантастика не такая уж и отвратительная штука. Если представить, что там описывается не настоящий космос, а представления людей того времени о нем, что, собственно, не так уж и далеко от действительности, то идет весьма неплохо. Такое легкое чтиво на ночь.

 

5 мая 2090

Их зовут Альберт и Юрий. Альберт Сидоров и Юрий Комов. Они оба хорошие. Я не могу сказать, что они самые лучшие на свете, но да — они из трех самых лучших мужчин, что я когда-либо встречала. Альберт, Юра и папа. И все эти три мужчины меня любят.

 

20 июня 2090

ПАПА ПРИЛЕТЕЛ.

 

3 июля 2090

А вообще-то... есть что-то в этих книгах. Черт с ним, с космосом, но там и кроме него что-то есть. Что-то иногда до невозможности наивное, часто так же до невозможности пафосное и как правило — очень простое. Что-то такое...

Кажется, именно эти книги читал в детстве папа?

 

3 июля 2090

Папа посмеялся и сказал, что да, именно эти авторы были в числе его любимых. Что тогда именно ими зачитывались все ребята — и отчасти именно вдохновленные ими и шли на покорение пространства.

«Ну а что там такого?» — спросила я. Ведь космос же там совершенно другой и все не так. И даже столько технических ошибок... Но что же там такое в них? Такое, что, кажется, это чувствую даже я?

Папа ответил, что Бог с ними, с техническими ошибками. И черт со всем остальным.

Там человек. И космос. Космос. И человек.

И они учатся сотрудничать.

Вот и все.

 

9 марта 2091

Юра позвал меня замуж.

У него был короткий отпуск в академии, и большую часть его он провел со мной. Мы гуляли по нашему двору — каким тот маленьким кажется сейчас, когда мы выросли!

А потом Юра поцеловал меня.

А я рассказала ему про Альберта.

Юра долго молчал. Так долго, что я решила, что теперь меня любят только два человека.

И я спросила — что, теперь все кончено? Но ведь я еще не выбрала. Вы оба хорошие, правда, и я не знаю, как поступить.

А Юра покачал головой и сказал, что все в порядке. Ну так, как может быть в порядке в такой ситуации. И что он будет ждать моего ответа. Что космос очень хорошо учит ждать. И надеяться.

Космос, неужели мы с тобой теперь сотрудничаем?

 

13 июня 2091

Я не могу оторваться от этих книг. Странно, но это именно так. Бог с ними, с сюжетами, техническими подробностями, идеологическими моментами, социокультурной подоплекой! Там люди. Там такие люди! И да, да, да, теперь я понимаю папу и тех, кто был и есть рядом с ним. Только читавшие такие книги в детстве могут жить так, как они. Почему мама не показывала мне их тогда, когда я была маленькой? Тогда бы ждать мне было гораздо проще.

 

7 июля 2091

Я откажу Юре. Я видела, как ждет мама. Я не хочу так ждать. Да, это прекрасная, героическая, нужная людям профессия — но мне и так хватает ее в моей семье. Я не хочу ждать еще одного человека.

Альберт работает в агрокомплексе. Он всегда будет здесь, на Земле, со мной.

Я больше никого не хочу ждать. Никого, кроме папы, если уж так получилось.

Разве это так плохо?

 

30 октября 2091

Мой диплом будет называться «Космос и человек: вера и мечты, ожидание и надежды. Анализ фантастического дискурса двадцатого века».

Космос, кажется, мы с тобой партнеры.

 

14 апреля 2092

Папа умер.

 

14 апреля 2092

Папа не умер.

Папа просто улетел.

Просто на этот раз надолго.

Очень надолго.

Как думали тогда, в первый раз.

Но я его буду ждать. Я его все равно буду ждать.

Я не могу не ждать папу.

 

1 мая 2092

Сегодня они опять приходили к нам. Раньше — к папе. Сейчас — к нам. Потому что мы — единственное, что осталось у них, напоминающее о нем. А у нас это единственное — 

Они. Они так молоды по сравнению с ним. Горбовский… дядя Леня. Когда он при (зачеркнуто) я не могу писать это слово, не могу употреблять его по отношению к кому-то… кроме папы… когда дядя Леня впервые появился у нас, я была уже большой девочкой. А он все равно так забавно смущался и не знал, как бы взять меня на руки, чтобы не уронить. А папа — Господи, мой папа, казалось, годился дяде Лене в отцы! — смеялся и говорил, что не страшно, я не упаду, я тоже умею летать… Как, казалось, давно это было…

Вечером мы все вместе смотрели на небо. Где-то там, далеко (они научили меня говорить не «высоко», а «далеко», потому что в космосе нет высот, только бесконечные дали), — планета, которую зовут, как и маму. Мы все договорились, что папа там. Просто в этот раз чуть дольше, чем раньше.

Но он вернется.

Он обязательно вернется.

Просто нас уже к тому времени не будет.

Но ведь это не мешает нам его ждать, правда?

Как мы можем не ждать папу?

 

15 июня 2093

Защита прошла успешно.

— А почему вы выбрали именно эту тему? — спросили меня на ней.

— Потому что я ненавидела космос, — ответила я.

— А теперь? — спросили меня.

И я показала фотокарточку мужа.

 

21 сентября 2103

Юра снова улетел. И снова, и опять, и как всегда, и как обычно. Как надо.

Как мы решили.

Решили оба.

А когда Юра вернется — решать будем уже втроем.

Но, кажется, я знаю, каким будет это решение. И я знаю, как объяснить это решение третьему. И какие книги дать ему — или ей — прочесть.

Мы будем ждать.

Просто ждать.

 

Они возвращаются, потому что их ждут.

А мы ждем их, чтобы они возвратились.

Одиссеи и Пенелопы нового мира.

 

Примечание составителя полного собрания сочинений и научных трудов Валентины Валентиновны Петровой-Комовой (2072–2188), члена Мирового совета Земли, доктора филологических наук, профессора Евразийской академии наук, д. ч.-к. Вс. НАУ, отв. ред. изд. НИИ им. Коо-Баэ, ант. ул. дек., зав. ос. полн. пос., ВАУ БО, трижды Героя труда (полный список званий и регалий см. в отдельной части сборника).

К дневнику прилагается вклеенная в него ксерокопия последней страницы романа А. Дюма «Граф Монте-Кристо» (М.: Всемирная литература, 2099. — 493 стр.) с отмеченной красным маркером последней фразой:

«— Друг мой, — отвечала Валентина, — разве не сказал нам граф, что вся человеческая мудрость заключена в двух словах:

Ждать и надеяться!»   

 

Ольга Рэйн Большую часть жизни думала о себе, что не писатель. Считала себя читателем, почитателем, кем угодно, но только не писателем. До тех пор пока не взялась за перо и не выяснилось, что может, хочет и умеет писать. Многократный победитель престижного литературного конкурса Рунета «Рваная грелка».

 

Мы здесь есть

 

Неожиданное приключение двух исследователей в «Мире Полудня» АБС

текст: ольга рэйн

 

Океан с высоты был голубым-голубым, сочным, как на детском рисунке — когда в стилке можно выбрать любой цвет, краска щедро льется на бумагу, и вот уже волны, и вот уже глубины, и вот уже глаз режет…

 

— Искупаться бы! — сказала Марта мечтательно. Она смотрела вниз, и глаза ее на темном лице были как этот океан — голубые, красивые, возможно, опасные — кто знает, что там, в глубине, водится, как часто поднимается к поверхности и чем промышляет. Глеб с нею познакомился совсем недавно — любовь, как говорится, вспыхнула мгновенно, но он отдавал себе отчет, что девушка эта для него все еще почти незнакомка, что знает он о ней лишь немножко личного (иногда шепчет во сне детским голоском), немножко бытового (кофе не любит, чай без сахара), немножко семейного (мать — архитектор, отец — учитель на покое, живут в Камышине, сами варят пиво по старинным рецептам, без синтеза, а только с ферментацией, гадость несусветная и голова потом болит). И еще — что Марта будет зоопсихологом со специализацией по китообразным, что из воды может часами не вылезать, а дыхание держит минут по двадцать — сам Глеб больше пяти минут никогда не выдерживал, легкие-то можно разработать, если стимул есть, но скучно, да и зачем?

 

Была Марта прекрасной, желанной и загадочной терра инкогнита, так же как и планета под ними (у белой звезды ЕН514, система Мирины, земного типа, гравитация 1,2, состав атмосферы сопоставимый, в сутках двадцать часов, океан слабосоленый, кислотность 7,5).

 

— Глеб, — не унималась Марта. — Гле-буш-ка. Ты мне обещал романтику на пляже. Пусть же она поскорее настанет! Хватит разведки с воздуха. Хочу из воды!

 

Глеб немного побурчал про кодекс облета новых планет, про протоколы ГСП, но ему и самому уже поднадоело скользить над одинаковыми лесами на одинаковых островах, похожими с высоты на зеленые мохнатые вязаные шапочки, разбросанные по гигантской голубой луже.

 

— Ладно, садимся, — прищурился он и был за это чмокнут в щеку.

 

Пахло прогретым камнем, речной водой, как на Волге, сладкими цветами и почему-то креозотом. Над островом возвышалась коническая скала с крутыми склонами около километра высотой. Пляж был скальный — гладкий камень плитами наискосок уходил в воду, солнце просвечивало голубизну, где колыхались разноцветные леса водорослей — желтые, красные, зеленые.

 

— Красиво, — сказала Марта. — Но как-то ярко очень, чуть-чуть слишком. Будто бы ребенок эту планету раскрашивал и с оттенками не возился. Ой, посмотри-ка!

 

Из глубины поднялась стайка рыбок, тоже очень ярких, золотисто-фиолетовых. Марта опустила руку в воду, и они бесстрашно тыкались в ее ладонь, плавали вокруг, любопытствовали.

 

— Не боятся! — восхитилась Марта. — Интересно, а может ли быть сбалансированная экосистема, в которой животные не пожирают друг друга? Совсем? Мир без страха? Планета, где условный лев возлежит с условным ягненком, всегда, от начала времен?

 

— Вряд ли, — вздохнул Глеб. — Все же завязано на ресурс, на усилие, с которым добывается пища... эволюция имеет свои законы... Эй, кстати, они тебя еще не едят? А то отвлекут внимание, а потом — цап! Будем потом тебе полгода новые пальцы отращивать!

 

Марта засмеялась, отряхнула с длинных темно-шоколадных пальцев синие брызги, села рядом, подставила Глебу горячие губы. От нее пахло малиной. Потом они лежали, бездумно смотрели в небо, камень под ними был горячим.

 

— Почему небо голубое? — спросила Марта. — Мы в пятнадцати световых годах от Земли... А оно голубое! Я думала — на других планетах иное небо…

 

— Атмосфера почти такая же, — полусонно, расслабленно отозвался Глеб. — Мы дышать можем? Можем! Значит, и свет так же рассеивается. Рассеяние Релея, короткая длина волны у синего цвета, длинные волны сильнее рассеиваются... Кстати, если присмотреться, это небо куда сильнее фиолетовым отдает — потому что спектр у звезды другой. На Венере раньше было оранжевое — до дистилляции атмосферы. Теперь тоже синее. Ну да ты сама такие вещи помнить должна.

 

— Я — гуманитарий, — сказала Марта. — Ничего никому не должна. Стихи всегда помню с первого раза. Коэффициенты — нет. Стихами мне расскажи, тогда запомню.

 

— Я люблю тебя и небо, только небо и тебя, — неожиданно для себя самого сказал Глеб. — Я живу двойной любовью, жизнью я дышу, любя.

 

И тут же смутился, покраснел, а Марта счастливо и удивленно засмеялась.

 

— Неужели твои? — спросила она.

 

— Нет, — Глеб сел, натянул шорты. — Не мои, а поэта Брюсова. Хотя я, может, тоже в душе поэт. Чего смеешься? Поэта легко обидеть! Я вот про тебя сейчас возьму и сочиню, хоть и нелегкое у тебя имя для нашего поэтического ремесла. Вот, слушай:

«Марта!

Красота золотого стандарта!

Я бы мог умереть от инфаркта. (Но не стану, пожалуй.)

Лейся, кварта! Бейся, Спарта!

Ах, Марта, марта (а также апреля, мая, июня), боюсь, не дождусь…»

 

— Хватит с меня высокой поэзии, — сказала Марта, а когда Глеб стал бузить и вставлять в стих Буонапарта, закрыла ему рот поцелуем.

 

 

— Пойдем поплаваем, — предложила она. — Дому еще часа полтора дозревать.

 

Из механического эмбриона уже развернулся маленький — на двоих — домик, стены тянулись вверх, набирали толщину, молекулы выстраивались в кристаллические решетки. Еще немного — и можно будет упасть в кровать, сесть за стол или под душем постоять горячим. Впереди — две недели роскошных робинзонских каникул, любви, разговоров обо всем... Было у Глеба хорошее такое предчувствие, холодок в животе: Марта — настоящая, та самая, с нею всегда будет весело, всегда интересно, а значит, и быть надо всегда вместе, зачем же разлучаться и время терять? Вернутся на Землю, можно обсудить, как все обустроить побыстрее, где жить — в Питере или в Рио.

 

А сейчас и правда почему бы не поплавать? На расстоянии полутора миль в воде не регистрировались никакие животные крупнее леща, но Глеб на всякий случай пристегнул к бедру парализатор, а к плечу — длинный охотничий нож, год назад самолично заточенный на Пандоре. Ребята заманили рассказами о прелестях охоты на тахоргов. Вадим, профессор кафедры структурной лингвистики (он для добровольцев ГСП читал курс), даже коллекцию черепов показывал. Весело было — пока готовились, песни пели, охотничьи байки травили. А как сама охота началась, Глеб в полное недоумение пришел. Ему обещали, что кроманьонские инстинкты включатся, адреналин попрет, тело само будет знать, что ему делать, как двигаться, как стрелять, куда нож... А Глебу так стало плохо, так стыдно, когда тахорг заревел, сраженный тремя выстрелами, когда в траву покатился кубарем, когда кровь брызнула... Он на Пандоре с тех пор так и не бывал и с ребятами этими старался больше не общаться.

 

«Дикость! — говорил он сердито отцу и матери, те кивали, соглашались, предлагали ему статью про это написать. — Атавизм! Позор для цивилизации — забавы ради убивать высших животных! Не от этого ли наши предки так долго уходили? Где тут наши добро и гуманизм?»

 

— За мною не пытайся угнаться, — сказала Марта, возвращая Глеба в настоящее. — Я тренированная, а ты... не такой тренированный. И не рисуйся — выныривай почаще. Иди сюда, линзы поставлю.

 

Глеб смотрел на нее и думал, что она очень под стать этой планете — ярко-коричневая кожа, ярко-голубые глаза, ярко-зеленый купальник. Парализатор она тоже взяла — рыбки рыбками, а если что-то большое с глубины поднимется быстро, то быть готовым не помешает. Марта легкими точными касаниями закрыла его глаза двумя линзами из коробочки на поясе, и все тут же стало расплывчатым, нечетким, покуда они не нырнули — сразу под скалой было глубоко, вода оказалась прохладной и прозрачной, ласкала кожу.

 

Рыбки так и не уплывали, кружили вокруг, их становилось все больше — будто молва шла по океану о двух невиданных существах, на которых непременно стоило взглянуть, и вот фиолетовые, белые, красные рыбки с детским каким-то любопытством следовали за незнакомцами. Марта плыла мощно, красиво, угнаться за нею было нелегко. Она остановилась у водорослей, стала рассматривать листья, а Глебу пришлось подняться наверх за воздухом. Он уловил на пляже расплывчатое движение, дернулся, вытащил одну линзу, зажмурив другой глаз. В тени их растущего домика сидело небольшое животное, похожее на толстого мохнатого поросенка, и задумчиво чесало за ухом передней лапой. Через пару секунд потянулось и начало точить зубы об угол.

 

— Эй, — крикнул Глеб, — ну-ка! Кыш! Брысь! Прочь! Шу отсюда!

 

Зверь не подал и виду, что услышал Глеба, и поднялся на задние лапы, чтобы дотянуться зубами повыше. Глеб сунул голову в воду (Марта была все там же, у подводного леса), помахал ей: «Поднимайся!» — и поплыл к берегу спасать дом и глупое инопланетное животное, которое сейчас нажрется земной биомеханики, а потом возьмет да и скончается в страшных судорогах.

 

Дом был спасен быстро — животное увидело, как Глеб бежит по скале, сердито разбрасывая брызги, и с некоторым сожалением, но без малейшего страха перестало грызть угол, повернулось и пошло к деревьям. Плюхнулось в тень и стало ждать, когда Глеб уйдет. Глеб засмеялся — вот же пройдоха! — и решил дождаться Марту на берегу. Сейчас вынырнет, удовлетворив первое любопытство, и можно будет поесть, пикник устроить, а там и дом готов будет. Поваляться, вздремнуть, а потом с оборудованием нырнуть, глубоко, на пару часов, погулять у корней разноцветного подводного леса. Линзу он пока не снимал, смотрел вокруг одним глазом, прищурившись. И тут зверь, которого Глеб уже решил назвать в честь Марты мартыном, вдруг поднялся, уставившись на голубую гладь воды, потом протрубил странную, беспокойную ноту — и раз, и другой, меняя модуляцию, будто сказал какое-то слово.

 

— Ты чего, мартынчик? — спросил Глеб, взглядывая на часы. Пятнадцать минут как они нырнули, хорошо бы уже Марте и подняться, не тянуть до последнего, не терзать товарища беспокойством. Еще через две минуты Глеб решился (пусть сердится, пусть губы поджимает, пусть бурчит про самолюбивого самца-защитника!) и, в несколько огромных прыжков преодолев расстояние от дома до воды, оттолкнувшись от скалы всей мощью ног, снарядом вошел в воду. Глаза тут же поменялись: левый видел расплывчато, а правый — четко. Но оба видели, что Марты не было. Совсем не было, нигде. Глеб поплыл туда, где ее оставил, к разноцветным подводным стеблям, осмотрелся лихорадочно, поднялся опять на поверхность, захлебываясь ужасом. Двадцать минут. Ей срочно нужно вдохнуть. Глеб сам задышал часто-часто, перенасыщая кровь кислородом, потом нырнул вертикально вниз — глубже, глубже, пока вода не стала давить на уши, нажал кнопку браслета на запястье — сквозь воду пошли звуковые волны, заунывные и тревожные. Рыбки бросились врассыпную блестящими разноцветными фейерверками — им явно не понравился звук. У Марты был такой же браслет, но тревогу она не нажимала. Выныривая, Глеб наглотался воды (она оказалась горькой), и на берегу его тут же вырвало. Он стоял на коленях, содрогаясь в рвотных позывах и в ужасе. Мартынчик подошел поближе, что-то пропел нежно и грустно.

 

Глеб, не обращая на него внимания, судорожно рылся в настройках биоанализатора — надо проверить воду на кровь, даже несколько капель должны определиться в радиусе полумили. Как же так, как же так, а? Сидели, говорили, катались по гладкому камню, целовались и смеялись. И — прошло тридцать четыре минуты совершенно обыкновенных, ординарных событий, гром с неба не грянул, мир не перевернулся, океан не вскипел, а Марты вдруг не было, и вся жизнь, которую Глеб для них любовно придумал и в мечтах уже начал проживать, — она лопалась, горела, и Глеб стоял в огне и тоже горел заживо. Мартынчик потрусил за ним к воде, но держался чуть позади. Крови в океане не было. Ни капли.

 

Глеб достал акваланг из глайдера, настроил, приладил маску (тридцать восемь минут, еще можно откачать), нырнул в воду как в свое отчаяние. Сорок минут. Пятьдесят. Еще полчаса. Дно. Темно. Течения нет. Крови нет. Марты нет. Корни у водорослей были, как земные коряги, — огромные, с Глеба толщиной, узловатые и слабо пульсирующие. Он поплыл среди них, светя фонарем, — видел он в темноте неплохо, но боялся хоть что-нибудь пропустить, хоть какую-нибудь подсказку. С песка на дне поднялась и величественно поплыла прочь плоская рыба вроде камбалы. По серой шкуре ее переливались ярко-зеленые, как Мартин купальник, пятна. Между водорослей темнела арка затопленного рукотворного строения, лежали какие-то обломки, колонны. В любой иной момент Глеб бы забурлил от восторга, что, как в легендах ГСП, походя открыл цивилизацию, живую ли, мертвую ли, но сейчас ему было настолько не до того, что он даже внимания не обратил. Под одной из коряг что-то тускло блеснуло — Глеб бросился туда так, что лоб рассадил о вырост корня, — это был парализатор Марты, он упал на дно и лежал на дне, как и положено металлическим предметам.

 

«Кровь! Кровь!» — запищал анализатор. Это кровил его рассеченный лоб, но через несколько минут перестал, а к тому моменту, как Глеб вынырнул, ссадина уже закрылась, как и не было.

 

Дом стоял на берегу — готовый для счастья, для смеха, для их приключений на планете, которую они и назвать-то еще никак не успели. Глеб не пошел в дом, сидел на берегу и тупо смотрел в воду. Через три часа солнце начало клониться к закату, океан менял оттенки фиолетового. Рыбки плавали у берега. Мартынчик пришел, посидел рядом, погудел что-то, ушел.

 

Глеб знал, что нужно поднять глайдер, вернуться к кораблю, оставленному заряжаться на полюсе, где не заходило солнце. Выйти на связь с Землей. Дождаться решения специалистов. Позвонить родителям Марты, сказать им, что прекрасная, любимая, полная жизни и таланта двадцатипятилетняя Марта — что она погибла.

 

«Я люблю тебя и небо, только небо и тебя».

 

От потрясения и горя Глеб неожиданно заснул, и приснилось ему, что Марта где-то на острове — решила подшутить над ним и отплыла за каменный мыс. Там вылезла на берег, смотрела на него из-за деревьев, а когда увидела, как он мечется, — раскаялась и не знает, как теперь ему на глаза показаться. Во сне это объяснение казалось таким логичным и естественным, что он испытал огромное, чуть ли не до слез, облегчение. С тем и проснулся  — и тут же понял, что это неправда.

 

И так у него сердце стиснуло, что он даже не испугался, увидев, что рядом с ним сидит мартынчик, а вокруг — полдюжины его взрослых родственников, каждый два метра в холке, похожие уже не на смешных поросят, а на могучих медведей — плечистых, мощных, покрытых густой ярко-кофейной шерстью. Глеб вскочил на ноги, положил одну руку на парализатор, другую в воздух поднял.

 

— Уу-бры-за-за-за, — проворчал медведь с белым пятном на щеке, протянул здоровенную лапу с длинными когтями, и Глеб вдруг заметил, что когти эти изукрашены разноцветными узорами — круги, линии, спирали.

 

«Они украшают свои тела! — подумал Глеб. — Они разумны, у них есть искусство и речь! Может быть, они видели, что случилось с Мартой? Может быть, она все-таки на острове? Ведь тела — тела не было! А течения там никакого!»

 

Все это пронеслось у него в голове одновременно, он зачем-то поклонился медведю, показал ему свою открытую ладонь, потом показал на глайдер и жестами изобразил, как достает оттуда мнемотехнику, закрепляет ее на голове и тут же начинается прекрасная дружба.

 

— За-за-за, — повторил он, стараясь попасть в тон медведю.

 

Мартынчик издал несколько задыхающихся, булькающих звуков, которые могли быть смехом. Взрослые молчали.

 

— Глайдер, — сказал Глеб, снова показывая на машину. Медведи расступились, позволяя ему пройти, но, когда он достал и показал им черную гладкую коробочку мнемосинтезатора, вдруг заворчали, мартынчик взвизгнул и убежал за спины взрослых. Это было первое подобие страха, проявленное кем-то на планете.

 

— Нечего бояться, — сказал Глеб, поднимая мнем обеими руками — тяжеленный, зараза. Тут его сзади кто-то приложил по голове, сильно, и он упал, почти потеряв сознание. Но слышал, как медведи ревели друг на друга, мартынчик что-то трубил, потом Глеба подняли, понесли.

 

— «Я слышу, друзья, не ссорьтесь», — хотел он сказать, но тут его (наверное, случайно) приложили головой о дерево, и слышать он перестал.

 

Очнулся он от запаха дыма — вдохнул его, не открывая глаз, нос защекотало. Глеб тут же вспомнил, как в детстве они убегали вечером из школы к Волге, в лесах собирали и жгли листья, смеялись... Запах был совершенно таким же, и Глеб казался себе совершенно таким же — будто бы в эту секунду ему одновременно было восемь, и шестнадцать, и тридцать лет. Более того, все другие, еще не наставшие Глебы из будущего, тоже вдыхали с ним дым костра в эту секунду и тоже были им.

 

Секунда кончилась, и Глеб открыл глаза. Он лежал у стены на низком упругом топчане, покрытом плотной мягкой тканью, ярко-желтой, с сиреневыми прожилками. Глеб машинально погладил ее и понял, что это огромный выделанный лист какого-то дерева. На низком столике (тоже из листьев, жестких, красных) стояла раскрытая коробка с мнемом. Все было на месте, и аппарат, и три пары кристаллов. Глеб сел и осмотрелся. Он лежал в углу небольшого открытого зала с тремя колоннами вместо одной из стен. Несмотря на простоту, комната была очень красива — изгибами невысоких стен, расцветкой гладкого пола, — краски казались чуть мягче природных, пропущенными через призму разума и искусства. В темно-фиолетовом небе, очень ярком, как все здесь, светили звезды.

 

Медведь (мартын?) сидел у очага спиной к Глебу, дым вытягивало в потолок. Повернулся, что-то прорычал низким голосом (ваа-лыы, неразборчиво). Показал на свой затылок, потом на Глеба. Глеб потер шишку — та уже едва ощущалась.

 

— Ваа? — спросил он мартына.

 

— Ваа-лл, — повторил мартын, прикладывая лапу к груди.

 

— Ваал, это — синтезатор, — показал Глеб на мнем, на свою голову, потом на голову мартына. — Мы будем понимать друг друга. Вот посмотри…

 

Он медленно поднял два кристалла, прилепил к вискам, они с нежным чмоком присосались к коже. Поднял коробочку мнема. Предложил мартыну вторую пару кристаллов, показывая на его голову под небольшими мохнатыми ушами. Ваал взял кристалл, обнюхал его, лизнул, потом приложил к голове.

 

— Здравствуй, Ваал, — сказал Глеб. Подумал, потом вскочил и поклонился. Снова сел. — Меня зовут Глеб. Я пришел из другого мира. Я рад нашей встрече.

 

Мартын молчал, и Глеб преисполнился сомнений. Профессор-охотник-лингвист Вадим, обучая их пользоваться мнемом, говорил, что им-де повезло — это совершенно новое оборудование и мнемом называется лишь по старой памяти.

 

«Теперь можно сразу работать с... аборигенами, — сказал он тогда. — А вот нам раньше приходилось действительно учить язык…»

 

И задумался, поморщился, будто вспомнил что-то неприятное, беспокойное.

 

 

Глеб сейчас тоже забеспокоился — чего это Ваал молчит? Может, у мартынов мозговые волны другие и устройство не заработает? Что же тогда делать?

 

— Глееб, — медленно сказал-проворчал мартын. — Приятности тебе (добра, удовольствий), — тройным эхом значений перевел синтезатор, — в будущем и настоящем.

Ваал поднялся и поклонился Глебу — то ли потому, что у них так было принято, то ли копируя дружелюбного пришельца.

 

— Прости нам свою травму (повреждение, боль), — сказал Ваал. — Один из нас, Усо, — горячо-злой. Делает вперед, думает — позже. Он решил, что это... — он показал на коробку с мнемом длинным изукрашенным когтем, — одна из смерть-машин (аппаратов, техники), которыми пользуются вееси. Кто попадает под их черные лучи, умирает за три дня. Мой отец продержался пять, он был очень силен.

 

— Вееси? — спросил Глеб. — Другое племя? Вы враждуете?

 

— Народ моря, — прорычал Ваал.

 

Ступая на задние лапы, но касаясь пола и передними, как слегка распрямившийся медведь, он прошел к одной из трех колонн, за которыми не было стены. Глеб подошел, и сердце гулко стукнуло от неожиданности — комната обрывалась в пустоту, под ними был склон горы, далеко внизу — каменистый пляж, на котором он с волнением увидел темную глыбу глайдера и силуэт дома — окна мягко светились, почувствовав ночь. Дальше был океан, темно-фиолетовый, бесконечный.

 

— Смотри, Глееб, — показал лапой Ваал. Глеб посмотрел и ахнул от неожиданности — тут и там сквозь толщу воды виднелось слабое свечение, словно по дну кто-то продернул сияющую желтую нить.

 

— Мы следили (подглядывали, наблюдали) за вами. Ты и твоя женщина разговаривали, потом спаривались, потом плавали в воде. Женщина не вернулась. Она умерла в воде? Ты нашел ее тело?

 

— Нет, — Глеб сжал виски, случайно сковырнув один из мнемокристаллов и успел подхватить его в последние полсекунды — упал бы в пропасть, и пиши пропало. — Я должен узнать, что с нею случилось! Ваал, помоги мне!

 

— Вееси, народ в океане, — холодно-злые, — сказал Ваал. — Если твоя женщина не захлебнулась водою, то она у них.

 

— Что они с нею сделают? — со страхом спросил Глеб.

 

— Не знаю, — медленно ответил Ваал. — Я знаю, что мы делаем с ними. Догадываюсь, что они делают с нами. А что делать с такими, как вы, — вопрос (проблема, трудность) будущего.

 

— Опусти меня туда, — Глеб показал на дом на пляже. — Я голоден, там моя еда. Я устал, хотел бы спать в своей кровати. Завтра я начну нырять и искать контакта с этими… вееси.

Ваал сердито заревел, распрямившись на задних лапах и уперевшись головой в потолок. Глеб шагнул назад от неожиданности.

 

— Ты не пойдешь к вееси, — крикнул Ваал, широко раскрывая пасть, и Глеб заметил, что при всем внешнем сходстве с медведем клыков у него нет — только резцы и коренные. — Останешься здесь.

 

Он лапой смахнул с лица («Морды, физиономии», — машинально подумал Глеб, уже привыкший к мнему) кристаллы, заревел что-то вроде «Ниири».

 

Из-за занавеса в коридор вошел тот самый маленький мартынчик, который пробовал на вкус Глебов дом. Ваал что-то ему сказал, тот посмотрел на Глеба, подошел, ткнулся в руку лобастой головой. Глеб нацепил ему кристаллы.

 

— Пойдем питаться, Глееб, — сказал Ниири и вильнул коротким толстым хвостиком, которого не было у взрослых мартынов.

 

Питались мартыны без столов и приборов — сидя на корточках и лапой набирая из красивых мисок резного дерева еду — ярко-красные кругляши, похожие на чьи-то почки.

 

— Это части животных? Органы? — спросил Глеб с интересом, отправляя в рот самый большой. Вкус был приятный, похожий одновременно на сыр сулугуни и на банан.

Мартынчик поперхнулся куском, который сосредоточенно облизывал, — вежливо решил составить гостю компанию и тоже поесть. Он выплюнул еду, пробежал вокруг Глеба несколько кругов, сел рядом, тяжело дыша.

 

— Мне сделалось отвратительно (тошно, неприятно) от твоих слов, — сказал он. — И даже питаться расхотелось. Как могут одни существа есть части других?

 

Аппетит у мартынчика пропал всего на минуту, вскоре он снова выуживал красные кусочки из миски, облизывал длинные свои острые когти — Глеб присмотрелся, они двигались раздельно, а к ладони прижимались с обеих сторон два пальца, совсем как человеческие большие.

 

 — Пища — ягоды, вызревающие на мхе, — объяснил Ниири. — А мох везде — везде Пища. Внизу под городом (поселением, крепостью) есть пещеры, там растет особая Пища. Вкусно! Но на нем ягоды медленно вызревают, несколько дней.

 

— Я бы хотел увидеть, как растет ваша «пища», — сказал Глеб.

 

— Завтра пойдем собирать, — обрадовался Ниири, отставил пустую миску, тщательно облизал ее, потом когти, потом губы. — Посмотришь. Поможешь.

 

Глеб обрадовался, что, кажется, взаперти его держать не будут. Решил, что при первом возможном случае убежит и будет искать Марту и морских вееси, или как их там.

 

Он сердцем чувствовал — Марта жива, никакого мысленного отклонения от данной концепции не допускал, как бы трудно ни было, особенно глубокой ночью. Ему показали лежанку в небольшой красивой комнате, света там не было. Глеб думал сразу уйти, но решил «не дразнить спящего медведя», или как там в пословице говорится. После волнений дня ему хотелось спать. Он усилием воли расслабился, вытеснил тревогу на задворки сознания и уснул.

 

На следующий день в составе бригады сбора урожая из сорока взрослых и пяти маленьких мартынчиков (прелесть каких славных!) они собирали на склонах горы Пищу — блестящие ярко-красные фрукты, похожие на каштаны. Они в изобилии росли на темно-зеленом густом мху, и когти мартынов оказались идеальным собирательным орудием — как Глеб ни старался, угнаться ему не удавалось даже за Ниири. Тот булькал смехом и потихоньку подъедал добычу из большого листяного мешка, висевшего у него на шее. Глеб ловил на себе недобрые взгляды взрослых, особенно пристально наблюдал тот самый «горячо-злой» Усо с белым пятном на морде, который приложил вчера его поперек головы.

 

— Хеива оолее, — сказал ему Глеб заученное с утра приветствие. Добра, мол, тебе, мил человек, или как тебя там, и всяческих приятностей. Усо фыркнул и отвернулся, но краем глаза все посматривал. На обратном пути Глеб заметил, что новые ягоды Пищи уже завязались на мхе, крохотные красные шарики были неприятно похожи на разбрызганную по зелени свежую кровь. Глеб подивился такой эффективности — похоже, энергия солнца утилизировалась здесь в максимальную растительную биомассу в предельно короткие сроки. С таким обилием растительного ресурса можно, наверное, представить эту планету без хищников.

 

— А в море? — спросил он вечером Ваала, тот позвал его разговаривать (присматриваться, вызнавать информацию). — Водные существа едят друг друга?

 

Ваал пришел в ужас от подобного предположения.

 

— В море другая пища, — успокоившись, сказал он. — Растет на стеблях. Много. Если ею питаться, выздоравливаешь от заболеваний (недугов, ранений). Жаль, мы не можем добывать ее много, чтобы питаться. Раньше моря было меньше, а морской Пищи — больше. Мы питались ею и долго не умирали. Вееси и каарху не умирали друг друга…

 

— Каарху? — переспросил Глеб. Ваал показал на себя, потом на Усо, который вошел и тоже уселся у очага, глядя в огонь.

 

— Мы каарху, — сказал Ваал. — Когда-то между нами и морским народом не было печали (ненависти, исступления). Но так было очень давно.

 

Усо отвел глаза от огня и что-то проревел с таким отчаянием, что Глеб постеснялся спрашивать. Потупился и стал думать о Марте — легко ли ей с этими вееси, хорошо ли они с нею обращаются?

 

Ваал положил лапу на плечо Усо, они долго сидели молча. Потом снова повернулся к Глебу, стал спрашивать про Землю, людей, технологии, космические полеты. При всей кажущейся родовой примитивности мартынов (каарху, Глеб, каарху!) идея множественности миров, существ и цивилизаций казалась Ваалу вполне естественной и неудивительной.

 

Бежать Глеб передумал. Решил по-честному, добром. Представлял, как прыгает через заросли Пищи и мчится вниз по склону — только пятки сверкают. Уточкой входит в воду, плавает, морские люди не выплывают ему навстречу, он выныривает, отфыркиваясь и негодуя, а на берегу стоят и ждут его суровые мартыны и приветливый Усо... Каждый день Глеб просил у Ваала разрешения уйти искать Марту. Каждый вечер получал отказ. Дни нанизывались на нитку времени, вот уже и в неделю собрались... Глеб знал, что с Земли рано или поздно прилетят их искать — если друзья или родители забеспокоятся, то быстро выйдут на пеленг корабля. Но до этого еще недели полторы.

 

— Ты тоскуешь по своей женщине? — спросил Ваал. Он удивительно быстро научился разбираться в Глебовой мимике и понимать его настроения. — Здесь есть с кем спариться, если хочешь. Твое тело совместится (подойдет, будет непротиворечиво).

 

Глеб мучительно покраснел, вежливо отказался и вдруг понял, что не видел среди сотен мартынов ни одной женщины. Осторожно спросил об этом Ваала.

 

— Как — где женщины? — удивился тот. — Они — везде, они — каарху. Усо — женщина.

Глеб подавился крупной ягодой Пищи, которую по-гурмански катал во рту. Он попал в лексическую ловушку — в языке мартынов не было категории рода и мнем переводил на русский в мужском.

 

— Нас мало, — сказал Ваал грустно. — Когда ушла суша, два каарху из трех умерли, — он поднял вверх три когтя и отвел два в сторону. — Пять детей из шести умерли, — он поднял вторую лапу, отставив вверх один-единственный коготь. — Острова уходят в воду, медленно, но постоянно. Женщины не хотят рожать. Они боятся опять видеть, как тонут дети. У Усо было четверо…

 

— Отчего ушла суша? — спросил Глеб пересохшим ртом.

 

— Вееси, — плюнул словом Ваал. — Они погубили мир…

 

Много лет назад вееси нашли под водой древние коридоры из желтого прозрачного камня. Под морское дно уходили они, под берега, под горы, червоточинами в коже мира. Неизвестно, кто и когда их сделал. Тоннели были частично затоплены, но имели множество полостей с воздухом, вееси могли в них продвигаться и дышать, начали исследования. Они нашли странные агрегаты, стали их активировать и пробовать. Однажды случился взрыв необыкновенной силы, вся планета дрогнула, огромная волна прошла по океану, смывая жизнь с островов, которые были тогда в десятки раз больше, многие соединялись друг с другом мостами или переправами. Потом стало жарко, жарче с каждым днем, невыносимо. И вода начала подниматься, захватывая и убивая оставшиеся поселения.

 

— Теперь поднимается на пару когтей в год, — сказал Ваал. — У каарху еще много лет жизни. Но когда-нибудь последний из нас умрет голодным, стоя на одной ноге на последнем клочке суши — вершине самой высокой из гор. Или утонет. Так или иначе — его умрут вееси. Как умирают нас сейчас, если мы пытаемся добраться до других островов и узнать, живы ли там каарху. Или плаваем за морской Пищей... Вееси умирают нас металлом, лучами смерть-машин, искрами, водой…

 

«Машины Странников! — подумал Глеб. — Планетарная катастрофа!»

 

— Не обязательно плыть, — сказал он и стал возбужденно ходить по комнате. — Можно на глайдере слетать. Он поднимет... — Глеб, прищурившись, прикинул вес Ваала, — меня и пятерых каарху. Можно слетать на любой остров, проведать, как там у них дела. Или я могу оттуда ребят привезти…

 

Ваал смотрел на него и молчал.

 

— Ужас какой, — говорил Глеб, — все страдают и «умирают» друг друга вместо того, чтобы договариваться и планету чинить. Ну с этим-то мы вам поможем. На Землю вернемся, соберем специалистов по климату, по планетарным изменениям... У нас даже на Венере теперь красота и комфорт!.. Вам надо полярные шапки снова заморозить, вернуть смену времен года... Наверняка восстановить можно... Я бы слетал и позвал людей. Но без Марты никуда. Хотя, если мы тут еще дней двадцать пробудем, кто-нибудь за нами должен прилететь... Ваал, отпусти меня, друг? Мне нужно найти мою Марту. Потом мы вам поможем, обещаю!

 

— Иди за мной, — наконец сказал Ваал, поднимаясь и тяжело ступая к выходу из комнаты. Они пошли по коридорам не вниз, как надеялся Глеб (к выходу, к словам «иди, друг, найди свою любимую, а потом вернись в сиянии мощи и разума своей цивилизации»), а вверх, где он еще не бывал.

 

— Куда мы идем?

 

— В ритуальный зал (научную комнату, жестокое помещение), — ответил мартын.

 

Они вошли в высокий зал. Потолок его был обшит большими синими листьями, они неярко и ровно светились. Одной стены не было, как во многих помещениях в горе, свод потолка нависал над обрывом как огромный клюв. За невысоким каменным барьером уходила отвесно вниз пустота, десятки метров пустоты, — и плескалась голубая вода океана.

 

По залу стояли большие каменные лохани. Глеб шагнул ближе, посмотрел — и вскрикнул в ужасе.

 

— Это женщины морского народа, — медленно сказал Ваал. — Те, кого нам удалось поймать.

 

— Вы что... охотитесь на них? Только на женщин?

 

— Мы ловим любых вееси. Они не говорят нам своих тайн, хотя мы спрашиваем умело и без устали. Мужчины умирают быстро. Женщины — медленно, они полезнее, мы спариваемся с ними, это очень приятно. Ты тоже можешь попробовать... И спрашивать их, где может быть твоя женщина Маара…

 

В четырех каменных ваннах в воде лежали женщины. У них была голубая кожа, толстые, почти человеческие тела без талии, с небольшими округлыми грудями, и плоские лица без носов, но с крупными губами. Лица выступали из воды, женщины дышали открытыми ртами, кроме последней, самой маленькой, по человеческим меркам — подростка. Глеб, содрогнувшись, дотронулся до ее плеча и понял, что девочка мертва. Из ее висков торчали небольшие стержни из гладкого черного камня — как рожки, как кристаллы мнема, кожа вокруг них была вздутой и воспаленной.

 

— Так мы останавливаем их крики, — объяснил Ваал, внимательно наблюдавший за Глебом. — Вееси умеют говорить в твоем разуме. И кричать так, что ты готов разорвать собственную голову на куски, чтобы стало тихо…

 

Он подал знак мартыну, стоявшему у дверей, тот подошел вразвалку, поднял из лохани тело девочки — с него лилась вода, донес его до барьера над пустотой и небрежно сбросил вниз. Потом вернулся, потянул рычаг — вода, булькая, ушла. Глеб стоял растерянный, слушал, как колотится его сердце. Одна из русалок (как же их еще называть?) чуть приподняла голову из воды и смотрела, как мертвая отправляется в море. Потом перевела взгляд на Глеба. Глаза у нее были ярко-зеленые с серебром, почти круглые, без белков, с черной дырой зрачка. В висках торчали камни. Она посмотрела Глебу в самую душу, а потом закрыла невозможные свои глаза и ушла под воду.

 

— Мы зовем ее Третья, — сказал Ваал. — Она пережила уже пятерых, которых мы поймали после нее, очень живучая. Никогда не сказала ни слова. Я спаривался с нею много раз, приятность велика…

 

Глеб подумал, что если Ваал сейчас опять ему что-нибудь предложит, то он его просто ударит — наотмашь, как получится, много раз, пока не избавится от гнева и бессилия, рвущих грудь. Потом сиганет с обрыва — очень высоко, конечно, можно разбиться, вода при таком ускорении лишь чуть мягче камня... Так, стоп, а девчонок этих русалочьих, что же, здесь оставить придется?

 

Ваал сбросил кристаллы мнема с головы и ушел. Глеб тоже не смог больше находиться в жестоком помещении. Ушел бродить по коридорам, вышел на склон, где росла Пища. Тоскливо смотрел вниз — на дом и глайдер, которые, как и он сам, казались на этой планете осколками чужого, более простого и чистого мира.

 

Глеб не спал, сидел на лежанке с мнемом, коротал время, заучивая слова каарху, — когда они прилетят с экспедицией спасать планету, неплохо будет знать язык.

 

— Аутаа... Тууоо... Риивулеее.

 

Мартыны не следили за ночным порядком — в этот поздний час спали все, кроме тех, кто внезапно просыпался голодным и брел «питаться». Глеб собирался притвориться одним из них, в желудке и правда было пусто, после встречи с русалками он не смог проглотить ни кусочка.

 

Дорогу наверх он нашел легко. Отодвинул плотную шелковистую ткань двери. Синие листья на потолке светились, за обрывом в полу зияла фиолетовая темнота. Русалка — Третья — приподнялась в своей лохани и посмотрела на Глеба, будто ждала его. Он шагнул к ней с мнемом, показал кристаллы, прилепил пару к своей голове. Она покачала головой. Лицо у нее было как каменное, мимики почти никакой, но Глеб понял, что нужно сделать. Он дотронулся до стержней в ее голове, потянул один — он двигался туго, ей, наверное, было больно. Женщина прикрыла глаза, закусила губу белыми, совсем человеческими зубами — выступила кровь, красная, очень темная. Глеб остановился, но она дернулась нетерпеливо — продолжай! Когда черные стержни вышли и упали на пол, Глеб почувствовал голос русалки — он звучал в голове тихо, надо было прислушиваться, будто бы кто-то говорит с тобою издалека.

 

— Спасибо, — сказала она.

 

— Как тебя зовут? — спросил Глеб вслух, не будучи уверенным, достаточно ли подумать вопрос, или же нужно задать его вслух.

 

— Не могу сказать свое имя. То, чем я стала, уже нельзя назвать этим именем, а значит, и тревожить его не нужно. Зови меня как хочешь, Глеб. Я вижу в тебе — ты сильный, всегда будешь Глеб.

 

— Буду звать тебя Ундиной, — он не стал спорить. — Может, потом передумаешь. Я тебя вынесу, прямо сейчас. Я знаю, где выход из горы, мы спустимся к воде, поплывешь к своим. Потом вернусь за остальными. Достаточно страданий. Пора начинать исправлять то плохое, что случилось…

 

— Иногда случилось так много плохого, что пути назад уже нет.

 

— Всегда есть, — убежденно возразил Глеб.

 

— Ты веришь, что твоя женщина у нас, — печально улыбнулась Ундина.

 

— Верю. Не могу не верить. Скажи — если это так, будут ли к ней там добры?

 

— Да, — сказала Ундина. — Мы добры... к таким, как ты. В наших городах есть старые рисунки, там такие, как ты, стоят рядом с такими, как мы. Многие думают, что вы — наши древние боги…

 

Глеб вытащил ее из воды — она оказалась тяжелой, намного тяжелее человека такого же размера. На безволосом затылке у нее была выпуклость с двумя вертикальными дыхалами-ноздрями, как у кашалота. Тонкая пленка мембраны открывалась и закрывалась — Ундина жадно дышала носом, Глеб чувствовал ее удовольствие, которое вдруг сменилось страхом, таким резким и отчаянным, что у него самого под ложечкой засосало.

 

— Они идут, идут сюда, — сказала она. — Быстрее, положи меня в воду и начни со мною спариваться. За это тебя не накажут.

 

— Глупости какие, — Глеб пришел в абсолютный ужас от ее слов. — Сейчас я им постараюсь объяснить…

 

Каарху оказалось десятка три, большинство из них он видел впервые. Ваал вышел вперед, за ним Глеб увидел белое пятно на морде Усо.

 

— Послушайте, — начал Глеб. — Я понимаю, что ваш народ во многом винит ее народ и дружбы между вами нет. Но, чтобы вражда и страдание кончились, всегда нужен первый шаг. Он самый трудный, его тяжело сделать, но…

 

Ваал тихо, страшно зарычал, шерсть на его холке поднялась. Через секунду остальные мартыны подхватили рык.

 

— Плохо, — сказала Ундина. — Беги, Глеб. Брось меня, иди к моему народу, прыгай вниз! Быстрее!

 

Глеб покачал головой — нет-нет, надо разобраться, бегством ничего не решишь. И тогда она закричала. Крик был ярко-белый, с острыми краями, с длинными шипами, он раздувался у Глеба в голове — он видел, как некоторые мартыны падают и катаются по полу, зажимая уши, он и сам был готов покатиться, держал Ундину из последних сил, но тут кто-то вырвал ее из его рук, и крик резко прервался.

 

Тишина казалась оглушительной. Ундина лежала на каменном полу со сломанной шеей, и ее темно-голубые неестественно вывернутые ноги мелко подрагивали. Потом огромный черный зрачок сузился и застыл.

 

— Что вы наделали? — в ужасе спросил Глеб. — Что же вы все делаете, а?

 

Ваал прорычал что-то, поднял кристаллы мнема, которые Глеб уронил, надел на голову, как делал во время их «бесед у камина». К Глебовой неожиданности, вторую пару подняла Усо. Третья веселыми рожками так и торчала на его собственных висках.

 

— За предательство мы заберем у тебя один глаз, — сказала Усо. Ему послышались в ее голосе нотки торжества.

 

— Оба, — сказал вдруг Ваал и посмотрел на свои когти.

 

Глеб не понимал — как это «заберут»? Какое предательство? Он собирался освободить страдающее разумное существо, которое ничего никому не сделало и которое мучали годами самым унизительным образом. А с мартынами же у них дружба, он же предложил свозить ребят на глайдере к родственникам, восстановить связь племен. Ваалу же понравилась эта мысль!

 

— Ты не сможешь от нас уйти, — сказал Ваал, обошел Глеба, с медвежьей силой обхватил его плечи. — Судя по тому, что ты рассказал о своих людях, они прибудут сюда. Они захотят тебя вернуть. Ты будешь важен. При торговле надо иметь что-то важное для другого…

 

Они не хотят, чтобы мы им что-то дали, понял Глеб. То, что мы можем дать, — помощь, поддержку, исправление планетарного ущерба — они хотят взять у нас сами... Не хотят добрых землян-прогрессоров. Хотят быть в своем праве, при своей силе — как же это важно разумным существам! И даже землянам — стоит вспомнить истерики про Странников…

 

Так он отвлекал себя, пока к его лицу приближались острые когти Усо. В ее глазах чудилась Глебу стылая горечь самки, потерявшей детенышей, и разумной женщины, смотревшей, как умирают любимые. Ему казалось очень важным сохранить выдержку, не кричать и не дергаться, раз уж ситуация безнадежная, так пусть останется хотя бы человеческое достоинство. А потом горячее полоснуло по глазам, тело отозвалось первобытным ужасом: «Меня калечат! Меня нарушают!» Глеб кричал и извивался в крепких лапах Ваала, а потом все исчезло.

 

В темноте кто-то тихо плакал, поскуливая.

 

— Кто здесь? — пробормотал Глеб по-русски, не понимая, почему темно, ведь он проснулся и открыл глаза. Потом вспомнил. Резко сел. Голова болела ужасно, в глазницы будто огня залили.

 

— Нииру, — прогудела темнота.

 

— Нииру... — Глеб облизал сухие губы, пытаясь вспомнить слова — мнемокристаллов не было. — Нииру, аутаа... Помоги!

 

Ему надо было выбраться отсюда. Терять больше было нечего, совсем нечего. Он хотел домой.

 

К маме — и заплакать.

 

К Марте — и согреться.

 

К специалистам Комкона — умным, опытным, поднаторевшим в прогрессорстве и непростых ситуациях. Хотел, чтобы боль и сложности закончились, чтобы все стало просто и хорошо, как раньше. Он чувствовал, будто его резко выдернули из веселого категоричного детства во взрослую жизнь, где не было простых выборов, а было какое-то всеобщее страдание и зло под солнцем.

 

— Нииру, аутаа... Мииса олее? — Надо понять, где он сейчас находится. — Олее?

 

— Вакеаа…

 

Жестокая комната... Глеб дернулся: встать, нащупать ориентиры, перелезть барьер, сгруппироваться и прыгнуть вниз, в воду, будь что будет — но ноги его оказались крепко связаны. Попробовал поползти — но веревки оказались к чему-то привязаны. Глеб дергался как потревоженная гусеница и крепко приложился лицом об пол. Боль ошпарила голову, он почувствовал, как из глаз снова заструилась кровь.

 

Мартынчик вдруг вздохнул совсем по-человечески, будто решаясь, и Глеб почувствовал на щиколотках его острые когти. За несколько минут он, пыхтя, разодрал Глебовы путы.

— Глееб, — позвал он. — хууолелиии…

 

Глеб не знал, что это значило. Ниири, вздыхая, убежал. Стало очень тихо.

 

Щупая перед собою, Глеб дополз до первого препятствия, поднялся, шаря руками. Перед ним была каменная ванна. Поднялся, ощупал ее — пустая, сухая. Он помнил, как они располагались, но не знал, у какой именно сейчас стоял. Глеб составил трехмерное геометрическое уравнение и пополз к следующей — если в ней русалка, то он в передней трети зала, и до барьера — рукой подать. Глеб едва не промахнулся, задел основание ногой, уже миновав. Поднялся, почувствовал под руками прохладную воду, живое тело. Нащупал стержни в русалкиной голове, морщась, вытащил. Русалка молчала, будто у нее не было сил говорить.

 

— Как тебе помочь? — спрашивал Глеб. — Что мне сделать? Я ухожу отсюда — хочу попасть к твоему народу. Помоги мне. Помоги себе.

 

Русалка молчала — Глеб услышал лишь отголосок тяжелой, беспросветной грусти, усталость, в которой разум больше не мог говорить. Он погладил ее по руке. Добрался до следующей лохани — пусто. Теперь он знал, где он в зале, с точностью до метра, и не пополз, а пошел вперед — вытянув дрожащие руки, щупая пространство перед собою. Нашел вторую русалку. Вытащил стержни.

 

— Спасибо, Глеб, — тихо сказала та. — Тебе не нужно задерживаться ради нас. Это ничего не изменит при твоей встрече с моим народом. Они помогут тебе. Я бы помогла, встретив тебя, когда свободно жила в океане, когда гуляла в цветных лесах, рисовала на песке, собирала Пищу... Мы пели с сестрой, это было красиво... Теперь она далеко.

— Нужно, — ответил Глеб. — Иначе нельзя.

 

И он с усилием вытащил русалку из каменной лохани, потащил, тяжело дыша, к обрыву над морем. Неизвестно, переживет ли она падение. Неизвестно, переживет ли он сам. Но так, как сейчас, никак нельзя больше, ни минуты больше нельзя.

 

— Стой, — сказала русалка. Глеб остановился резко, голова закружилась, он пошатнулся и чуть не упал. — Я вижу, что ты хочешь упасть со мною вниз, закрыть меня собою от удара о воду. Но я прыгну сама. Возьми мою сестру. Прошу.

 

— Эта, в воде, — твоя сестра? — удивился Глеб. — Ты сказала, что она далеко.

 

— Она далеко, — грустно ответила русалка. — Но если выживет, то, может быть, сможет вернуться…

 

Голова у Глеба слишком сильно кружилась, он положил русалку на широкий каменный барьер и пополз обратно на коленях. Два раза падал, поднимался с трудом. Добрался. Поднял. Она оказалась гораздо легче, будто бы вся иссохла внутри, Глеб смог донести ее до края.

 

— Я слышу, как они приближаются, — сказала вторая русалка. — Их двое. Идут смотреть на тебя и спариваться с нами. Поспеши, Глеб. Будь удачлив, Глеб. Прощай, Глеб.

 

Глеб протянул к ней руку, но встретил лишь пустоту и движение воздуха — русалка беззвучно перекатилась по камню и упала вниз. Держа ее сестру, Глеб нащупал край пустоты, забрался, сел. Было очень страшно, но будто и тянуло — всё, всё, конец, так или иначе что-то сейчас завершится. Толкнувшись ногами, Глеб спрыгнул вниз — засвистел воздух, потянула планета, засмеялась в его руках безумная русалка. Глеб сгруппировался так, чтобы защитить ее от удара и войти в воду наименьшей площадью.

 

Удар вышиб из легких воздух, треском прошел по костям, потянул Глеба вниз, вниз, в темноту вязкую, плотную — умирать. Кажется, он услышал, что кто-то кричал — высоко, протяжно, по-дельфиньи. Марта любила дельфинов.

 

Марта…

 

Он знал, что нельзя вдыхать воду, но тело не послушалось и набрало полные легкие, все загорелось огнем, сознание поплыло. Его схватили и потащили вниз. Или вверх. Или в сторону. Он ничего не понимал. Кажется, он умирал, и это никак не кончалось.

 

Потом был воздух на лице, что-то твердое под ногами. Потом его мучительно выворачивало горькой водой — и пониманием, что мир сложнее, страннее, чем он всегда думал, и гораздо более жесток. Освободившись от воды в легких, он упал на спину, уставился вверх глазами, которых не было.

 

Шаги. Плеск. Шепот нескольких сознаний — теплый, успокаивающий, монотонный, отдельных голосов было не разобрать. Шаги ближе.

 

Глеб лежал и плакал — впервые плакал лет с восьми, когда так сильно скучал по маме в школе, что его даже домой отправляли на месяц. Слезы собирались в заживающих кратерах глазниц, щипали, жгли. Теплая рука легла на его щеку.

 

— Я люблю тебя и небо, — сказала Марта, — только небо и тебя…

 

Голос у нее был напряженный, будто она старалась не реветь. Глеб дернулся, вскочил, схватил ее обеими руками, сжал так, что ей, наверное, больно было, потом уткнулся лицом ей в грудь, вдыхал ее запах, надышаться не мог.

 

— Прости, прости, — говорила она. — Уж ты натерпелся, мой хороший. Я испугалась сначала, когда их под водой увидела, русалов этих, а они так быстро плавают, схватили меня, я ничего не успела... Уволокли меня вниз, за затонувшей аркой — тайный вход...

 Пока мы с ними объяснились, вернулись к берегу, а тебя уже не было. И кровь на камне у глайдера... Я бегала, кричала, искала тебя. Валтамери — так они себя называют — меня убедили, что в доме будет опасно оставаться, нужно к ним вернуться. Что нужно подождать, что эти... медведи тебя вряд ли убьют. Ох, я от этого «вряд ли» криком кричала, а поделать ничего не могла! И вот я тут... а ты там... Глебушка мой!

 

Она целовала его брови, щеки, ей, кажется, не были противны и страшны его раны.

— Глаза восстановят, — говорила Марта, поднимая его с гладкого пола, помогая идти по коридору. — Пара лет слепоты — это, конечно, тяжело, но у тебя же я, а у меня глаза в полном твоем распоряжении. Я больше не хочу с тобой расставаться, Глебушка. Слепоту переживем, а у тебя теперь другие чувства обострятся, интересно же! Вот скажи, из чего стены и пол в этом коридоре? Янтарин! Странники! Когда они здесь все это построили — неизвестно, но такие интересные штуки есть! А ведь эта планета вряд ли в списке Горбовского—Бадера... А янтарин теплый на ощупь, ты чувствуешь?

 

Глеб ничего не чувствовал, даже радость и облегчение от встречи с Мартой схлынули, ему казалось, что он все-таки умер, его нет и мозг подсовывает ему утешительные обманки в затухающих последних разрядах электричества в нейронах. Как в короткий сон на рассвете, в них, по идее. могла вместиться целая вечность.

 

— Поспи, — говорила Марта, укладывая его на мягкое, упругое, прохладное. — Завтра валтамери нас к глайдеру проводят, защитят, если что, — кто знает, чего там медведи твои удумали. Что за народ! Они все там ужасные?

 

— Они... не плохие, — через силу сказал Глеб. — Просто другие. Эти... русалки тоже с ними ужасные. Убивают их, топят, облучают. Зачем?

 

— Потому что валтамери перед ними виноваты, — напряженно сказала Марта. — Они случайно планету тряхнули машиной Странников и климат изменили. А на тех, перед кем смертельно виноват, злоба сильнее всего…

 

Глеб представил полузатопленный высокий зал из янтарина, клетки, в которых полулежат-полусидят измученные мартыны с мокрой свалявшейся шерстью, — научная комната, жестокое помещение.

 

— Так странно, Марта... Планета без хищников, пищевые цепочки без жестокости — и только разумные существа убивают и мучают других разумных... Может быть, это свойство разума? Какая-то отчаянная мысль, Марта, да?

 

— Спи, — велела Марта, легла рядом, взяла за руку. Пальцы у нее были теплые, гладкие.

Глеб подумал, что никогда не заснет. Страшновато было — вдруг это всё, уйдет в сон — и всё? Но тут же уснул, а когда проснулся, раны в глазах больше не болели, треснувшие ребра срастались, а рядом тихо сопела Марта. Он погладил ее нежное плечо, почувствовал возбуждение, но тут же вспомнил зеленые глаза Ундины, мокрую прохладную кожу и «начни со мною спариваться». Сел на ложе, скрестив ноги, задумался.

 

Прогрессоры тут не помогут, сама суть идеи — в их неотличимости от остального населения. А тут поди-ка. Медведи и русалки... Нет, ну климат, конечно, надо бы попробовать поправить — трех процентов суши маловато... Но это мартынам, а русалки-то что скажут?

 

— Я из глайдера давно уже забрала акваланги, — сказала Марта. Она уходила, вернулась, принесла ему «водной пищи» — ягоды были плотные, солоноватые, размером с крупный виноград. — Ешь, не кривись, полезное! Я образцов набрала для анализа. Только, Глеб, я сейчас узнала, что медведи твои — не буду я их мартынами называть, отстань! — ночью дом наш и глайдер обложили ветками и подожгли. Глайдеру ничегошеньки не сделается, я знаю. А дом сгорел. Ты ешь, ешь. Медведи на тебя очень злы. Поскорее нырнуть в глайдер — и к кораблю. Помощь вызовем. Комиссию по контактам. На Землю... Пусть разбираются…

 

Подъем с глубины вслепую был для Глеба мучителен. Валтамери прощались с Мартой с ласковой тоской, будто скучали по таким, как она.

 

— Я вернусь, — сказала им Марта. — Когда-нибудь... После всего... Вернусь к вам.

 

Глеб почувствовал руку на щеке — это была его русалка, та, что говорила с ним на горе.

 

— Спасибо, Глеб, — сказала она. — Моя сестра умерла этой ночью. Но перед смертью она вернулась!

 

Глеб прижался губами к ее руке, и женщина удивленно рассмеялась.

 

На берегу воняло гарью, плавленым пластиком, мертвой биомеханикой. Обгоревший, измученный глайдер не узнал Глеба, пришлось Марте отжимать панель под его брюхом и вручную вводить доступ — она нервничала, говорила зловещим шепотом:

— У деревьев сидит один... маленький. Наверное, сторожить оставили, сейчас тревогу поднимет... Ну быстрее же, Глебушка. Залезай в кабину, не забудь, что ты теперь пассажир. Временно, конечно, потом полетаешь! Ну куда ты?

 

Глеб слепо шагнул туда, где шелестели листья, — к лесу, где сидел на страже Ниири, готовый позвать своих взрослых, чтобы разобрались с нехорошими пришельцами.

 

— Ниири! — сказал он громко, стараясь почетче выговаривать звуки. — Глеб... каарху... друг... уусва!

 

Мартынчик подошел, потерся мохнатой головой о Глебову руку.

 

— Уусва, — пропел он тихо. — Глееб, анееки.

 

— Что он сказал? — спросила Марта, когда кабина закрылась за ними и оплавленный глайдер, дрожа и чуть постанывая, оторвался от камня.

 

— Попросил прощения, — ответил Глеб. Ему вдруг пришло в голову, что они уже сегодня покинут планету, на которой провели почти две недели, но так и не дали ей названия, под которым она войдет в списки Комкона.

 

— Как русалки называют эту планету? — спросил он.

 

— Ота-эла, — ответила Марта. — «Мы здесь есть». Странно, да?

 

— Нормально, — сказал Глеб. Ему показалось, что что-то светлое мелькнуло перед лицом — это, конечно, было невозможно, но показалось ведь. — «Мы есть» — это важно.   

 

 

Дмитрий Никитин Историк, двадцать лет работает в научном издательстве. С конца нулевых пишет фантастику — исключительно короткую форму. Постоянный автор журнала «Химия и жизнь».

 

Копыто Смерти

 

Авторская трактовка событий от персонажа повести АБС «Обитаемый остров»
Мемо Грамену по прозвищу Копыто Смерти

текст: дмитрий никитин

 

— Приветствую, уважаемый Копыто!

 

— Давайте без имен! Почему так срочно? Вы понимаете, как я рискую, встречаясь с вами?

 

— Семьсот одиннадцатый, как всегда, всем недоволен! — человечек в углу вяло засмеялся. Такой маленький, ничтожный рядом с мощной фигурой собеседника. И этот человечек своими ручонками держит за горло его, Мемо Грамену, Копыто Смерти, одного из зачинателей подполья, террориста до мозга костей. Так держит, что не вырваться!

 

— Господин государственный прокурор считает, что Гэла Кетшефа пора ликвидировать. Со всей группой.

 

— Массаракш! Послушайте, Кох! Уговорите Умника подождать несколько дней! Я вот-вот получу назначение на юго-запад. Тогда и кончайте с Гэлом! И в отношении меня никаких подозрений. Я же столько сделал, чтобы оправдаться перед штабом сопротивления. Два нападения на башни. Лично расстрелял командира гвардейской бригады.

 

— И тем спасли его от трибунала. Завтра, к одиннадцати, соберете группу у Кетшефа. Да, еще. Надо обеспечить при задержании вооруженное сопротивление.

 

— Хотите засадить меня надолго?

 

— Будете свободны через день. Планируется одна акция...

 

— Если я появлюсь у наших сразу после ареста, со мной никто разговаривать не станет! В подполье не доверяют тем, кому слишком везет. Два успешных побега подряд...

 

— Не беспокойтесь, будет надежное прикрытие. Ротмистр Чачу гарантирует.

 

— Чачу — это хорошо. Первая хорошая новость за сегодня.

 

— Итак, Копыто, по какой причине сбор?

 

Ответа ждала вся боевая группа: прямой как палка Гэл Кетшеф, его высохшая супруга Орди Тадер, тихий однорукий головорез Тик Феску по кличке Вепрь и этот, новенький... И все они как один не любят его, угрюмого ворчуна Мемо Грамену. Уважают как опытного бойца, лучшего пулеметчика подполья, но не любят. А у него нет к ним никакой неприязни. Но дело есть дело. Скоро Гэл и остальные, видимо, умрут. Ну и что? Сами они сколько людей отправили к Мировому Свету? А теперь не повезло им. Вернее, не теперь, а год назад, когда Копыто попался на акции и его сломали в охранке. Интересно, выдержали бы другие? Орди не сломалась, когда взяли ее ребенка. Не сломалась, но умерла. Теперь не живет, только мстит. Да и сам Гэл — «философствующий покойник», как отзывается о нем Кох. А мертвые живому не товарищи. Прямо из Верблибена получается: «Я жив, он мертв, о чем нам…»

 

— Говори же, Копыто!

 

Что ж, протянем время, зальем уши:

— Новости о Волдыре. Он, похоже, рассорился с Отцами. И у него есть люди, пулеметы, взрывчатка.

 

Гэл покачал головой:

— Мы не будем иметь дело с этими бандитами. Хватит того, что берем оружие у хонтийцев.

 

— Я ставлю вопрос на голосование.

 

— Хорошо, голосуем. Кто за переговоры с Волдырем? Птица? Против! Вепрь? Против! Студент? За? Тогда мой голос решающий. Я — против! Предложение Копыта отклоняется.

Внезапно Гэл скривился, схватился руками за голову.

 

— Так, быстро расходимся!

 

Соображает! Лучевой удар в неурочное время. Значит, рядом передвижной излучатель, облава. Но разбежаться они не успеют. Массаракш! Как же больно! Все тело будто один больной зуб, и его дергают клещами, расковыривают крючком. Орди и Вепрь валятся с ног, а новичок, ничтожество, катается по полу, выдавая себя и остальных истошным криком. Но Гэл держится, заряжает трясущимися руками сразу два «герцога». Достал пистолет и Копыто. На лестнице грохочут подкованные сапоги.

 

— Я к двери!

 

Мемо доковылял до темной прихожей. В дверь молотили прикладами. Потом ударили автоматной очередью, сбивая замок. Выстрелил в ответ пару раз прямо через доски. Прихожую заволокло пороховой гарью. Мемо отступил в боковой коридор. Был бы пулемет, хрен бы у него кто прошел! Еще бы и башка болела поменьше.

 

Дверь с треском распахнулась. Первым в квартиру ворвался ротмистр Чачу. Мемо выпалил ему над головой. Два автоматчика застряли в дверях, мешая друг другу. Кого подстрелить — толстяка или рослого детину? Пока думал, рослый протиснулся и, словно видел в темноте, вцепился в руку с пистолетом. Мемо не успел опомниться, как чудовищный рывок поднял его в воздух и опрокинул вниз головой, так что ноги задели низкий потолок. Отвратительно хрустнули зажатые как в тисках пальцы, и Мемо всем своим грузным телом обрушился на пол, теряя от удара сознание.

 

В целом все прошло нормально. Ну почти... Гэл чуть не застрелил Чачу. Ротмистра выручил тот же здоровенный гвардеец, что вырубил Мемо. Скрутил Гэла голыми руками. Копыто рассмотрел этого парня на заседании тройки, где тот стоял конвойным. На голову выше остальных, и лицо такое странное. Особенно глаза — живые, подвижные, наивные по-детски, но будто высверливают тебя насквозь. Очень неприятное ощущение. И не то что этот тип казался слишком опасным, в свое время Копыто валил и не таких силачей. Просто чувствовалось — с ним надо всегда быть настороже, как с нехищным, но очень большим неприрученным зверем. И еще Копыто был уверен — этот юнец чует, что внутри людей. Вот стоит, молокосос, за спиной и удивляется, чего это Мемо такой спокойный, когда выносят ему смертный приговор.

 

Когда группу развели по одиночкам, к Мемо зашел Чачу и объяснил, как все будет дальше. Чертов психолог! На расстрел Мемо поведут на пару с Орди Тадер. Исполнять приговор назначат уже знакомого ему Мака Сима. Ротмистр уверял, что этот фрукт сломается — не сможет стрелять в женщину. Тогда сопляку останется только бежать вместе с приговоренными. План был хорош. Но вдруг гвардеец решит все же стрелять? На этот случай, успокоил Чачу, у Мемо будет спрятан нож, а автомат парня зарядят холостыми патронами.

 

Гвардеец Сим поступил непредсказуемо. Стрелять в карьере не стал. Но и вместе с Мемо и Орди не пошел. Просто отпустил их, а сам двинул по тропинке назад. Может, решил разобраться с Чачу? Да, не прогадал ротмистр с холостыми патронами. Впрочем, Мемо это уже не волновало. В подполье поверили если не Мемо, то Орди. Копыто стал руководителем новой группы и деловито, без лишней спешки готовил акцию, которой господин государственный прокурор придавал особое значение. Оставалось только сыграть на подготовленной съемочной площадке ключевую сцену атаки наймитов Хонти на башню противобаллистической защиты.

 

В разгар подготовки Орди привела того самого странного Мака Сима. Мемо хотел его ликвидировать, уж больно дикие истории тот рассказывал... Но Мак, оказалось, умел снимать боль при лучевых сеансах. Ну, понятно, после этого в группе его только что на руках не носили. Болван! Да при таком умении Неизвестные Отцы ему бы всё дали, передрались бы из-за него! Вообще, непрост этот горец. Очень непрост. Если они там у себя, за Алебастровым хребтом, все такие, то, пожалуй, Отцам вместо подготовки вторжения в Хонти надо срочно горный пояс укреплять. Как бы те горцы пострашней белых субмарин не оказались! То, что Мак силен, как медведь, и в рукопашной мастер, каких мало, — это ладно. Но ведь он действительно в полной темноте видит. И нюх у него, как у упыря. Пули (если не в голову) его не убивают. Излучателей он не боится. Радиации не боится. Вообще ничего не боится. А Мемо, когда с ним рядом, вечно в страхе. Ну а вдруг горец этот не только дозиметр, но и ментоскоп внутри себя имеет?

 

В итоге под свет софитов и стрекот кинокамер башню и правда подорвали. Кино получилось — высший класс, хотя и дороговатой вышла съемка. Мемо в нужный момент прострелил себе ногу, но уползти не успел. Горец утащил его, потерявшего сознание (Копыто мог изобразить обморок не хуже Вепря). А в конце Мак едва сам не сбежал, что, конечно, было бы провалом. Главные герои фильма, предупреждал Кох, обязаны лично присутствовать на скамье подсудимых! Но ротмистр Чачу, умница и хитрюга, оказался на высоте — вычислил и взял Мака даже без стрельбы.

 

Вновь о чудо-горце Копыто услышал через полгода, когда уже вовсю шла война с Хонти. Мемо тогда был в штабе подполья и туда же по просьбе Аллу Зефа рекомендовал Мака Сима. За прошедшее время Съел Ножик (это означает «мах сим» на воровском жаргоне) сильно переменился. Это был уже не тот глуповатый мальчик, что показывал чудесно зажившие раны в лесной сторожке. Заматерел, побледнел, серьезный стал, деловой. И глаза у него стали другие — неживые, стеклянные, прямо как у ротмистра Чачу. Нет, не к добру Мак снова объявился. Впрочем, в новую драку не лез, вел себя тихо. Крутился в штабе среди умеренных. Что-то там вещал о контрпропаганде, перевоспитании в духе гуманизма и высокой морали. По всем раскладкам считался теперь неопасным. Умеренные — они что? Мечтают об эволюции режима, свободных выборах, протестных выступлениях. Пусть! Сколько будет легальных выродков, даже если все эти голые обезьяны соберутся на улицах? Сто? Двести тысяч? А сорок миллионов простых граждан пойдут за Отцами. Господина прокурора беспокоили не умеренные, а военные вожди вроде Тика Феску или Дэка Потту с их боевиками. Сам Мемо, может, и задался бы вопросом, с чего это Мак вдруг стал таким тихоней. Но в тот момент его больше занимало, что будет с ним самим. На фоне неудач на фронте Департамент общественного здоровья постепенно прижимал военных и полицейскую охранку. Что будет, если Деверь вслед за Тестем скушает и Умника? Захотят ли «оздоровители» принять человека опального прокурора? Зависит от того, с чем он к ним придет.

 

— Семьсот одиннадцатый! — панические нотки в голосе Коха выдавали крайнее волнение. — Умник только что послал Ножика в Центр. Да, в Центр! Он теперь знает, где Центр, и может туда пройти! Этот может! Возьми его сам, тихо возьми!

 

Копыто положил наушник, посмотрел на миску с недоеденной кашей. С недавней поры Кох задумывался о новом покровителе и оправданно считал Мемо своим единомышленником. Впрочем, дело могло выгореть. Если взять сейчас Мака, заставить рассказать о планах Умника, а потом передать показания Деверю, тот может это оценить. А вдруг у горца с Умником получится захватить Центр? Тогда Умник станет новым Папой, а Копыто... Копыто может стать при нем новым Деверем. Особенно если расскажет Умнику про этот звоночек Коха. Ладно, посмотрим, как все пойдет. Вряд ли, впрочем, хорошим кончится.

Мемо быстро собрался, оседлал мотоцикл и покатил к Департаменту специальных исследований. Когда из высоких ворот выехал автомобильчик Мака, сел ему на хвост, держась в отдалении. Похоже, горец ничего не заметил. Вот так новость! У хлебной лавки в машину подсел однорукий Вепрь. Умеренный Мак встречается с главным экстремистом подполья! Мемо связался по радиофону с Кохом и велел подключить его к «жучку» в автомобиле горца. Через минуту Мемо уже слушал, как Мак говорил Вепрю, что благодаря его советам появилась возможность проникнуть в Центр.

 

Провел мальчишка Умника, да и всех провел за нос на пару с этим леваком! Вовсе не хочет он, как господин прокурор планировал, смену правительства устраивать. Уничтожить Центр он хочет. Всю систему лучевого ментального воздействия. У него в багажнике — термическая бомба! А дело становится опасным. Сейчас Кох думает: что делать дальше? Как остановить сбесившегося Мака? Кому звонить — Умнику или Деверю? А Деверь или Умник должны будут связаться с Папой, но сначала решить, не провокация ли тут одного против другого. Запутаются лапками наши пауки в своей банке в такой суматохе. А времени мало. Значит, выручать всех, как обычно, придется ему, старому толстому Мемо Грамену.

 

Как назло, на центральных улицах — сплошные пробки и заторы. Огромные грузовики и автобусы заслонили маленький юркий автомобильчик. На перекрестке Мемо встал на красный свет, а горец успел проскочить. Тогда Копыто расчехлил пулемет и, дав очередь в Мировой Свет, рванул наперерез. Под истошный визг тормозов мотоцикл промчался среди раздавшегося железного потока и повернул на Лесное шоссе, спеша догнать пропавшего Мака. Внезапно дорогу перегородил, выкатываясь с ревом через подмятые кусты, полутанк гвардейского патруля. Мемо перебросил пулемет на руль и ударил по кургузой машине длинной очередью. Урановыми пулями! Броневик остановился, зачадил и с лязганьем съехал в кювет. Но тут и сам Мемо попал под обстрел с другой стороны улицы.

 

Свалился вместе с мотоциклом, отлетел, обдираясь об асфальт, к дереву на обочине. Два гвардейца приближались перебежками, прикрывая друг друга автоматным огнем, не давали поднять головы. Пули глухо стукали в землю и звонко — в ствол дерева. Мемо хрипел, пытаясь вытащить придавленный мотоциклом пулемет. Позади стрелявших вдруг вырисовался офицер. Поднял руку с пистолетом, два раза пыхнул дымком. Оба гвардейца повалились на дорогу тряпичными куклами. Офицер неторопливо убирал пистолет в кобуру. Мемо поднял мотоцикл. Двигатель цел, спущенные колеса — ерунда! Ротмистр, нет, уже бригадир Чачу равнодушно смотрел прозрачными ледяными глазами. Как всегда, быстро соображает — если Копыто Смерти так спешит, значит, спешит по делу.

 

Вихляя из стороны в сторону, мотоцикл докатил до поворота автострады. Где же Мак? Мемо поправил горошину микрофона в ухе. Голос Вепря: «Кто бы мог подумать... Все знают, что здесь телецентр и радиоцентр, а здесь, оказывается, еще и просто Центр». Ага! Телецентр! Мотоцикл, дожевывая резину, помчался в сторону огромного серого куба, видневшегося над кронами деревьев. Что там изрекает сейчас горец: «Имейте в виду и расскажите своим друзьям. Вы живете не на внутренней поверхности шара. Вы живете на внешней поверхности шара...» Правда? Так вокруг — мир наизнанку! Ну и чему теперь удивляться? Мы родились и прожили свои паршивые жизни в самом настоящем массаракше!

 

Мемо подъехал к Центру. Обнаружив на стоянке знакомый автомобиль, остановился за углом — так, чтобы не заметили. Из здания доносилась автоматная стрельба. В машине — один Вепрь. Значит, Мак уже там. Если его прикончат, останется не дать Вепрю взорвать на месте бомбу, что в багажнике. А вот если у Мака получится…

 

И тут на Мемо обрушился лучевой удар. Да еще какой! Черное излучение! Будто неохватное, сверкающее металлическим блеском небо легло ему на плечи всей своей тяжестью, наливая жилы и кости расплавленным жгучим свинцом.

 

Уличные зеваки, обсуждавшие суету в радиоцентре, после депрессивного удара осели на мостовую, распустив в смертной тоске сопли и слюни. Вепрь в машине лежал в обмороке. На этот раз, похоже, в настоящем. А Мемо терпел. Он, оказывается, мог терпеть. Тогда, в охранке, его пытали черным излучением. Он уже прошел все круги отчаяния, все глубины боли. Может, те, прошлые, пытки отключили что-то в его голове, так что сейчас у излучения не было над ним полной силы. Как не имело оно никакой силы над Маком Симом. Кто он? Волшебник из страны Зартак? Результат удачной мутации? Или действительно пришелец с другого небесного шара? Ему удалось то, что не могли сделать боевые группы подпольщиков, субмарины островитян и атомная артиллерия хонтийцев, — поразить Страну Отцов в главный нервный центр, средоточие всей власти. Но Мемо Грамену может остановить его!

 

Лег на асфальт, положил ствол пулемета на бордюр. Когда в дверях появится Мак, возвращаясь за бомбой, Мемо откроет огонь. Будет бить в голову, чтобы уже не ожил. В горошине радиофона шипел голос Умника. Он был в курсе всего. Скрипя зубами, теряя сознание от боли, диктовал, советовал, умолял — заменить Мака. Идти в радиостудию, продиктовать запись, потом в аппаратную, переключить с депрессивного на поле повышенного внимания. И твой голос будет слушать, и тебе будет повиноваться огромная страна, которой ты вбиваешь в миллионы голов новую бесспорную и абсолютную истину. И Неизвестных Отцов сменят какие-нибудь Огненосные Творцы Революции. А он, Мемо Грамену, станет живым богом, попирающим копытом вселенную.

 

И ничего не изменится. Как раньше, будут сытые пастухи при покорном им голодном стаде. И будут голодные волки, которые мечтают убить пастухов и самим стать пастухами. И дважды в день будет полчаса выкручивающей наизнанку боли, и каждую минуту будет страх от удара в спину. Зато он будет господином. Господином марионеток, которых дергают как за веревочки, невидимые, но всесильные лучи! Гэл и Орди — нет, они не были мертвыми! Только они и были по-настоящему живыми среди толп неживых. Что говорил Гэл? Человечество не трава, покорно склоняющаяся перед бурей. Каждый человек может стать Мировым Светом! Светом, дающим жизнь людям!

 

Копыто рычал в сжатый до хруста кулак. Излучение, терзающее каждую клетку его тела, стирало и сдирало с Мемо Грамену наросшие за черные, мертвые месяцы и годы смердящие, окостеневшие наслоения лжи, предательства, жестокости. Из выжженной, казалось, до основания, оголенной души его подымалось что-то давно забытое, яркое, живое... Мемо смотрел, как Мак Сим выходит, забирает из багажника бомбу, уносит в здание Центра, перешагивая через лежащих. Что понимаешь ты, горец, в нашем страхе, в нашей боли? Но ты сделал то, что давно должны были сделать мы сами! И я благодарен тебе, впервые благодарен за что-то другому!

 

Мак вернулся, сел в автомобиль и уехал. Сколько времени осталось до взрыва? Десять минут? Мемо выдернул из уха продолжавший зудеть голосом Умника микрофон. Пошел, тяжело шаркая подошвами, в серый куб. Вестибюль был завален телами — слабо шевелившимися, бессильными сдвинуться с места. Что же ты, горец? Только что, в машине, усаживал удобнее отключившегося Вепря, а здесь оставил столько обреченных. Или для тебя они не люди — враги, дрянь? Найти, обезвредить бомбу? Нет, пусть у тех, кто останется в живых, будет шанс. Но эти? И даже молоденькая девчушка в съехавших набок очках, лежащая за конторкой? Мемо с усилием поднял девицу, вынес наружу. Потом вернулся в вестибюль. Грызя истерзанные губы, оттаскивал и оттаскивал безвольные, мягкие, как у кукол, тела к дверям. Одно за другим. И кучей сталкивал катиться по ступеням.

 

Вдруг боль пропала, оставив звенящую тишину в голове. Мир изменился, наполнился голосами. Люди поднимались, недоуменно оглядывались, не понимая, что произошло. Бомба сработала! В подвале уже разливается огненная бездна! Счет идет на секунды! Мемо подхватил брошенный пулемет, дал очередь в потолок и хрипло заорал:

— Здание заминировано! Всем срочно выйти!

 

Гвалт. Визг. Топот множества ног. Дикая свалка у дверей. Мемо примерился и выбил пулеметным огнем кусок внешней стеклянной стены. Через новый выход тут же ринулись истошно орущие до смерти перепуганные люди. Здание дрогнуло, тяжело застонало простенками и перекрытиями. Часть пола просела, между плит внизу страшно просвечивало что-то ослепительное, белое, жаркое. Орущая толпа рвалась из вестибюля наружу. С верхних этажей, похоже, прыгали прямо из окон. Нечем было дышать от душного жара, стоящей в воздухе пелены.

 

Поток бегущих иссякал. Мемо тоже зашагал к выходу. Толстый, очень толстый мужчина, протискиваясь вперед, сильно толкнул некрасивую женщину с рыбьим лицом. Та упала, попыталась встать, не смогла, видно, подвернула лодыжку. Мемо рывком поднял ее, закинул на плечо. У самых дверей земля вдруг ушла из-под ног. Со звоном вылетали последние уцелевшие стекла, стены трескались и валились внутрь, к огненному кратеру. Мемо успел кинуть женщину к дневному свету, а сам не удержался, упал на спину и неудержимо уже заскользил под уклон. Напоследок ему хотелось сказать самому себе что-то вроде: «Смерть! Я не твое копыто!», но почему-то вспомнилась недоеденная утром каша...   

 

Максим Тихомиров Врач. Литературную деятельность начал в девяносто третьем, после большого перерыва вернулся в литературу в две тысячи десятом. Автор примерно трех сотен текстов — от повестей до миниатюр. Более ста публикаций в периодике и сборниках различных издательств России и стран ближнего зарубежья.

 

Пастыри

 

Развитие сюжета новелл АБС «Моби Дик» и «Глубокий поиск»

текст: максим тихомиров

 

— Кто сказал, что на Пандоре нет океанов? — сердился океанолог Ванин. — Конечно же, на Пандоре есть океаны!

 

— Может, там еще и рыбалка отменная? — съехидничал Саня Травников, патрульный Океанской охраны. — Я, простите, Яков Петрович, пропустил последний номер «Пандорианского рыболова-спортсмена», так что могу быть не в курсе.

 

Кондратьев не открывая глаз знал, что на Санином открытом веснушчатом лице сейчас сверкает широкая улыбка. Солнце подсвечивало изнанку век уютной теплой краснотой, вода была как парное молоко, и Кондратьев качался на легкой зыби в совершенно расслабленном состоянии.

 

Щелкнул замок люка, и Кондратьев услышал голос Акико:

— До контакта полчаса. Идет прямо на нас, глубина полтора километра, начал подъем в среднем на метр в секунду. Сопровождение отстает на десять километров, цель ведут, происшествий нет.

 

Какая она все-таки молодец, подумал Кондратьев. Пока мы тут нежимся и бездельничаем, она сидит взаперти, следит за приборами, держит связь, четко соблюдает инструкции. Даже люк задраивает, как требует устав. В этом вся Акико. Педантичная, как и положено дочери Страны восходящего солнца. Пусть вокруг полный штиль и прогноз на ближайшую неделю самый что ни на есть безоблачный, она все равно будет наглухо закупориваться внутри субмарины в надводном положении. Просто потому, что так положено.

 

Кондратьев представил себе скуластое лицо Акико, склонившееся над экраном эхолота, таинственное в призрачном зеленоватом мерцании подсветки. Представил, как она хмурит брови. У Акико густые брови, сходящиеся к переносице. Раньше, когда они только познакомились, Акико хмурила их, чтобы показаться взрослее. Теперь она хмурит их, стараясь выглядеть строже, и вид у нее всегда самый серьезный. Поэтому все на базе «Парамушир» считают ее сухарем.

 

Его, Кондратьева, тоже когда-то считали сухарем. Но тогда он просто был самым старшим на базе, он был вернувшимся со звезд стариком из прошлого века, ему было положено выглядеть сухим и старым в глазах молодежи. Он привык, а с тех пор прошло немало лет, и теперь уже Акико, которая была когда-то его практиканткой, считает сухарем нынешняя молодежь.

 

Кондратьев открыл глаза и потянулся всем телом, раскинув руки и ноги лучами звезды. Океан тут же игриво накрыл его лицо соленой мокрой ладошкой, и Кондратьев зафыркал, прочищая нос.

 

Субмарины были принайтованы борт о борт, и лениво препирающиеся спорщики сидели на штормовой палубе, дальней от Кондратьева. Саня Травников медно блестел рыжей макушкой и щурился на солнце. Маленький желчный Ванин, застегнутый до горла в форменный комбез охраны, говорил:

— Воды на Пандоре полно. Больше, чем полагается планете такого класса. Там под пологом леса сплошь озера и болота, настоящий океан, скрытый под сплетенными кронами! Представляете себе, Александр?

 

— Не-а, — лениво отвечал Саня исключительно для того, чтобы дать собеседнику повод продолжить. Люк на низкой башенке Саниной субмарины был вызывающе открыт настежь.

 

— А вы представьте!

 

— Не могу, — говорил Саня. — У меня с воображением не очень-то. Если бы у меня было воображение, разве я работал бы в Океанской охране…

 

— Но-но, — сказал Кондратьев, глядя в выцветшую небесную синеву.

 

На фоне синевы прямо над ним склонялась Акико, перевернутая кверху ногами. Кондратьев завел руки за голову и коснулся слизистой шкуры субмарины. Теплый бок едва заметно подрагивал, ровно и ритмично, словно под пальцами Кондратьева тихо мурлыкал огромный кот. Реактор работал как часики, двигатели держали холостые обороты, готовые в любую секунду сорваться на форсаж. Форсажа Кондратьеву не хотелось. Ему хотелось и дальше вот так вот качаться на зыби, щуриться на солнце и смотреть, как привычно хмурится Акико.

 

— ...разве я бы работал в Океанской охране простым пилотом? Я давно уже, вон как Сергей Иванович, был бы командиром звена субмарин! — закончил Саня, и Кондратьев, хотя смотрел прямо в темные глаза Акико, знал, что патрульный сейчас лукаво подмигивает.

 

А ведь и верно, подумал Кондратьев. Ирония — пролететь полгалактики, ухитриться вернуться на том, что осталось от старины «Таймыра», оставить в прошлом все, что любил, и всех, кто был дорог, потерять друзей, оказаться чужим в совершенно новом мире — и все для чего? Для того, чтобы стать субмаринмастером, пасти китов, принимать роды у маток, защищать глупых телят от акул, бить ультразвуком кашалотов-пиратов и разгонять стремительные атаки касаток? Не мелко ли?

 

Нет, ответил сам себе Кондратьев. Не мелко. В самый раз. Он чувствовал себя на своем месте именно здесь, именно делая эту вот самую работу. Лучше всего ему было, когда он гонял пиратов и пас лениво бредущие сквозь воды планктонных ферм стада. Когда плавал у необъятных боков самок полосатиков, горбачей и финвалов рядом с их бестолковым потомством. Когда сквозь шторм преследовал стремительные черно-белые тела китов-убийц, пробивая острым носом субмарины вертикально вставшие водяные горы, готовился к торпедной атаке и чувствовал себя на равных с безжалостными хищниками океанских просторов. Когда в межсезонье сидел в своей комнате на «Парамушире» и смотрел на свинцовую серость осеннего моря, которое швыряет ему в окно пригоршни соленой пены, словно приглашая вернуться.

 

Нет, поправил себя Кондратьев. Лучше всего ему именно сейчас. Сейчас, когда он лежит на воде у теплого бока субмарины, а любимая женщина смотрит на него и прячет улыбку в жесткой линии губ.

 

Он заметил у Акико серебристый проблеск на виске. Мелькнул и исчез, словно показалось. Может быть, просто блик? Отражение солнышка на бескрайней фасетке океанской поверхности? Пусть будет блик, решил Кондратьев. Посмотрел, скосив до предела глаза и вывернув голову, на свою сплошь поросшую седым волосом грудь. Подумал: а время–то идет... Сколько его еще осталось? И тут же прогнал эту мысль, как гнал ее прочь всегда.

 

Правда, в последнее время гнать приходилось чаще. Самую малость. Чуть-чуть.

Он давно уже не ощущал себя чужаком-перестарком, как не воспринимал праправнуками людей, которые его окружали. Он просто жил, сроднившись с миром благоустроенной Планеты, и жить так было легко и радостно.

 

Ванин снова ожесточенно принялся доказывать что-то важное насмешнику Сане, но Кондратьев уже не слушал. Акико наклонилась к нему, коснулась волос и спросила:

— Волнуешься, Сережа?

 

Он улыбнулся.

 

— Волнуюсь, Акико-сан. Давненько мы с ним не виделись.

 

— Боишься, что он тебя забыл?

 

Кондратьев внимательно посмотрел в невозмутимое лицо Акико. В глубине темных глаз чертиками скакали веселые искорки. Он с облегчением вздохнул:

— Я ничего не боюсь, Акико-сан. И он не забыл. Ему не положено ничего забывать. Уж генетики позаботились о том, чтобы память у него была эйдетической.

 

Из башенки донесся мелодичный сигнал. Акико рыбкой нырнула внутрь, и Кондратьев услышал, как она говорит в микрофон — быстро-быстро, мешая русские слова с японскими. Ей отвечал то и дело перебиваемый шорохом помех мужской бас. Ясное дело, подумал Кондратьев: субмарина скачет по поверхности словно летучая рыба, то и дело уходя под воду. Командир звена поднялся к солнцу, чтобы выйти на сеанс радиосвязи.

 

Кондратьев притопил ноги и встал в воде вертикально. Вгляделся в марево солнечных зайчиков над юго-западным горизонтом. Ему показалось, что он разглядел яркую искру, вспыхнувшую на мгновение и тут же затерявшуюся в танце миражей.

 

— Совсем уже скоро, — сказал Кондратьев сам себе. Спорщики на соседней субмарине услышали и примолкли, подобрались. Саня поднес к глазам бинокль, а Ванин опустил в воду микрофон на длинном кабеле и уставился в экран гидролокатора.

 

— О, слушайте, слушайте! — закричал он вдруг, сорвал с головы шлемофон и включил внешние динамики.

 

Воздух над субмаринами наполнила песня. Глухие утробные звуки, неспешное чередование запредельно низких нот, словно ожили трубы нижнего регистра в огромном органе.

 

— Он идет, — прошептал Кондратьев. Саня показал ему большой палец, словно расслышал шепот сквозь пение гиганта.

 

Кондратьев ловко выбрался на шершавое покрытие палубы, отер ладонью воду с лица, оперся на башенку. Все-таки он нервничал. Очень захотелось вдруг услышать голос старого доброго Протоса: «Все будет хорошо, Сергей Иванович…»

 

Акико обняла его сзади, ткнулась носом за ухо, сжала сильными пальцами плечо.

 

— Он здоровается, — шепнула в самое ухо. Кондратьеву сделалось щекотно и очень-очень тепло. Он как-то разом успокоился.

 

— Говорит, что соскучился, — сказала Акико.

 

— Мы и вправду давно не виделись, — сказал Кондратьев. — Я помню его еще вот таким.

 

Он попробовал показать каким, но полного размаха рук, конечно же, не хватило, и тогда Кондратьев промерил палубу широкими шагами. Шагов оказалось пять.

 

— Примерно вот таким, — сказал Кондратьев и кивнул сам себе. — Да.

 

В паре километров от субмарин в марево неба ударил фонтан. Не фонтан, а настоящий гейзер, подумал Кондратьев. В основании пенной колонны водяного пара вода вспучилась горбом, горб все рос и рос, а вода каскадами катилась с него, завихряясь водоворотами, а потом сквозь водяную гору прорвалось колоссальное тело и сверкнуло светлым брюхом, поворачиваясь в прыжке вокруг продольной оси. Пение из динамиков прекратилось. Потом все скрыло облако брызг, и спустя секунды донеслись обрывки приглушенной расстоянием песни и отголосок чудовищного всплеска.

 

— Вот красавец! — сказал Кондратьев.

 

Акико кивнула. Складка между бровей почти разгладилась, и сами брови почти совсем не хмурились. Акико слушала пение из динамиков и переводила. Человеческая речь, негромкая и певучая, накладывалась на пение исполина, и это тоже звучало как песня.

 

Кондратьев слушал ее вполуха, кивая в такт. Лингвистическими талантами в области китового языка он оказался, увы, обделен, понимая разговоры китов с пятого на десятое, что выяснилось совсем скоро после того, как его пригласили участвовать в проекте по выведению суперкита на лабораторных фермах Малайи. Акико выручила его, как выручала уже не однажды. Она была рядом весь долгий первый год, когда новорожденный китенок, подрастая не по дням, а по часам, немало озадачил свою самую обыкновенную мать-китиху. Кондратьеву была отведена роль отца — а в дальнейшем и учителя.

 

Он присутствовал при родах. При первом вздохе, поддерживая и толкая к поверхности сквозь толщу воды превосходящее его едва ли не втрое тело. Был рядом при первом кормлении, направляя слепо тыкавшуюся морду к истекающему млеком сосцу. Вместе с Акико учил китенка синтезированному структуральными лингвистами китовому новоязу, не менее сложному, чем человеческая речь, и куда более эмоционально интонированному. Потом он учил молодого кита жизни. Учил как мог. Выучил — и оставил на попечение цетологов, психологов, преподавателей центра, отправившись снова на свой пост на дуге ККА: гонять китовые стада, следить за порядком на гигантской акватории и в ее таинственной глубине.

 

И ждать.

 

Вот, дождался. Всего-то и прошло... Ох, сколько же лет прошло, удивился Кондратьев. Надо же. А все потому, что, если занимаешься любимым делом, даже ожидание чуда не делается уж чересчур нестерпимым.

 

Кит снова выпрыгнул на поверхность, теперь уже значительно ближе, и огласил окрестные воды торжествующим ревом. Огромная лопасть хвоста величественно ушла под воду в водовороте бурунов. Кондратьеву показалось, что брызги от всплеска долетели даже сюда. Вот как раз одна капелька, на лице, прямо под глазом. Кондратьев смахнул ее, коснулся пальца языком: солоно.

 

— Да ты соскучился, Сережа, — улыбнулась Акико.

 

Кондратьев стоял к ней спиной, глядя, как кит подходит все ближе, уже не ныряя глубоко, как огромное тело скользит у самой поверхности, а далеко, у горизонта, скачут над водой крошечные еще субмарины звена сопровождения.

 

Но он знал, что она улыбается своей особенной, для него одного, улыбкой.

 

— Конечно же, соскучился, — сказал Кондратьев.

 

Субмарины, сопровождавшие кита, расположились широкой дугой, держась в отдалении и стараясь не мешать. На их палубах то и дело вспыхивали фотоблицы. С тихим рокотом из-за горизонта вынырнул вертолет и сделал облет, поблескивая линзами объективов. С северо-востока подходило стадо, и уже видны были поднимающиеся над водой фонтаны.

 

Кондратьев почувствовал, как кит оживился. Он лежал совсем рядом со спаркой субмарин, огромный, почти стометровой длины, и субмарины, совсем немаленькие, казались рядом с ним игрушками. Гора китовой плоти поднималась из воды на добрый десяток метров, и огромный глаз находился как раз вровень с глазами самого Кондратьева, который сидел по-турецки на палубе.

 

Кит постанывал, модулируя сигнал, и Кондратьев машинально пытался переводить: самки идут... скоро встреча... радуются... поведу на креветочные поля на юге, куда ты просил... спасибо... отец…

 

Акико тихо рассмеялась, продублировав вслух речь гиганта-самца.

 

Кондратьеву было хорошо и немного, самую малость, грустно — как бывает, когда провожаешь близкого тебе человека в дальний путь. Знаешь, что вернется, а все равно грустишь и переживаешь. Странные существа люди. Хорошо, что они такие.

 

Океанолог Ванин закончил цеплять к поросшей ракушками шкуре кита свою тысячу датчиков и, отфыркиваясь, поплыл к своему борту. Вскарабкался по лесенке, зашлепал короткими ластами по палубе, сорвал маску и крикнул:

— Акико-сан, напомните, пожалуйста, нашему Лёве, чтобы занырнул поглубже над желобом, как договаривались, хорошо?

 

— Он и так помнит, — сказал Кондратьев, почувствовав вдруг легкую обиду за своего... сына?!.. то есть питомца. — Он все помнит, не то что мы с вами, Яков Петрович.

 

— Конечно-конечно, — легко согласился Ванин. — Он умница, Сергей Иванович, наш Лёва, наш Левиафан. Вы постарались на славу. Но вы все равно — напомните, Акико-сан. На всякий случай, а?

 

— Хорошо, Яков Петрович, — рассмеялась Акико. Поднесла к губам модулятор и запела.

Усиленный аппаратом горловой звук, вибрируя, нарастая и опадая, меняя тональность, срываясь на щелчки и цоканье, разнесся над сонным морем. Кит ответил, басовито и гулко. Шевельнул хвостом, разом оказавшись в полукорпусе от субмарин, и легонько пустил фонтан, с ног до головы обдав всех их теплой соленой водой.

 

— Ишь, шутник, — проворчал, проморгавшись, Ванин. Саня, удивленно выглянув из башенки, помахал киту вслед.

 

Кондратьев поднялся на ноги. Субмарины покачивались в мощной кильватерной струе. Кит уходил навстречу своему новому стаду, готовый заботиться о нем, охранять от хищников, водить по жирным планктонным полям и возвращать к человеку, когда придет тому свой срок.

 

Вот и все, подумал Кондратьев. Эстафету передал. Дело сделано. Наш Лёва, Лёвушка, Левиафан — эксперимент, первенец. Но следом придут другие, ведь родовые бассейны в Малайе отнюдь не пустуют. Новые Лёвушки придут, сменив нас... А что дальше?

 

Что дальше?

 

— Похоже, что славные денечки расцвета Океанской охраны подходят к концу, — сказал Кондратьев вслух, провожая кита взглядом.

 

— Ну что вы, Сергей Иванович! — вскричал океанолог Ванин. — Все только начинается! Вы представляете, какой шквал информации обрушится теперь на нас? Теперь, когда даже самые глубокие впадины и желоба станут доступны, когда мы всю толщу вод, все океанское дно сможем увидеть, потрогать и изучить — пусть не своими собственными глазами и руками, а глазами и плавниками младших братьев! Обрабатывай — не хочу! И не надо ничего расшифровывать — они и сами все нам расскажут!

 

— Понадобится только переводчик с китового, — улыбнулся Кондратьев, глядя на Акико.

Акико смотрела на него и тоже улыбалась.

 

— А вот простые патрульные явно окажутся совершенно не у дел, — сказал Саня Травников. Расстроенным он вовсе не выглядел.

 

— Не только простые патрульные, Саша, — сказал Кондратьев. — Субмаринмастеры тоже больше не особенно-то нужны.

 

— Что дальше, Сережа? — спросила его Акико.

 

Она явно помнила рассказы Кондратьева о мучительных поисках предназначения после возвращения со звезд. Акико знала, как он терзался, чувствуя себя лишним, ненужным, никчемным со своим штурманским дипломом, навеки прикованный к тверди Планеты. Терзался до тех пор, пока Горбовский со Званцевым не сосватали ему работу в Океанской охране. И правда — что теперь?

 

— Переквалифицируюсь в управдомы, — пошутил Кондратьев и тут же понял, что шутка осталась понятной только ему. Планета — редкий случай! — напомнила ему о том, что он все-таки перестарок. Что ж, пусть. У стариков есть одно большое преимущество перед молодыми, сильными и дерзкими.

 

Опыт.

 

— Мне звонили из Аньюдинской школы, — сказал Кондратьев. — У них есть место. Я обещал подумать.

 

Саня Травников уважительно присвистнул.

 

— Ответственность, — кивая собственным мыслям, сказал океанолог Ванин. — Очень большая ответственность. Вы справитесь, Сергей Иванович.

 

— Да, — сказал Кондратьев. — Придется справиться.

 

Акико улыбалась ему. Море лениво качало длинные тела субмарин, а вдали мчался навстречу фонтанам приближающегося стада новый китовый пастух, и Кондратьев знал, что тот поет сейчас во всю мощь огромных легких самую главную песню в своей жизни.

Как там говорила когда-то Иринка? Снова в погоню за белым китом? Все верно. В погоню, а там видно будет.

 

Так думал Кондратьев, глядя вслед уходящему левиафану.

 

И от этих мыслей ему делалось очень хорошо.