Классный журнал

Александр
Рохлин

Вальс «Опавшие листья»

В лето две тысячи четырнадцатого года от Рождества Христова с присущим мне своеволием я произвел малое переселение народов. Шесть душ, включая четыре детские, одну взрослую женскую и одну сверхценную, понятно чью, были вывезены из тесных московских пределов в пределы замосковские, дикие и вольные. В добровольно-принудительном порядке семейство мое переехало жить в городок В. на крайних северо-западных рубежах Московского княжества.

Удивительных событий в жизни переселенцев была тьма-тьмущая, но я собираюсь рассказать только один эпизод из этой эпопеи. Очень показательный и буквально отрезвляющий.

Имея на двоих с женой три музыкально-«гнесинских» образования, у нее среднее и высшее с красными дипломами, а у меня только среднее с нищебродной синей «корочкой», мы, конечно, не собирались манкировать участием в культурной жизни города В. Ее немедленно приняли на работу в местную музыкальную школу. А в качестве социальной нагрузки нас обоих попросили усилить собой местный духовой оркестр. Гнесинский «бэкап» обязывал. И вот тут-то самолюбию моему был нанесен сокрушительный, если не сказать смертельный, удар.

На первой же репетиции выяснилось, что с ролью звезды, солиста и первой флейты я не справляюсь. Мелодии были, безусловно, узнаваемыми, но партии — настолько сложными и заковыристыми, по четыре-пять бемолей в тональности, что исполнить, сыграть с листа у меня не получалось. Я не попадал ни в ноты, ни в ритм, ни в строй. Играл с катастрофическими ошибками, вовремя не мог вступить, терял партию примерно на второй строчке и остальное время булькал что-то несуразное или просто держал флейту у рта, клацал по кляпушкам, не издавая ни звука. Особенным кошмаром были для меня джазовые композиции, в большинстве которых я мог сыграть в лучшем случае первый такт. Дирижер смотрел на меня с изумлением. Мужики за спиной хмыкали в кулаки и мундштуки. Я позорил московскую альма-матер как последний подлец.

Позор мой еще тем усиливался, что вторая моя половина, благоверная, игравшая партию первого кларнета, справлялась блестяще. Сказывалось детство, проведенное в духовом оркестре, — многолетний опыт. И чего уж там, Бог одарил ее значительно более щедрыми музыкальными способностями, чем ее бестолочь мужа.

Духовой оркестр превратился для меня в головную боль и зияющую рану на самолюбии. Пришлось признать, что для достижения мало-мальски достойного уровня исполнения надо ежедневно за-ни-мать-ся на инструменте. То есть учить партии музыкальных произведений, которых в репертуаре оркестра насчитывалось около ста! На каждую репетицию я приходил как на казнь. С мужественным и бескровным лицом. Лицо говорило: «Бейте, бейте меня. Я — бездарность».

Так продолжалось до пятого августа две тысячи семнадцатого года. Точно помню эту дату. Потому что день триумфа никогда не забывается. Особенно когда он заканчивается крушением. И избавлением от иллюзий.

День этот выпал на двойной праздник. День рождения моего близкого товарища, проживавшего на даче в нашем В-м районе, и день рождения населенного пункта Т-во, в девяти километрах от которого дача и находилась. География играет не последнюю роль в истории. Соответственно, я предполагал принять участие в двух культурных программах, погнаться за двумя зайцами и на двух стульях усидеть. И утром пятого августа задача эта не выглядела невыполнимой. План был прост. Днем, на даче в девяти километрах от, начать праздновать дэрэ друга, в шестнадцать ноль-ноль выступить в составе духового оркестра на центральной площади Т-во, а после шести часов вечера продолжить банкет на даче товарища.

Как водится, блестящий план накребенился еще в самом начале. Как «Титаник» у айсберга в Северной Атлантике.

Мне пришлось приехать на дачу товарища значительно раньше запланированного «обеда». Дети подарили ему машину леса для постройки веранды. И, кто перепутал время, заказчики или исполнитель, сейчас неважно. Важно, что водитель с машиной стройматериалов заявился на дачу уже в десять утра, когда из помощников, читай — грузчиков, на даче не было никого, кроме самого именинника пятидесяти лет от роду. Ну и меня, в относительной близости находящегося жителя В-го района по прописке.

Чип и Дейл спешат на помощь.

Или как у более серьезного персонажа с баронским титулом: после разгона облаков по расписанию — подвиг. Определенно, что-то подвижническое и героическое в этом есть — разгрузить машину с досками, швеллерами и шифером в день рождения близкого человека.

Часа три или четыре под лучами августовского подмосковного солнца, которое жарило нас, как в адском Адлере, мы таскали доски на его участок и, когда справились с задачей, поняли, что имеем полное право быть вознагражденными. То есть выпить.

Путь к триумфу или фиаско всегда лежит через незначительные, несущественные детали, которые после случившегося рассматриваются как знаки судьбы или поворотные моменты. В нашем случае, после утреннего незапланированного подвига с лесовозом, следующей деталью, изменившей ход событий, стала… теплая водка.

Товарищ мой по рассеянности забыл положить ее в холодильник, и она пролежала на солнце все это время. Отступать двум крепко наработавшимся мужчинам было некуда.

Мы выпили горячей, чуть ли не булькавшей водки. И через короткий отрезок времени, о котором мой товарищ, выпускник Второй московской физматшколы, выразился как о бесконечно малой величине сэра Исаака Ньютона и герра Лейбница, нам стало все рОвно и бесконечно хорошо. И жара не жара. И время не время. Только Лейбниц остался Лейбницем. Это ж святое…

Через некоторое время приехали родственники, гости. Празднование начало набирать обороты, тогда как наши обороты работали уже на всю катушку.

Короче. Дабы не утомлять читателя. Нетрудно догадаться, что пьяному ослу и Лейбниц не поможет, я совершенно забыл о предстоящем концерте духового оркестра.

А когда вспомнил, чуть не протрезвел от ужаса. Вот не вру. Это не фигура речи, а физическая реакция организма приличного человека, по своей вине оказавшегося в классической ситуации «приплыли». Еще это называется сухим словом «профнепригодность».

Надо признаться, что человек я организованный и дурацких вольностей в дисциплине себе не позволяю. Заметки сдаю вовремя, на редколлегию являюсь заранее. За всю жизнь ни разу не опоздал на поезд, не говоря уже о таком суперважном событии, как концерт духового оркестра, в котором играешь не последнюю скрипку.

Собрав в авральном порядке костюм, инструмент и волю, угрызаемый совестью горе-солист прыгнул в машину. И мы понеслись всей ватагой по полям и кустам в объезд возможных засад ГАИ. Среди гостей к этому времени уже не нашлось трезвых водителей.

Дальше было абсолютно позорищное шоу-кордебалет, в котором солист-флейтист-опоздун на глазах у зрителей несется из-за кустов к сцене, во время звучащей музыкальной пьесы взбирается на сцену, лицо — непроницаемый кирпич, словно все так и было задумано, плюхается на стул, вскидывает серебряную флейту к пухлым губам и…

«Нарезался!» — раздается одобрительный шепот трубачей со второго ряда.

«С ума сошел?! Я думала, ты под машину попал! — слышится изумленный шепот первого кларнета — жены. — И где твоя рубашка и носки?!»

Да, впопыхах (это прекрасное русское выражение, в котором живет целая страна — железнодорожная станция Попыхи, лопухи, попы и хаханьки) я забыл надеть рубашку, а концертную жилетку натянул на голое тело, на мне были черные строгие брюки с идеальными стрелками, но не было носков, а босые второй свежести ноги венчали стоптанные сандалии.

Но хватит уже унижений. Пробил час триумфа. Откуда, как говорится, не ждали. Случилось нечто труднообъяснимое с точки зрения формальной логики. Я заиграл на флейте так, как никогда не играл, ни до, ни после.

То есть все, что составляет набор «скилов» музыканта-виртуоза, немедленно проявилось в моем исполнении. Красота звука, стройность звучания, свободное владение нотным материалом, виртуозная техника на грани фантастики, погружение в смысл каждого произведения, безупречное ансамблевое звучание и полетность мелодии.

Я могу еще проще сказать, отбросив ложный стыд. Я заиграл как бог. Бог Пан. Ибо последний играл, как известно, на флейте.

Дайте мне еще раз пережить это сладостное воспоминание — словно по мановению волшебной палочки все заковыристые пассажи, с которыми я не справлялся на репетициях, вдруг сами побежали из-под моих пальцев. Все оттенки форте и пиано неожиданно стали получаться у меня без ужасной фальши в строе. Все долгие паузы в произведениях я перестал считать в уме, вообще перестал думать о них, ждать и гадать, когда вступать. И безукоризненно вступал вовремя, словно сам написал эту музыку. И такое победное, эйфорическое настроение мной овладело, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Одно слово — бог. Бог Пан приехал в поселок Т-во и услаждал слух божественными трелями.

Да, я отдавал себе отчет, что все неспроста. И что успех мой имеет самозванческий характер. И свободой в музицировании я обязан исключительно выпитому алкоголю и раскрепощению чего-то не раскрепощенного ранее. Но этот якобы отрезвляющий довод не имел значения. Я понимал, что здесь и сейчас пгт Т-во становится для меня Большим залом Консерватории, Лондонской королевской оперой и Берлинской филармонией одновременно, а я достигаю вершины своей музыкальной карьеры. Пришел час расплаты, в смысле вознаграждения, за годы мучительных занятий, неудач и разочарований. Пикантность ситуации заключалась в том, что никто, ни один слушатель или зритель этого не слышал и не понимал. Но какое это имеет значение?! Никакого. Апофеоз. Кульминация. Катарсис. Все это я пережил полной мерой, нагнетенной и утрясенной.

И тут из-за кустов в зрительный зал под открытым небом вошел он…

Командор? Мефистофель? Именинник?

Нет. Ни один из вышеописанных героев не смог бы устыдить меня, разрушить чары эйфории и спустить с неба на землю с такой силой и отрезвляющей ясностью. К открытой эстраде послушать трубы, саксофоны и альтушки вышел наместник нашего Иосифо-Волоцкого мужского ставропигиального монастыря игумен С. Он появился в паре с каким-то районным чиновником, живо и непринужденно беседуя и улыбаясь на ходу. Затем игумен обратил свой взгляд на сцену и прислушался.

Для тех, кто не знает особенностей посадки духового оркестра на сцене. Флейты и кларнеты сидят на первом ряду. Первая флейта — строго по центру.

В нашем случае, к моему неизгладимому ужасу, по центру сидело красномордое чмо в цветастенькой жилетке на голое тело и с босыми щиколотками из-под отглаженных брюк. Игумен слегка нахмурился. Ибо это «чмо» довольно регулярно появляется на Божественной Литургии, исповедуется, причащается, вид имеет самый строгий, глаза держит долу и выглядит настолько благообразно и благочестиво, что и ангелы перед ним шапки ломают и от зависти крылами лица закрывают.

Может быть, мне показалось. Может быть, я ошибся. Может быть, я преувеличиваю, и не хмурился игумен, и вид босяка с флейтой не испугал наместника. Но случилось то, что случилось. Наступил час расплаты.

Подобно взорвавшемуся дирижаблю, или сожженному солнцем тщеславному Икару, или просто непутевому Винни Пуху на лопнувшем шарике, я рухнул оземь. И это было настоящее «приехали!». С какой-то неестественной ясностью и световой скоростью я понял, что все мое вдохновенное исполнение — филькина грамота. В том смысле, что завтра ничего подобного я повторить не смогу. Если только не накачаюсь теплой водкой. И то не факт. И это путь в никуда. Бог Пан надул меня. Вдохновение оставило меня. Странным образом ушедшее вдохновение унесло с собой и последние следы опьянения. Я сидел на стуле, играл «Поезд на Чаттанугу» и чувствовал себя пустым и трезвым. Как разбитое стекло.

В зрительном зале, где-то на втором ряду, сидел мой дорогой именинник. Со-подвижник и со-бутыльник. Вид у него был придурковато созерцательный. Выражение лица — счастливое и невсебешное. Еще в самом начале концерта дети вручили ему два надувных гелевых «шарика» в виде цифр «пять» и «ноль», вызывающе золотистого цвета, на веревочке.

Руки юбиляра, подорванные утренней разгрузкой, видимо, потеряли былую силу и ловкость. Один из шариков выскользнул из зажатого кулака и в попытке воспарить к небу застрял в ветках рябины. Юбиляр этого не заметил и сидел не шелохнувшись, одна рука пустая, в другой — веревочка с циферкой «ноль». Золотой «нолик» мягко покачивался в воздухе и сверкал над его головой как нимб.

В перерыве между пьесами я попросил дирижера исполнить что-нибудь специальное, подарочное для моего товарища. Дирижер, бывалый человек, взглянул на мужика под ноликом, все понял, задумался на мгновение, а затем сказал:

— Исполним вальс «Опавшие листья».  


Очерк опубликован в  журнале  "Русский пионер" №116. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".