Классный журнал

Супрун
6:30
Когда речь заходит о трамвае, мое воображение рисует рассветное солнце летом или поздний зимний вечер. И в том и в другом случае трамвай, залитый яркими солнечными лучами или скудным светом фонарей, меланхолично катится по своему пути из точки А в точку В. Он обязательно полупустой. Не знаю, как вам, но мне сложно представить трамвай, битком набитый людьми. Автобус, троллейбус, вагон метро — пожалуйста, но трамвай — нет. Трамвай — это такое особенное место, где обязательно решается судьба человека и где эту самую судьбу можно рассмотреть или подсмотреть. Трамвай неспешно движется по своей узкой колее, и в этом его схожесть с самой жизнью. И в этом есть предначертанность, что ли, предопределенность. В то же время нет ничего более романтичного, чем случайная встреча или разговор в трамвае. Трамвай — это, по сути, метафора судьбы, где опоздание на минуту может определить дальнейший ход жизни. И вот эта уязвимость, мимолетность и хрупкость момента делают трамвай чем-то особенным. В этом ускользании и есть истинная красота момента — романтика в чистом виде. Может быть, именно поэтому кинематографисты любят помещать своих героев в пространство олдскульных трамвайчиков, а может быть, еще и потому, что трамвай, как и кинополотно, сопряжен с закономерным течением времени.
Про судьбу мы обычно вспоминаем, когда случается что-то значимое — не важно, плохое или хорошее, но обязательно что-то, что меняет траекторию нашего пути. Уже спустя время эти истории обрастают деталями, которым сразу не придал значения, воспоминаниями, фразами из разряда «А ты представляешь, за несколько дней до было…» или «А он же говорил еще…». Вот эти «а представляешь» и есть предвестники судьбы, которые, как случайные попутчики, входят в нашу жизнь, мимолетом цепляют внимание и исчезают навсегда за ненадобностью. Точнее, мы просто не стремимся их удержать.
Папе было сорок шесть лет, когда ему поставили диагноз «рак». С тех пор время в нашей семье стало течь иначе — это был обратный отсчет. Он прожил год из обещанных врачами двух. И было бы странно говорить, что этот год был наполнен счастьем, но он был наполнен! Больше не было «завтра», больше не было «потом» — просто времени больше не было. Позже мама рассказывала, что на тот момент все ее существование было подчинено одной цели — порадовать его. И больше всего она боялась не успеть, она вдруг стала жадной к каждому моменту, к каждой детали. «А вдруг это его последняя “первая” клубника, последний салют, последний праздник?» — говорила она. И вот этих «А вдруг это последний…» мама старалась набрать для папы как можно больше, словно это ягоды или грибы. Мама неосознанно наполняла жизнью каждый его день. По сути, это была ее личная война со смертью и естественное нежелание принять судьбу.
Папа умер пятнадцатого июня в больнице. Накануне вечером он все время спрашивал, есть ли уже шесть-тридцать. Мама спросила, что у него запланировано на шесть-тридцать, но он как-то отмахнулся, сказав, что просто временем интересуется. После ужина маму к себе в кабинет позвал врач и, перебирая в руках листочки с результатами анализов, сказал, что папа умирает. «Но я сделаю все, чтобы этого не случилось в мою смену», — добавил он. Мама вышла из кабинета и, давя слезы, вернулась в палату, чтобы не сказать ему, но быть рядом. Папа, как всегда, шутил и смеялся своим невероятно заразительным смехом — этот вечер принадлежал только им.
Из больницы мама уехала в двенадцать ночи и попрощалась с ним до утра — он улыбнулся. А сразу после ее ухода у папы стала развиваться пневмония. Той ночью врач, как и обещал, вывел его из кризисного состояния и сразу после смены уехал домой. Папе стало легче, он тихонько встал, стараясь не разбудить соседа, выпил кефир, вернулся в кровать, отвернулся к стенке и неслышно умер — на часах было шесть-тридцать утра. Мама мчалась первым трамваем в больницу, чтобы успеть, может быть, на самую важную встречу в своей жизни. Она забежала на этаж в шесть-сорок. Она опоздала. А когда вернулась домой, увидела, что стрелки часов на стене застыли на отметке шесть-тридцать. Еще несколько недель они оставались в таком положении, и никто из нас не решался отстроить правильное время — время больше не имело значения.
Я успела с ним поговорить вечером накануне. Он позвонил сам, спросил, как дела, как сессия. Ничего серьезного мы не обсуждали — просто болтали. Как будто ему надо было просто услышать меня. Я успела сказать, что очень сильно его люблю и скучаю и могу прямо сейчас бросить этот один экзамен и приехать. Он ответил, чтобы я даже не думала к нему срываться и досдала спокойно сессию. И еще попросил быть умницей и беречь себя. Я беспечно ответила: «Да, конечно! Обещаю». Когда я положила трубку, я знала, что это наш последний разговор, но не поверила себе. В такое сложно поверить. Примерно в двенадцать ночи поднялся сильный ветер, и я точно помню, что перед сном в моей голове проскочила даже не мысль, а какое-то точное знание: этой ночью папы не станет. И после этого я как-то смиренно закрыла глаза. Проснулась в шесть утра, может быть, впервые в жизни так рано и без будильника. Мыслей не было, тревоги не было — я просто лежала с закрытыми глазами, отвернувшись к стене, словно чего-то ждала. А через какое-то время в другой комнате зазвонил мобильный, и вдруг стало понятно, чего именно. Подруга аккуратно открыла мою дверь и села на кровать. Не проворачиваясь к ней и не открывая глаза, я тихо сказала, что уже все знаю. В шесть-тридцать мой мир рухнул навсегда — папа был самым важным человеком в моей жизни двадцать лет. И до сих пор мне не дает покоя время его смерти — в шесть-тридцать утра я родилась.
Могут ли люди чувствовать друг друга, находясь на больших расстояниях? Конечно да. Любовь — сильный проводник. Бывает ли, что люди знают о своей смерти? Думаю, да. Папа всегда говорил, что умрет в сорок семь лет, как его отец, которого он обожал. Потом, когда уже болел, он больше всего боялся умирать дома, чтобы не испугать никого из нас. И вот все случилось, как он и говорил: в сорок семь лет, в больнице, в шесть-тридцать утра, чтобы никто из≈нас не присутствовал. А в свой последний вечер он был таким, каким мы его помним. У папы было восхитительное чувство юмора и невероятное обаяние: кажется, что он улыбался и шутил всегда. Лишь единожды, за неделю до, он как-то вдруг сказал маме: «Так хочется жить, но сил больше нет». И это был первый и последний раз, когда он впустил в свою жизнь смерть.
Родители прожили в браке ровно двадцать пять лет и за два месяца до смерти папы пышно отпраздновали серебряную свадьбу. У романтики много лиц и символов, но для меня нет более светлой и романтичной истории любви, чем последний год их общей жизни. Год длиною в жизнь.
Колонка опубликована в журнале "Русский пионер" №115. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".
- Все статьи автора Читать все
-
-
08.11.2022Между Эльбрусом и Архызом 0
-
18.12.2021Не в деньгах часто 0
-
08.12.2021Селфи на фоне гор 0
-
16.11.2021Знакомство с "Ай Факерами-2" 0
-
21.09.2021В Доме архитектора сыграли "договорняк" 0
-
21.06.2021Пионерские. Знойные. Наши 0
-
09.05.2021Ленты не о войне 0
-
17.04.2021"Лихой стартап" Владислава Суркова 0
-
24.02.2021Принимаем очные ставки 1
-
07.06.2020Пир после чумы 1
-
14.05.2020Спешите видеть 0
-
09.05.2020Эхо войны 1
-
Комментарии (0)
-
Пока никто не написал
- Честное пионерское
-
-
Андрей
Колесников1 783Февраль. Анонс номера от главного редактора -
Андрей
Колесников1 5809Доброта. Анонс номера от главного редактора -
Андрей
Колесников1 7813Коллекционер. Анонс номера от главного редактора -
Полина
Кизилова8643Литературный загород -
Андрей
Колесников12244Атом. Будущее. Анонс номера от главного редактора
-
- Самое интересное
-
- По популярности
- По комментариям