Классный журнал

Дарья
Белоусова

Иду к тебе, цветная рыбка

Закат сегодня холодный, кровавый, пленочный, как будто кто-то окунул Патриаршие в стакан со вчерашним вином. Может, такое ощущение создается от красного дома, на который я смотрю, небо-то вон какое голубое, ясное по-летнему. А может, просто настроение такое — какого-то плотного одиночества, шамкающего в этой полутьме зубами.

Вялыми ногами дошла до Тверской и купила Эдичку. «Молодой-негодяй». Эдичка понимает меня, он меня знает и никогда со мной не спорит. Эдичка говорит моим языком, моими мыслями, моими словами — мне так легко с ним, как со старым другом, к которому хочется упасть на плечо, когда тоска раззявливает на меня два своих огромных глаза, похожих на некончающийся, темный, глухой космос, в котором ничего не видно — только безмолвие и ты. Эдичка! Как с мне с тобой легко!

«Я е…ал вас всех, ё…ные в рот суки!» — говорю я и вытираю слезы кулаком.

Может быть, я адресую эти слова билдингам вокруг. Я не знаю.

«Я е…ал вас всех, ё…ные в рот суки! Идите вы все на х…!» — шепчу я.

Пишу подруге голосовое, что все мои бывшие любови почему-то очень далеко. Разбросаны по миру, как рассыпавшаяся соль на столе. Каждый из них — моя опора, мой компас — до сих пор. И каждого из них мироздание будто специально рассыпало по всему земному шару. Давай-ка ты, Даша, сама. Ты должна наконец принять, что твоя главная опора — это ты и есть. Не ищи ее в других. Это другие пусть ищут, а ты — нет.

«Я очень ранима!» — всегда заранее пытаюсь я сказать людям, которые мне по-настоящему интересны. Будто упреждая их, надеясь, что эти слова упадут в недра их душ и что-то предрешат. Заранее дадут понять, что такие мои слова значат уже почти тотальную близость. Красивую, полную, чтобы руки можно было в руки, как в перчатки, вдеть. Иначе ведь и смысла нет — ни в дружбе, ни в любви.

Но почти всегда такие мои слова сначала не воспринимаются людьми всерьез. Может, потому, что люди привыкли болтать без разбора всякую чушь и не относиться к тому, что произносят, серьезно, а может, потому, что такие слова звучат для них банально — потому что часто люди произносят крупные и значимые слова «ради красного словца» и не имеют их подлинный смысл в виду. А я, напротив, если говорю — значит, это прожито, важно, значимо для меня. Мама всегда говорит мне: чего ты придираешься к словам? А я всегда почти кричу ей: потому что я с детства занимаюсь словом, я понимаю его значение. Я прошу уважать то, что вы все мне произносите, потому что каждое слово я воспринимаю единственной максимой, которая возможна, ибо она произнесена в пространство, а не в суп с макаронами. Я уважаю вас, и вы мне интересны, если я с вами говорю. И я внимательна к вам, к тому, что вы говорите. А вы молотите, как Труффальдино, «что в голову придет». Вы меня обманываете словами.

Всегда изумлялась, как люди могут дружить, называть это дружбой, но при этом разговаривать только на темы, как там муж себя повел или жена, какой новый рецепт они попробовали в Турции, в какую школу дети ходят, какие знакомые люди как работу поменяли. Потом в беседах со мной люди говорят:

— С тобой так интересно, ты так смотришь вглубь, в сердце.

— А ваши друзья? — всегда с упорством кретина спрашиваю я. — Разве вы не разговариваете про все это каждый день: про жизнь, про смерть, про любовь, про красивое и уродливое, про преломление пространства, про тайны вселенной, про научные открытия, про то, что каждый из вас чувствует сегодня/сейчас?

— Да нет, не разговариваем.

— Так вы же не знаете друг друга совсем, если вы про это не разговариваете. Какой смысл вообще тогда общаться? Просто убить время? Ощутить кого-то рядом? И это дружба?

— Не задумывался, — чаще всего говорит мне человек.

Был конец августа. Мы с подругой снимали свое кино, которое считали фиксацией, вехой наших открытий на тот момент. И фильм этот, конечно, был о любви. В нашем понимании. О том, что быть пронзенным — это единственный и главный наркотик. Это то единственное, чего ты не сможешь купить, даже если достигнешь всех высот мира. Быть пронзенным — это и есть настоящий ты.

Все цвета становятся яркими, сочными, запахи острее, мир из 2D моментально подгружается до 5D. И тебе становится все ясно на этом свете, и песни все сразу про тебя, и литература.

Предварительно до съемок мы придумали такой эксперимент: идем по Патриаршим и вылавливаем мужчин разных возрастов и социальных статусов. Задаем один вопрос: что для вас любовь?

Моя задача состояла в том, чтобы примерно за четыре минуты вскрыть их болевую точку. Найти место, которое выведет их к себе настоящим и даст нам ответ предельно честно. Общались мы со всеми подряд — от бомжей до богатых суперуспешных чуваков, которые отдыхали после трудовых будней в сигарном клубе «Давыдофф» ну или разъезжали на дорогих тачках по району. Бомжи, кстати, быстрее шли на откровение. Мы давно заметили, что они всегда находятся в здесь и сейчас. Взгляд их конкретен. Может быть, оттого, что им каждую секунду нужно думать, где искать еду, а может, оттого, что им нечего терять и они знают толк в приключениях. Я всегда замечала, что бомжи смотрят на тебя и видят. А другие люди чаще нет. Другие люди очень озабочены собой, своим временем, своими делами, и тебе приходится долго раскачивать их, прежде чем они выдадут что-то настоящее. А иногда это настоящее и вовсе не проявляется. Остается за кадром летящей колесницы судьбы.

— Что такое любовь?

— Ну не знаю… Любовь — это, типа, когда ты огонь, а она — лед. Ну или наоборот. Притяжение противоположностей, которое и создает баланс.

— Приехали! Какие на хрен противоположности, — говорила я, — ты всю жизнь ищешь человека, который сначала пронзит тебя стрелой, а потом сможет понимать каждое твое слово и подхватывать его, чувствовать каждую секунду твоего внутреннего перехода. А иначе все это какая-то сублимация. Прожил с тобой сколько-то лет рядом человек, ну и прожил, а толк-то какой? Только чувство вины. Как у Чехова Чебутыкин говорит: жизнь прошла, будто и не жил. Хотя нет, вы же все любите обманывать себя — убедить себя, что можно довольствоваться и этим, и это уже хорошо. Вам же страшно признаться, что не о том вы мечтали. А все мы в детстве мечтаем, чтобы человек чувствовал тебя как самое себя, был единым целым с тобой, в бесконечном слиянии. А не в том смысле, в котором все говорят: он знает, что, когда я пришла с работы, меня не надо трогать. А если у меня голова болит, то лучше не трахать. Но это ж бытовые знания. Они никакой смысловой нагрузки не несут.

— Ну не знаю. Тогда моя любовь была лет двадцать назад, и она меня не любила. И ей было одиннадцать лет.

— Ну что ж, хотя бы честно, а честность — путь в счастье, если уметь этим пользоваться.

Потом начались съемки, и почти каждый вечер по пути домой мы заходили в «Давыдофф» перекусить и пропустить по сто пятьдесят вискаря. Нам было хорошо. Там почти не было девушек, кроме нас. Только проститутки-эскортницы, изредка наведывавшиеся с кем-то, но они молчали, преисполненные своей функцией. А мы были своими пацанами. К нам никто не относился как к девушкам, и тогда нам это было приятно. Чтобы не было лишних выяснений и напряга. Мы же по делу. Выпить сто пятьдесят, поговорить о любви (а есть что-то интереснее?) — и спать. Компания была очень разношерстная. Но костяк был почти всегда один и тот же. Они любили с нами болтать. Думаю, мы их развлекали от их серых будней. Одеты мы были тоже не так, как одеваются девушки, которые ищут встреч, — брюки с мотней, растянутые свитера и грубые ботинки. Потому что гранж. Потому что «смотри внутрь». И нас все обожали.

Был среди них один парень. Стич. Мы знали его с юности — тогда худой, симпатичный, рослый, веселый. А сейчас — угрюмый бизнесмен, сильно пополневший, уверенный, холодный. Но… память детства творит чудеса, желающий общаться с нами каждый вечер.

Денег у нас тогда тоже совсем не было. Ну какие могут быть деньги, когда вы снимаете свое кино, да еще про любовь. И наш друг бизнесмен Стич охотно устраивал нам ежевечерний релакс. Даже настаивал на нем. Просто так. Чтобы нам было чуть полегче тащить на себе философский портал. Так нам казалось… и мы, наивные открытые души, радовались как дети и проводили там новые и новые вечера.

Есть люди, которые обладают особенным талантом погрузить тебя в настоящую сказку. Сделать это так незаметно, так тонко, так для тебя, что в наши времена в это почти невозможно поверить. Мы принимали этот подарок судьбы, как дети, которые верят, что любовь к ним — это нормальное состояние человека.

У меня периодически возникали всполохи сомнений: мол, а зачем это человеку нужно… он ведь ничего у нас не просит… просто дарит радость, и все. И тут же эти сомнения таяли под новым натиском сюрпризов, и мы сдавались… только лишь потому, что сами такие: я люблю людей, люблю своих друзей и всегда готова распахнуть для них все, что имею.
 

А сказка раскручивалась огромным маховиком, не давая нам привыкнуть к ее существованию.

Любое наше самое фантазийное желание, озвученное вскользь в философских дискурсах за ужинами, назавтра оборачивалось явью. Мы мечтали о настоящих кожаных куртках из ЦУМа, и они вечером были у наших ног, хотели духи, как у Марлен Дитрих, и завтра уже окутывали себя этим ароматом.

Когда мы первый и последний раз в жизни (дуры) попробовали таблетку экстази, оказавшуюся паленой, и чуть не сдохли уже в первые двадцать минут, Стич на своем шикарном «мерседесе» с водителем прибыл на место через пять минут, бросив все свои бизнес-дела, — с корзинами фруктов, воды, грамотных отрезвляющих, и вот мы уже мчались к нему домой смотреть диснеевские мультфильмы. Бэд-трип закончился у меня в течение часа, и это был рекорд, как говорят знающие.

Через пару дней замученный каждодневными съемками продюсер потерял весь наш отснятый материал, просто оставил чемоданчик в «Макдаке» от усталости — я думала, мы поседеем, но в течение ночи материал был уже у нас. Как Стич все это делал, оставалось загадкой. Но участие в каждой минуте нашей жизни, участие мужское, дружеское, было на пределах возможностей. Мы чувствовали себя настоящими принцессами, у которых есть опора, собственный рыцарь, безвозмездно охраняющий их покой и творчество. Все это умножалось абсолютной бескорыстностью. Мы чувствовали, что наш друг ничего не требует взамен. Он говорил, что ему с нами интересно, что мы девочки, которых он знает с детства, а значит, мы его детство и есть. А детство бескомпромиссно надо охранять от всего внешнего мира. И он охранял.

Однажды у нас случилось три выходных, которые трудоголики вроде нас совсем не знали как провести. Как это… отдохнуть? Что надо делать? Но снова на белом коне своего «мерседеса» появился Стич и сказал, что все уже придумал и мы сегодня выезжаем в Плёс. В домик в лесу, где будет камин, самая вкусная еда, музыка, кино и даже собственный зоопарк. Тот Плёс мы, кстати, вспоминаем до сих пор. Это был апофеоз красоты жеста. И апофеоз сказки. Даже в мелочах. Он умел молчать, когда надо молчать, слушать, когда надо слушать, сопереживать, когда того требовали обстоятельства, и решительно действовать в самый точный момент и самым точным способом. Мы хохотали и обсуждали бесконечное количество его телок, тут же разбирали предзнаменования на венчании Пушкина и призрачное одиночество Ван Гога, презирали мещанство и восхищались Антигоной, смаковали каждую деталь самых интересных человеческих судеб.

А потом… что-то произошло. Стич стал контролировать каждые десять минут моего времени. Эсэмэски взрывали сеть с космической скоростью: «Где ты?», «Когда вернешься?», «В какой аптеке, Даш?», «Можно отвечать, когда я пишу?», «Почему ты не приедешь сегодня?», «Я мем прислал, а ты даже не удосуживаешься среагировать…», «Даш, б…дь».

На мою робкую попытку спросить у Стича, что вдруг резко поменялось и почему он меня так контролит, я получила ушат негодования и злобных фиолетовых смайликов с чертиками. Напор усилился еще на один оборот. И тогда я прямо спросила:

— Что происходит, Стич? Зачем ты это делаешь? Это жестко. Мне уже страшно. Я ни в чем не виновата, чтобы так со мной обращаться. Что я сделала? Я никуда не приеду.

А дальше Стич исчез. Резко. Тоталитарно. Будто перерезал канат.

Из температуры плюс сорок кинув в температуру минус пятьдесят. Без какого-либо намека на смысл или логику, без возможности объясниться или объяснить.

С недельной разницей он исчез и из жизни моей подруги. Обухом по голове.

— Приехали! А как это возможно? Мы же не убили его детей, да, в сущности, не сделали вообще ничего плохого, ну то есть совсем, — вопрошали мы с подругой.

Кинжал был воткнут изысканно, неожиданно, в спину, оставив нас с разведенными руками и до сих пор не кончающимися мыслями. Что движет такими людьми? Что движет такими поступками? Как возможно лишить себя самого сладкого, что может быть, — радости понимания, радости близости? Настоящая близость с людьми случается так редко. Это же драгоценность, которую нужно беречь и охранять.

— Видимо, у таких людей другие драгоценности, — отвечает мне спустя много лет подруга. — Самое сладкое для них — погрузить тебя в сказку, но уже в тот момент знать и предвкушать, как ты полетишь с этой высоты вниз. Обвиняя себя, сомневаясь в своих поступках, бесконечно гоняя по кругу, что ты сделал не так… А в этот момент они будут наслаждаться и всасывать твою энергию на максимуме. Потому что мы растим их фигуру, думая о них. А главный наркотик для больного эго — это смотреть, как ты летишь с горы Эверест вниз на скалы, не обвиняя того, кто тебя столкнул, а со слезами выясняя, что же ты все-таки сделал не так. И работает эта манипулятивная схема со всеми без исключения — с самыми умными, самыми талантливыми, богатыми, бедными, да со всеми. И чем сложнее, увереннее, интереснее скидываемый впоследствии объект, тем интереснее и изощреннее их игра. Пресыщенность не знает границ. И она всегда противостоит безоружной открытости.

Спустя много лет один мой умный друг, знающий меня очень хорошо, сказал:

— Знаешь… при всем твоем уме, чувственности, знании жизни… в тебе есть одно качество, которое я никак не могу понять. Ноябрь. Река Волга. Река еще не замерзла. Лед тонкий. Все знают, что идти по нему нельзя, но тебе сказали, что где-то там, метров через триста, если пройти по льду, будет красивая рыбка. Ты рыбок до х…я видела. Разных. Но там же какая-то интересная. Тебе так сказали. И ты ступаешь на лед и падаешь в травму. Исследователь, б…ть.

А я буду верить. Всегда. Потому что так трудно найти своих, так это редко, так важно. Ценнее твоего человека вообще не знаю что может быть. И в дружбе, и в любви. И да… если я буду знать, что где-то в середине незамерзшей Волги есть цветная рыбка, — я к ней пойду. Потому что вдруг ей холодно. Вдруг никто больше не захотел к ней пойти, а я точно смогу оценить ее красоту. И даже если рыбка окажется тлей, я буду знать, что я хотя бы попробовала. Добраться до нее во имя нового опыта, новых граней меня и возможности остаться человеком.   


Колонка опубликована в  журнале  "Русский пионер" №117. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".