Классный журнал

Дарья
Белоусова

Герда в лабиринте

Только я глаза закрою — предо мною ты встаешь!

Только я глаза открою — над ресницами плывешь!

Григор Орбелиани

В последнее время я часто думаю о том, что можно перечитать всех философов мира, получить несколько образований, пройти все коуч-сессии, да и вообще, стать «осознанным»: не быть абьюзивным, токсичным, а, напротив, быть наблюдателем, раскрыть все чакры — а самого главного так и не понять. Сколько мы встречаем людей, которые по современным понятиям очень успешные, или даже не очень, но тогда обязательно прокачанные, знающие как, почему и куда, но при этом, под грузом всех этих истерических знаний, не способные просто открыть сердце, просто заплакать, не стесняясь окружающих, засмеяться, когда этого хочется. Очень много погружения, которое на деле оказывается только фантиком, оберткой от невкусной конфеты. Бесконечная иллюзия собственного ума, собственной значимости не дает испытывать настоящие и самые сложные эмоции. А в сложные времена главной сложностью оказывается умение быть простым. Хочется селедки, вареного картофана, маминого чая с листом мяты и прекрасных лиц смотрящих на тебя друзей.

А вообще, сегодня я такая, какой пожелала быть вчера.

Что если с самого начала я бы понимала, что создаю себя будущую? Каждую минуту настоящего формирую маршрут трамвая «Желание», который ведет меня к себе завтра. Смогла бы я что-то поменять? Или менять — это бонус уже сформировавшейся зрелой личности?

— Твоя самая любимая сказка в детстве? — спрашивает меня моя лучшая подруга.

И я не думая отвечаю:

— «Снежная королева».

В сущности, очень важный и простой для каждого человека вопрос. Про эту самую сказку.

Я помню, как мечтала во всем быть похожей на Герду. Мне нравились эти препятствия, этот подвиг, это пронзающее меня в детстве ее горячее сердце. И этот Кай, который такой родной, как пазл заходящий в самую меня, но при этом вдруг такой недоступный, непробиваемый. И его нужно во что бы то ни стало пробить.

Вся моя дальнейшая жизнь стала очень похожей на эту сказку. Мне встречались люди, с которых я бесконечно снимала шелуху. Многие из них потом были благодарны за свое пробуждение и привязывались ко мне навсегда. Будто я открывала им их собственный тайник, и с этого момента они меня, и только меня, ассоциировали с этим новым собой. И часто мне становилось это тяжело, потому что каждое такое «открытие» — это было не мое рациональное решение, а необходимость, природа моя совершала это сама, не спрашивая и не анализируя. Мне оставалось только повиноваться.

В школе в меня были влюблены самые клевые парни класса, но мне нужен был закрытый, никому не доступный рок-н-ролльщик-анархист, путь к которому был устлан тысячами препятствий. Он никого не любил, никому не доверял, всех девушек он исключительно презирал и пользовал — водил на «просеку» в лес и там предавался подростковым физическим наслаждениям. Но мне вынь да положь было необходимо, чтобы он меня полюбил. Потому что только в нем я видела интересующую меня сложность личности, противоречия, которые всегда интереснее, чем серый и такой обычный формат всех остальных. Я искала эти противоречия. Я стремилась запутаться в этом лабиринте, подобно популярной тогда игре, где железный крохотный шарик нужно было вывести в лузу сквозь пластиковые ограждения. Он хорошо разбирался в химии, а я была конченой троечницей по этому предмету, потому что всю жизнь увлекалась литературой. Но, чтобы доказать самой себе и ему, что я вообще-то крутая девчонка, я самостоятельно разобралась в этой химии и стала лучшей в классе и лучше него, конечно. Я воровала мамин шерстяной свитер, надевала его с одними колготками и шла на школьную дискотеку с вызывающе открытыми ногами на огромных платформах. Я умела быть веселой, когда того требовала ситуация, и грустной, когда это было уместно. Мне было мучительно необходимо распахнуть ему этот мир, заставить увидеть все грани измерений и таким образом подарить ему жизнь совершенно другого качества. Жизнь творца, жизнь наблюдателя, жизнь большого человека. И он влюбился. Влюбился так сильно, как я этого хотела. И так сильно, как это мог сделать человек его возраста и его способностей. На максималках, но все же недостаточно, потому что после, спустя много лет, он зажил вполне обычной, тривиальной жизнью и наверняка вспоминает меня как детское наивное приключение, но в глубине души понимает, что сильнее и ярче у него вряд ли будет.

Или… когда пришла пора мне лишаться девственности. Уже в институте. Я именно так характеризую этот период — «пришла пора». Я проснулась и уверенно почувствовала, что это произойдет через три дня. Проблема была та же, что и в школьной ситуации. В меня были влюблены прекрасные, красивые, хорошие во всех смыслах парни. Я же все четыре года любила самого сложного и жесткого, надломленного, недоступного, талантливого, закрытого. Он меня не любил. Вернее, он не любил, конечно же, никого. Но ко мне все же испытывал нечто похожее на приязнь и выделял меня из всех. Иногда мы целовались за кулисами. И всегда наблюдали друг за другом в отрывках, с самого поступления. Мы вдвоем олицетворяли собой инь и ян курсового внимания. Наши поцелуи, длящиеся к тому моменту три года, уже давно готовы были дойти до дела, но я всегда останавливала. Выжидала момент, когда можно будет усилить градус происходящего, чтобы это было крупно, чтобы неизбежно. Я хотела лишаться девственности только с ним. Это было бы драматургически красиво во всех смыслах. Однако судьба распорядилась иначе. Мы снова стояли в кулисах, снова целовались, и вот уже все должно было произойти… но меня в который раз пронзает острие осознания:

— Я не могу сделать это с тобой сейчас. Ты любишь меня недостаточно сильно. В нашей истории должно быть фатально сильно. Либо так, либо тогда уж с другим и никак. В этом тоже будет драматургия. Отдать это первому встречному. Не тебе.

Он тогда посмотрел на меня странными, непонимающими глазами. Но моя уверенность была железобетонной. И я отстранила его.

Оставался день до того момента, когда, я чувствовала, это должно было произойти. На носу был экзамен по зарлитре. Я была в ней гуру. Мои лекции весь институт перегонял друг у друга, а перед экзаменами просил меня сократить их грамотно, чтобы не пропадала суть. Я делала это буквально за пару часов, и весь курс закладывал священный сокращенный вариант себе в шпаргалки. Меня научила мама, а я, в свою очередь, научила всех однокурсников надевать пиджак и пришивать к нему внутрь по два кармана справа и слева. И в этих двух карманах аккурат помещалось тридцать билетов. Мне это было не нужно. Мне на экзаменах по зарлитре задавали вопросы не сюжетные и даже не смысловые, а что-то вроде: «Что было вышито на платке у Дездемоны?» «Земляника», — отвечала я, зевая, со скукой и с дотошностью кретина, потому что с детства читаю все книги архивнимательно — мне важна эта детализация для построения внутреннего мира. Но для своих друзей я закладывала именитых чуваков и к себе в карманы тоже. Ох… скольких гениев видели мои кармашки — от Гомера до Гессе, от Апулея до любимого Сэлинджера.

Один из моих однокурсников, главный бонвиван училища и по совместительству друг моей зазнобы, попросил меня приехать к нему и погонять по темам. Приезжаю… а в голове стучит «сегодня… сегодня… сегодня». Я не испытывала к нему ровным счетом ничего, ну то есть не просто ничего, а совсем ничего, поэтому он очень даже подходил под нужный вариант.

По телевизору на кухне внезапно включается репортаж про «“Юнону” и “Авось”» в «Ленкоме», театре, в котором я выросла. Я думаю: это знак. Ну что ж, если будет еще два… значит, мне надо сделать это сегодня и с ним. В этот момент по телевизору крупно показывают лицо моего отца. Я смотрю в его глаза и соображаю: второй. А потом мой однокурсник выносит мне перекусить, и это оказывается самый мой любимый салат детства «Мимоза», да еще и правильно приготовленный — не с рисом, а с картохой. Я притягиваю за уши и говорю себе внутри: ну вот и третий. Знак.

И все совершается.

Как во всех французских и английских классических романах, я подхожу к зеркалу, смотрю на себя с внутренним вопросом: что изменилось во мне за эти несколько часов? И не нахожу ровным счетом никаких изменений.

Кроме адски разодранной в кровищу спины, потому что елозили мы по ковру. Да еще так, что голова моя загонялась под разложенный наспех диван и я была словно в картонной коробке. Что было неплохо. Потому что абсурд должен быть исполнен в лучшей своей вариации.

На следующее утро мне нужно было идти на экзамен, и я не знала, что на себя надеть, чтобы ткань не прикасалась к телу и чтобы возникающая от соприкосновения с ранами боль не мешала мне заниматься таким любимым мной интеллектуальным трудом.

Желание и воля к своему пути, возможность совершать нелогичные для других, но самые логичные для меня поступки, любовь к хорошей драматургии во всех жизненных ситуациях — мой ли это выбор? Или все же изначальная данность? Что первично — моя врожденная природа? И именно она выбрала и полюбила сказку «Снежная королева», которая сформировала дальнейшие двадцать лет меня? Я выбрала «Снежную королеву», потому что уже была такой, какой стала завтра? Или это сама сказка, ворвавшись в мое детское тело, изменила вектор его развития?

Несколько моих приятелей, когда я задавала им этот вопрос, чтобы узнать, верна ли моя простая теория, работает ли она, говорит ли она о человеке если не все, то многое, совсем не могли ничего вспомнить, а некоторые вспоминали что-то вроде «Федорина горя» или «Сказки о глупом мышонке». 

— А почему именно эта сказка? Где ты видишь в ней себя? Что тебя в ней пронзило?

— Да ничего. Просто первое, что вспомнилось.

Но парадокс состоит в том, что жизнь этих моих приятелей действительно похожа именно на те сказки, которые они назвали. Она лишена крутых поворотов, мощных чувств, сконцентрирована на обычных мещанских вещах и подчинена строгой структуре «школа—институт—хорошая работа». Без нюансов. Значит, их изначальный трамвай «Желание» в завтра был определен уже вчера. И он в полной мере состоялся.

Была бы я другой сегодня, если бы переспала с тем парнем, с которым хотела? Наверное, да. Я понимала бы и тогда и сейчас, что пошла на компромисс, а значит, волшебства все равно не случилось бы. И, раз преступив эту черту, я навсегда оставила бы себе возможность ее преступить. Случилась бы пустота. Нужно было до дна, до изнеможения, а если нет, то действительно лучше уж с тем, с кем вообще ничего. Настолько ничего, что это уже драматургия.

Селедка, вареный картофан, мамин чай с листком мяты — моя определенность, моя прозрачность, очень конкретные вещи, такие же простые и конкретные, как просты и конкретны самые высокие чувства и самые смелые поступки.

Я люблю тебя! И в этом всегда будет моя провокация на лучшую версию тебя.


Колонка опубликована в  журнале  "Русский пионер" №115. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".