Классный журнал

Иосиф
Райхельгауз

На обочине, у деревни Матвейково

«…по обеим сторонам столбового пути пошли вновь писать версты, станционные смотрители, колодцы, обозы, серые деревни с самоварами, бабами и бойким бородатым хозяином, бегущим из постоялого двора с овсом в руке, пешеход в протертых лаптях, плетущийся за восемьсот верст, городишки, выстроенные живьем, с деревянными лавчонками, мучными бочками, лаптями, калачами и прочей мелюзгой, рябые шлагбаумы, чинимые мосты, поля неоглядные и по ту сторону и по другую, помещичьи рыдваны, солдат верхом на лошади, везущий зеленый ящик с свинцовым горохом и подписью: такой-то артиллерийской батареи, зеленые, желтые и свежеразрытые черные полосы, мелькающие по степям, затянутая вдали песня, сосновые верхушки в тумане, пропадающий далече колокольный звон, вороны как мухи и горизонт без конца... Русь! Русь! вижу тебя, из моего чудного, прекрасного далека…»

Н. В. Гоголь. Мертвые души

Хорошо помню, хотя был тогда совсем молодым, как появился и стал центром интеллектуальной и общественной жизни «Пикник на обочине» братьев Стругацких…

Как трактовала содержание и цитировала на память особо значимые фразы художественная и особенно техническая интеллигенция тех времен. Времен начала восьмидесятых того прошлого и давно прожитого столетия... И почти сразу появился «Сталкер» Андрея Тарковского, поднявший волну восторгов и споров вокруг «Пикника» на новую, неожиданную высоту. Признаюсь, читал! Смотрел! Осознавал. С трудом... Мне было скучно. Казалось, что все эти «зоны», внеземные цивилизации, пришельцы, оставившие следы в виде неопознанных предметов, золотой шар, исполняющий желание и отнимающий жизнь того, кого ты c собой привел, — все эти бесконечные аллюзии, намеки и ассоциации не соотносились с моей тогдашней реальностью. И сегодня, когда жизнь почти прошла, когда роман Стругацких занял свое достойное место в мировой литературе, когда пришло задание от нашего «Пионера» откликнуться на тему и философию этого уже классического произведения, снова взялся его перечитывать. И (о ужас!) ощутил то же, что и тогда: нечто не имеющее к моей сегодняшней жизни, к моим сегодняшним страданиям и надеждам буквального прямого отношения!

Фантастика какая-то, да и только!

И поэтому, как уже случалось с темой, предложенной журналом, вычленю из нее глобальной свою узкую, конкретную, понятную, а главное, имеющую отношение ко мне. И звучит она совсем просто — «На обочине».

Детский сад, куда перед работой заводила меня мама, был совсем недалеко от нашего дома, хотя тогда, в детстве, этот путь казался долгим и насыщенным. Встречные люди, картинки одесских веранд и балконов со множеством интереснейших вещей и предметов на них. Но особенно я любил запахи того ни с чем не сравнимого воздуха, о котором Леонид Утесов пел: «Есть воздух, который я в детстве вдохнул, и вдоволь не мог надышаться». Это были запахи еды из открытых окон, нежнейший и доводящий до слез аромат свежего утреннего хлеба из приоткрытых дверей пекарни... Но главный запах, которым я упивался и наслаждался, — запах выхлопного газа из глушителей редких тогда грузовиков, легковушек и мотоциклов. Мама крепко держала за руку, поскольку я рвался на дорогу, чтобы понюхать, потрогать, прикоснуться. А как хотелось оказаться внутри и хоть чуть-чуть проехать. Уверен, именно тогда, провожая завистливым взглядом легковые и грузовые, я дал себе слово: когда вырасту и у меня, конечно, будет замечательный автомобиль, поеду медленно, чтобы подобрать и подвезти всех, кому нужно куда-то ехать. И гордо заявляю: за жизнь владел разными авто, от «Жигулей» практически всех модификаций до «Мицубиси», «Сузуки», всяких джипов, БМВ. Так вот, еще раз похвалюсь: за эту длинную жизнь не прошло и не выцвело желание останавливаться, подбирать, подвозить, помогать.

Конечно, сегодня, когда обочина Садового кольца или Нового Арбата шире проезжей части и такси вызывают по телефону, а не поднятой и машущей рукой, притормозивший и кричащий в форточку «Вам куда?!» подозрительный дядька чаще всего вызывает испуг и отказ.

Но есть другие дороги, а бывали и другие времена. Почти каждое лето в начале июля, когда в театре объявляли отпуск, я, забив свои «Жигули» деликатесами, добытыми в московских магазинах, отправлялся к родителям по маршруту Москва—Киев—Одесса. Обычно к вечеру первого дня пути приезжал сильно уставший (все-таки восемьсот километров) в Киев, ночевал у кого-то из друзей, чтобы утром преодолеть оставшуюся треть пути и уже в середине дня оказаться дома, в Одессе. Так вот однажды жарким июльским днем, не доехав километров сто до Киева, увидел на обочине худенькую невысокую старушку, тащившую на себе груз, сравнимый с тем, что я вез в своих «Жигулях». Притормозил, предложил подвезти. «Та мне тут рядом, сынок, осталось пару километров», — отказалась старушка, оказавшаяся женщиной лет сорока. Мои аргументы победили. Мы запихнули в машину и привязали к багажнику ее сумки, пакеты, корзинки, словом, все, что она на себе «везла». Сама «бабушка» села рядом. Мы съехали с трассы и по изрытой ямами, покрытой пылью и соломой дороге километров через пять въехали в маленькую, уютную и, кажется, не меняющуюся десятилетиями деревню.

А дальше «бабушку» встретил «дедушка» ее же возраста, соседи пришли познакомиться с гостем из Москвы, и оказалось, ни до какого Киева я сегодня не доеду, дай Бог протрезветь и доехать завтра, и на столе появилась только что накопанная картошечка с чесночком, укропом и тонко нарезанным салом. Помидорки с огурчиками малосольными хрустящими. И самогон мы выпивали, и столько я узнал и услышал о жизни, о детях, внуках, родителях, козе, корове, петухе и утках, сколько не слышал, пожалуй, за долгое время жизни в Москве. И конечно же, поделился частью московских подарков, предназначенных родителям. И на следующий день уезжал в Одессу на машине, просевшей от мешков и корзин с картошкой, луком, морковкой, свеклой, бутылок самогона, и эта случайная встреча на обочине оказалась на долгие годы удивительно крепкой связью между нашими семьями. Мой папа заезжал в эту деревню, не помню уже как она называлась, помню только, что рядом на трассе был районный центр Козелец. И сейчас он там есть. И потом уже к лету мы с женой собирали платьица и костюмчики, из которых выросли наши дочери, покупали появившиеся в Москве комплекты китайского белья, и разные другие гостинцы собирали. И следующие годы я или те, кто от меня ехал из Москвы в Одессу и обратно, не останавливались в киевской гостинице или у друзей, а ночевали в маленьком уютном селе недалеко от районного центра Козелец.

Когда в девяностых чуть приоткрылся «железный занавес» и начали выпускать… Главное, что меня поразило, — не обилие еды, не площади и замки Средневековья, даже не эйфелевы башни и статуи свободы. Мир по ту сторону открылся не через магистрали и проспекты, а со стороны обочины. Сейчас расскажу подробнее. Зачем мы, советские люди, останавливались на краю дороги, у леса, когда ехали в машине или на автобусе из Москвы во Владимир или Рязань? Чтобы зайти за кустик и… Правильно! Помните, «мужчины — налево, женщины — направо»? Бывало еще, останавливались, чтобы разложить у того же кустика или, если повезет, на берегу речки кусок брезента, картонный ящик, какое-нибудь старое покрывало и перекусить предусмотрительно приготовленными дома бутербродами, вареными яйцами и чаем из термоса. Это сегодня у нас, как у них, заправки, где и туалет, и кафе, даже душ горячий встречается. Это сегодня мы догоняем цивилизацию по количеству и качеству стоянок со скамейками, столиками, мусорными баками, хотя совсем не догоняем по желанию убрать за собой, чтобы те, кто остановится здесь после нас, не проводили свой пикник на обочине среди мусора и следов предыдущих пришельцев.

Это сегодня… А тогда…

Восхитила швейцарская обочина. Виноградники, где каждый куст выглядел, как цветок на подоконнике заботливой хозяйки. Или геометрически выверенные ряды подсолнечника. Не говорю уже о почти нарисованных плодовых садах.

Обочина в Америке. Особенно там, в Калифорнии. Лос-Анджелес. Сан-Франциско… Самое непривычное и удивительное — отсутствие заборов. Можно остановиться у любого дома, посидеть на скамейке, попить из их крана.

Когда в девяносто первом году у моего театра случились первые гастроли в Израиль, нас поселили в скромной трехзвездной гостинице пригорода Тель-Авива. И каждый день возили на автобусе в другой город играть спектакли. Возили по дорогам вдоль апельсиновых, мандариновых, гранатовых и еще каких-то садов. Кто помнит, это было еще совсем голодное время, и апельсины не покупали, а «доставали». И вот артисты, замечательные артисты — Люба Полищук, Ирочка Алферова, Альберт Филозов, Анатолий Ромашин, Саша Филиппенко, Алексей Васильевич Петренко и другие не менее талантливые и замечательные — просили остановить автобус, чтобы сойти на обочину… Не для того, о чем вы опять подумали, а чтобы собрать под деревьями и сложить в заранее припасенные пакеты ароматные цитрусовые. Естественно, через два-три дня апельсины не то что есть — видеть никто не мог, и они гнили под кроватями в гостинице.
 

Обочины маленьких итальянских городков или даже деревенек чаще всего представляли собой, особенно в выходные дни, крохотные блошиные рынки, где на старых газетах, а иногда и прямо на земле можно было найти и буквально за копейки, простите, за центы, купить старый подсвечник, коробочку, фонарь, невозможной красоты кухонную утварь, даже старинную люстру и много-много других драгоценных находок, которыми за долгие годы рабочих поездок, гастролей, путешествий я заполнил свой подмосковный дом…

А вот на ровном выжженном поле с двух сторон дороги, да-да, на обочине, бахча с огромными арбузами и дынями где-нибудь в Узбекистане или Таджикистане… И можно даже не спрашивать сидящего здесь же у костерка сторожа, он сам позовет, разрежет и угостит…

Конный рынок… Коней там давно не продают, а продают кошечек, собачек, птичек, рыбок. Ведра, кастрюли, чайники, книги и бутылки... Невозможно перечислить всё. Вещи и предметы, заполнившие собой тротуары, подоконники ближайших домов, какие-то старые детские коляски, картонные коробки и обочины многих дорог и кварталов, расходящихся в разные стороны Старопортофранковской улицы в Одессе.

А поля кукурузы на обочинах проселочных дорог? Какая разница где? В Молдавии… Я пассажир в папином грузовике, и в любом месте можно остановиться и быстро исчезнуть в зарослях кукурузы, чтобы папа испугался, начал искать и звать… В Болгарии вокруг замечательного городка Поморие… Да и у нас где-нибудь в Липецкой или Воронежской области наломать эти восковые, именно восковые, нежнейшие кукурузные початки, чтобы потом вечером с солью и сливочным маслом… обжигая пальцы и губы…

Обочины где-нибудь в Магадане или Хабаровске, когда трактор расчищает только проезжую часть, превращая их в непроходимые снежные холмы…

Если объявить конкурс на лучшую в мире обочину, я бы выбрал нашу, подмосковную… В первой декаде октября, когда уже прохладно, но еще какое-то бабье лето и дожди и солнце попеременно, дорога покрыта асфальтом, но проселочная… И дождик недавно прошел, небо чистое, и видно, как солнце заходит… И на обочине этой самой дороги, на каких-то столиках, ящиках, багажниках хорошо сохранившихся «Жигулей» — закрутки с овощами с собственных огородов, самые разные яблочные и сливовые джемы, картошка, лук, морковь… И еще цветы, по которым сразу видно — выросли здесь, у нас, не в какой-нибудь Голландии. Но главное — грибы: белые высушенные и только что собранные, лисички, подберезовики, подосиновики... Продают недорого. Хотя и поторговаться можно. Чаще всего продавцы — женщины, те самые, которые эти грибы собирали, эту картошку и овощи вырастили, эти банки и бутыля закрутили. Устоять, не купить — невозможно.

— А можно эту кучку…

— Почему нельзя? Бери!

— А вот…

— Смешать, обжарить — и с картошечкой, луком, сметаной…

— Спасибо, хватит.

— Так что тут кушать?!.. Вот еще баночка… Это только у меня растет. Попробуй, вернешься и еще попросишь!

Багажник забит, и на сиденьях места не осталось. И всю дорогу вдыхаю ароматы подмосковного леса, грибов, яблок, осенних цветов. И всего, чем наполнена моя машина, чем все еще наполняется моя долгая счастливая жизнь. Дышу этим воздухом надежды, и кажется вдруг, что сейчас среди деревьев на обочине увижу любимых родителей… Мы обнимемся и поедем домой жарить лисички с картошечкой и сметаной, а может, еще и закрутку с малосольными помидорками откроем, чтобы закусить и выпить с папой по рюмочке того самого самогона из маленькой деревни возле Козельца на трассе Одесса—Киев—Москва.

Когда родители «постарели», то есть вышли на пенсию, я позвал их жить в Жаворонки. Маленький деревянный сруб — две комнатки, кухня, застекленная веранда — легко вмещал нас с женой Мариной, чудесных дочек Машу и Сашу, родителей Марины Анну Ивановну и Михаила Александровича, кота Филю и красавца лабрадора Билла. А в выходные еще приезжали и легко помещались сестра Марины Люда с детьми и моя сестра Оля с мужем. Дружно и весело жили мы на подмосковной даче. Строили в это время большой каменный дом. Строительством руководил папа. Он проверял качество бетона и глубину свай, когда закладывали фундамент. Придирчиво изучал все чеки и квитанции на стройматериалы.

А мама всех кормила. Нас, детей, строителей, соседей и гостей, среди которых были Альберт Филозов, Лев Дуров, Валентин Гафт, Анатолий Чубайс. А однажды мамин борщ попробовал и похвалил сам Булат Шалвович Окуджава. Так счастливо и свободно жила наша семья среди вековых дубов, красавиц сосен и берез…

Но счастье имеет свойство неожиданно, непредвиденно, не вовремя обрываться. Папа заболел. Неизлечимо. Он лежал на Каширке. Замечательные врачи. Все доступные лекарства. Всегда рядом мама. Ничего не помогло. Умер. Умер в начале августа. А за несколько дней до… вдруг сказал:

— Отвези меня в Жаворонки ненадолго.

Я попросил доктора Андрея Мещерякова, который разобрался со всеми уколами, таблетками, капельницами… Помог мне усадить папу в машину, и мы поехали.

Недалеко от дома папа предложил еще немного покататься. Мы преодолели переезд и через Можайку выехали на Второе Успенское шоссе. Папа все время просил помедленнее. Он напряженно и внимательно вглядывался в таинственные, темные, прохладные обочины и вдруг сказал:

— Да, где-то здесь хорошо лежать.

Я стал неуклюже отшучиваться:

— Лежать на Рублевке многие хотят…

А когда через несколько дней папа умер и встал вопрос, где хоронить, я поехал туда же, остановился у ближайшего деревенского кладбища и нашел совсем рядом, в деревне Матвейково, дом с каким-то местным начальством. Начальством оказались четыре женщины, которым мой визит помешал в обеденный перерыв выпить чаю с домашними бутербродами… Я рассказал о папиной жизни, что он герой войны, кавалер двух орденов Славы, Боевого Красного Знамени, многих других наград, механик-водитель танка, расписавшийся на Рейхстаге. Пока рассказывал, разглядел, что чашки у всех разные, явно принесенные из дома… Говорю об этом, чтобы еще раз вспомнить добрых душевных женщин, которые попросили «официально» оплатить место на кладбище и которым мы с сестрой «неофициально» подарили чайный сервиз.

На строительном рынке я купил большой серый булыжник, на котором выгравировали имя и даты папиной жизни. Поставил его на могилу. Когда совсем недавно, несколько лет тому, умерла мама, жизнь которой едва уместилась в оставленную ею книжку «О том, что прошло», я на том же рынке купил еще один булыжник, меньшего размера, такого розового, нежного цвета. И опять же с именем и датами поставил рядом, на маминой могиле.

И теперь дети точно знают, где и как меня хоронить и какой булыжник должен там стоять…

Бывает, возвращаюсь из Москвы в Жаворонки, когда вдруг «невмочь пересилить беду, когда подступает отчаяние»… Я еду не по привычному Минскому шоссе, а по Рублевке, потом по Можайскому. На Втором Успенском сворачиваю к Таганьково и останавливаюсь на обочине у деревни Матвейково, возле маленького сельского кладбища…

В пятом или шестом классе — уже не помню — учительница русского языка и литературы, требуя выучить наизусть лирическое отступление «Птица-тройка» из «Мертвых душ», вдалбливала нам, несмышленым, что в тройке «подлетывает на своей кожаной подушке» лирический герой, а правильней — сам Гоголь, который «летит и всё летит… и мчится вся вдохновенная Богом».

И уже потом, студентом, после лекций любимых глубоко образованных профессоров — Марка Полякова, Игоря Дюшена, Юлия Кагарлицкого, не говоря уже о Марии Осиповне Кнебель, начинаешь различать автора, персонажа и лирического героя. И читаешь у Гоголя, что на кожаной подушке в той самой тройке «подлетывает» скупщик мертвых душ Павел Чичиков, а Гоголь — на обочине, Гоголь наблюдает и видит Русь… «из своего прекрасного далека», с той самой обочины, где остановился «пораженный Божьим чудом созерцатель», задающий себе и нам не знающий ответа уже больше двухсот лет вопрос: «…что значит это наводящее ужас движение? …Русь, куда ж несешься ты? Дай ответ? Не дает ответа».

Гоголь не был бы Гоголем, величайшим русским писателем, если бы не закончил свое лирическое отступление тем, что с дороги, по которой несется русская тройка, отступают на обочину «и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства». 


Колонка опубликована в  журнале  "Русский пионер" №117. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".