Классный журнал

Лидия
Маслова

Вагончик тронется, Харон останется

Трамвай ведет в кинематографе иллюзорное, двойственное существование. С одной стороны, это демократичное транспортное средство, пассажиры которого, набившись в него битком, представляют собой срез гражданского общества в миниатюре. Но, с другой стороны, для режиссеров трамвай оказывается очень привлекательным как метафора человеческого жизненного пути или даже как символический портал в параллельную реальность, в иное измерение. Возможно, это связано с тем, что трамвай порой проникает в кино не прямо из жизни, а опосредованно — из поэзии, литературы и вообще из человеческого воображения, романтизирующего этот транспорт и наделяющего его неким метафизическим смыслом, как, например, в знаменитом стихотворении Николая Гумилева «Заблудившийся трамвай». Его тревожный пассажир мчится «в бездне времен», напрасно умоляя вагоновожатого: «Остановите сейчас вагон!» — и мечтая высадиться у вокзала, «на котором можно в Индию Духа купить билет».

В философском, экзистенциальном смысле траектория трамвая представляется довольно скучной и заранее предопределенной — казалось бы, он намертво прикован, приговорен к своим рельсам и лишен минимальной свободы маневра, какие бы непредвиденные дорожные обстоятельства его ни подстерегали. «Умный человек уступает дорогу трамваю не из вежливости», — говорил предприимчивый герой Александра Панкратова-Черного в романтической комедии «Где находится нофелет?», ссылаясь якобы на Илью Ильфа. Трамвай по самой своей природе воплощает упрямство и жесткость, и с его неспособностью проявлять гибкость и искать обходные пути связана популярная поговорка «Не трамвай — объедешь».

Но, как ни парадоксально, именно трамвай нередко становится в кино символом свободы, бесстрашного бегства от скучной и гнетущей действительности. А у авторов мистического склада он даже может выступать посредником между разными мирами и вызывает ассоциации с ладьей Харона, перевозящего души умерших на тот свет. В общем, есть в трамвае что-то тревожное и двусмысленное, какая-то загадка. Трудно объяснить, почему из всех видов городского наземного транспорта в способности вести тайную, иллюзорную жизнь прежде всего подозревается именно трамвай, а не лишенный колеи троллейбус, постоянно норовящий отцепиться своими рогами от проводов, и не автобус, который вроде физически ни к чему не привязан (кроме собственного маршрута) и вроде бы может ездить практически как хочет, по собственной выделенной полосе.

«Вот трамваи — весь день они разъезжают по городу, а ночью они, конечно, отправляются в другие города, это так естественно», — говорит закадровый рассказчик в детской короткометражке «Трамвай в другие города», снятой в шестьдесят втором году Юлием Файтом по сценарию самого свободолюбивого из шестидесятников, Геннадия Шпаликова. В этом road-movie два сбежавших из дома дошкольника отправляются в путешествие, где их наверняка ждут «новые города, самостоятельная жизнь, мимолетные встречи». Никакой конкретной причины и цели у этого путешествия нет. «Куда мы вообще едем-то?» — спрашивает один герой в начале побега. «Увидишь», — лаконично отвечает второй. В этой неопределенности, в этом нежелании сковывать себя конкретными планами — весь Шпаликов, автор строчек «Над лодкой белый парус распущу, пока не знаю с кем» (говорят, в первоначальном варианте было «пока не знаю где», но такая безответственность уже ни в какие ворота не лезла). В «Трамвае в другие города» Шпаликов и сам появляется в камео пассажира — стоит у окна, читая книжку, а под ним сидит мужик с самоваром, к которому пристают любознательные беглецы: «Дяденька, а дяденька, куда вы едете?» «Этот дядя едет в Тулу со своим самоваром», — объясняет сидящий рядом шутник, а в итоге герои приезжают к морю, у которого пока нет названия, — его «утверждают там, где надо», как поясняет прибившийся к детям добрый милиционер, тоже, похоже, разделяющий философию древнеяпонских воинов «У самурая нет цели — только путь».

В начале своего творческого пути многим классикам доводилось разминаться в трамваях, тренироваться на трамвайчиках, так сказать: в анналах можно найти пятиминутную ученическую работу студента Кшиштофа Кесьлевского «Трамвай», все действие которой сводится к тому, что герой в низкобюджетном полумраке трамвайного вагона рассматривает молодую хорошенькую пассажирку и корчит ей рожи, а она с наигранным смущением одергивает юбку. Где-нибудь на лавочке в статичном парке или скверике все это выглядело бы совсем тоскливо, а в покачивающемся трамвае со свисающими сверху петельками для рук градус эротизма повышается автоматически.

Вероятно, не все мэтры впоследствии любили вспоминать о своих робких трамвайных упражнениях на заре карьеры. Например, основатель жанра спагетти-вестерна Серджо Леоне в пятьдесят четвертом году, за семь лет до своего полноценного режиссерского дебюта, поучаствовал в постановке со сложной судьбой «Украли трамвай», которую начинал снимать режиссер Марио Боннар, заканчивал исполнитель главной роли Альдо Фабрици, а в основе сценария лежит рассказ Лучиано Винчензони, который впоследствии писал сценарии самых популярных вестернов Леоне, в том числе «На несколько долларов больше» и «Хороший, плохой, злой». В чем заключался конкретный режиссерский вклад Леоне в историю с угоном трамвая, сейчас уже трудно установить, но в титрах указаны три постановщика, хотя авторы киноэнциклопедий этот эпизод из творческой биографии автора «Однажды в Америке» деликатно обходят вниманием.

Впрочем, ничего постыдного нет в этой социальной комедии, как и в рекламе мартини и кампари на крышах трамваев, курсирующих по Болонье, где разворачивается действие. Здесь служит вагоновожатым гордый римлянин (его происхождение становится поводом для постоянных перепалок с женой и тещей), однажды нечаянно сбивающий толстую повариху, любящую лихачить на велосипеде. После этого начальник переводит вагоновожатого в кондукторы. Для героя это означает не то чтобы окончательную социальную смерть, но приближающийся к ней переход в другое, гораздо более низкое, качество, падение самооценки и потерю самоидентификации: «Это все равно что сорок лет носить брюки, а потом вдруг надеть шорты».

Социально-психологическая метафора этой истории легко считывается: человеку, привыкшему чувствовать себя вагоновожатым (в широком смысле — вагоновожатым своей жизни) и держать в руках рычаги управления, нелегко опуститься до статуса кондуктора, который не может управлять трамваем, а только продает билеты пассажирам (которые чуть что на него покрикивают). Однажды ночью герой в раздрае бредет по рельсам, а потом не может удержаться и, воспользовавшись возможностью, угоняет свой трамвай по мокрым ночным улицам куда глаза глядят. Почувствовав упоение и эйфорию от возвращения на свое коронное место, он стремится осчастливить всех встречных и подбирает всех прохожих: «Кондуктора нет, билеты покупать не надо, этот трамвай пойдет куда захотите», а особенно упрямых чуть ли не силком затаскивает в вагон: «Смешно же ходить пешком, когда за проезд не надо платить». Неизвестно, есть ли в итальянском фольклоре аналог русской присказки «Я не такая, я жду трамвая», но среди пассажиров угнанного трамвая появляются две нарядные дамочки, неизвестно чего ожидающие посреди ночи на остановке, которые присоединяются к коллективным пляскам в несущемся невесть куда вагоне.

Но даже не эта дискотека становится кульминацией абсурдистского юмора, а речь адвоката, защищающего угонщика на суде. Указав на опаснейшее безрассудство, проявленное подсудимым, адвокат словно сам постепенно сходит с ума, прибегая к неожиданным и нетривиальным риторическим фигурам: «Да можете ли вы, синьоры, представить, что в Катании снег выпадает в самый разгар лета, зимой же в суровую стужу в Доломитах расцветает герань? Это только кажется, что герань, снег и трамваи не имеют ничего общего. На самом деле это не так — они связаны одной и той же нитью, нитью какой-то анормальности. Узы безумия — вот что их связывает!» Далее адвокат намекает на какие-то эксперименты, вероятно ядерные испытания, вызвавшие природные аномалии и наверняка не меньше повлиявшие на человеческую законопослушность: «Если эпоха играет с нами такие шутки, стоит ли удивляться, что какой-то человек украл трамвай? Можно ли винить его, когда даже на природу так вредно влияют снаряды и взрывы, — эти эксперименты всему виной! И если все переменилось в природе, то чего требовать от человека? Посмотрите на подсудимого: можно ли предположить, что это он расщепил атом? Нет, он жертва, синьоры, и вы увидите еще множество жертв».

Наиболее здравомыслящие участники этого причудливого разбирательства вскоре догадываются, что слегка поехавший адвокат, несущий пургу, таким образом подталкивает суд к спасительной идее о сумасшествии своего подзащитного: «Может ли нормальный человек совершить такое преступление, сколь серьезное, столь и бесполезное? Вы столкнулись со случаем, где все ненормально — и сам преступник, и его преступление». Дело оканчивается мягким наказанием в форме штрафа, после того как подсудимый догадывается подхватить идею помрачения рассудка, вполне простительного со стороны человека, потерявшего любимую работу, расположение своих близких, самоуважение, да и вообще главную радость в жизни: «Я не собирался украсть трамвай. Я только хотел еще раз испытать радость, которую испытывал всегда, не отдавая себе отчета. Я понял это только позже, а в ту ночь я просто умирал от желания снова вести трамвай».

От безумного желания вести трамвай чуть не умирают персонажи мексиканского фильма, снятого в том же самом пятьдесят четвертом году, — «Иллюзия разъезжает в трамвае». Его сюжет аналогичен приключениям итальянских похитителей трамваев: двое работников трамвайного депо, узнав, что их любимый сто тридцать третий трамвай собираются списать как морально и физически устаревший, напиваются и угоняют его на всю ночь. Эту странноватую комедию редко вспоминают в связи с именем ее режиссера Луиса Бунюэля, не менее знаменитого классика, чем Серджо Леоне. Но Бунюэль к моменту встречи с трамваем уже был маститым автором, радикальным адептом сюрреализма и каннским лауреатом за другой фильм — «Забытые» пятидесятого года. «Иллюзия разъезжает в трамвае» относится к тому же мексиканскому периоду, когда Бунюэлю нравилось вносить полудокументальный оттенок с свою борьбу за интересы простых обездоленных людей. Вот и «Иллюзия…» начинается закадровой преамбулой от автора, предуведомляющего, что в его фильме миллионы жителей Мехико пишут свои короткие и простые истории: «Их поступки и слова всегда устремлены к осуществлению какой-то мечты. Или желания… Или фантазии… Этот фильм — не что иное, как анекдот из жизни обычных представителей рабочего класса, зажатых в тисках бедности». Картина была снята по заказу недавно созданного агентства общественного транспорта Servicio de Transportes Eléctricos: с помощью трамвайного фильма, в который ненавязчиво вкраплена кое-какая нативная реклама, транспортная компания надеялась восстановить репутацию, подмоченную негативными репортажами в прессе о прошлогодней аварии.
 

Однако никакая нативка и ответственность перед заказчиками не могла помешать такому раскованному автору, как Бунюэль, нашпиговать фильм довольно сюрреалистическими эпизодами на свою любимую религиозную и антибуржуазную тематику, не слишком заботясь о бытовой достоверности и общей связности повествования. Это один из драматургических плюсов трамвая: в него на полном ходу может вскочить кто угодно, исполнить необходимый номер и так же внезапно, без лишних церемоний, исчезнуть из сюжета. Поэтому в бунюэлевском иллюзорном трамвае действительно разъезжают самые непредсказуемые видения и призраки: две пожилые монашки, куда-то везущие статую Иисуса Христа в человеческий рост, или работники скотобойни, обрадовавшиеся внезапно пришедшему трамваю. На радостях они раздают пассажирам почки, печень и другие вкусные внутренности, которые прихватили с работы, а также развешивают по вагону свиные туши, прицепляя их за поручни. Этот натюрморт становится апофеозом макабрического абсурда и растворяет весь социальный пафос Бунюэля в чистом обаянии безумия, завораживающего и без всякой общественно-политической ангажированности.

В самом знаменитом фильме, где трамвай служит символом безумия, трамвая как такового вообще нет, зато все повествование пронизывает характерный постукивающий звук. Его имитирует «трамвайный сумасшедший» в драме Акиры Куросавы «Под стук трамвайных колес», где нарисованные трамваи всех цветов появляются лишь в качестве эпилога, на детских рисунках, которыми завешаны стены комнаты главного героя. Оригинальное название картины — звукоподражание «Додескаден», которое повторяет как заклинание подросток, ощущающий себя водителем трамвая. Каждое утро он заходит в невидимый трамвай, поворачивает воображаемые рычаги, поправляет несуществующую фуражку в очень убедительной пантомиме и пускается в путь по голой земле, без всяких рельсов, ритмично повторяя: «До-дес-ка-ден». Много разных событий средней увлекательности происходит с остальными персонажами вокруг самодостаточного мальчика-трамвая, но, несмотря на их кажущуюся нормальность и плотную встроенность в социум, никто из них не выглядит более гармоничной и счастливой личностью, чем трамвайный псих.

У героя «Додескадена» есть своеобразная женская рифма в европейской культуре — «трамвайная сумасшедшая», живущая в мире своих иллюзий в зыбкой надежде, что она куда-то движется с определенной целью. Это Бланш Дюбуа из пьесы Теннесси Уильямса «Трамвай “Желание”», удостоившейся нескольких экранизаций. В двух самых известных киноверсиях выдающиеся актрисы Вивьен Ли и Джессика Лэнг состязаются, кто вызовет больше сочувствия к жеманной нимфоманке и алкоголичке, потерявшей жизненные ориентиры где-то между двумя трамвайными маршрутами под названиями «Желание» и «Кладбище». Надо отдать должное тому, как ловко Теннесси Уильямс увязывает трамвай не только с сексом, но и со смертью, не только с Эросом, но и с Танатосом, используя реально существующий в Новом Орлеане топоним Desire («Желание»). Перед тем как окончательно сойти с ума, бедняжка Бланш обижается, что очередной объект ее желания с какой-то стати рассчитывал на ее прямоту: «Что значит прямая? Линия может быть прямой, или улица, но человеческое сердце — о, нет — оно вьется, как дорога в горах!» Вот и трамвайные рельсы только кажутся прямыми, а на самом деле могут поворачиваться в самые неожиданные стороны. Недаром в шпаликовском «Трамвае в другие города» звучит рассказ об удивительном цирковом силаче, который гнул рельсы, положенные ему на шею. Мораль этой басни прозрачна: человек с мощным внутренним стержнем всегда может изогнуть рельсы своей судьбы, и даже если на слишком крутом повороте он слетит с катушек, как заблудившийся трамвай, то с веселым мелодичным звоном.


Колонка опубликована в  журнале  "Русский пионер" №115. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".