Классный журнал

Ксавье
Фабр

Спасение Мариинки

Должен сразу сказать: моя позиция такова, что защищать ее в наше время нелегко. Мы с моей командой — это примерно десять-пятнадцать человек — разрабатываем особенный подход к реставрации. Его можно назвать «критическая реставрация». Что это значит? Практиковать этот подход означает задаваться вопросом обо всех трансформациях, которые знало здание, и не выделять, не выпячивать какую-то одну эпоху, будь то эпоха создания или любая следующая.

В Европе и особенно во Франции в традиции реставрации преобладает идея о том, что первоначальная форма здания — это идеал. И что именно эту идеальную форму следует реконструировать, восстанавливать, даже завершить, если она не была завершена. Это рационалистская теория была развита в середине девятнадцатого века Виолле-ле-Дюком. В то время мы наблюдаем попытки подойти как можно ближе к изначальному виду. Например, архитекторы той эпохи «завершают» соборы, построенные в Средние века. Так «исправили» собор в Клермон-Ферране. Он был построен в готическую эпоху, но башни были романскими. Виолле-ле-Дюк их разрушил, чтобы возвести башни готические, — так он реконструировал «идеал». Этот подход продолжается отчасти и в современной теории реставрации — «нужно приблизить здание к его эпохе». Конечно, то, что сделал Виолле-ле-Дюк, очень красиво. Но сегодня, если бы мы осуществляли нашу критическую реставрацию, мы бы не стали ломать романскую башню, чтобы на ее месте сделать современную готическую. Хоть она и готическая по форме, но она ведь будет современной, понимаете?

Во Франции реставрация по-прежнему чаще всего понимается как задача восставить образ, характер, убранство эпохи. Это то, что люди видят и воспринимают охотнее всего. Мы тоже очень уважительны к истории, и мы тоже воссоздаем здание, когда это необходимо. Но воссоздаем, не скрывая, что это современное вмешательство, не пытаясь имитировать историю.

Отменить введение современных элементов при реставрации невозможно. Но моя принципиальная позиция в том, чтобы не акцентировать контраст между старым и новым. Пусть современные элементы будут мягкими, скромными. Например, сейчас я работаю над одним замком, часть которого была разрушена. И я ее реконструирую. Я не могу реконструировать совершенно идентично. Вместо этого я буду воссоздавать объем постройки — это даст представление о том, каким было это место в целом. Но сделано это будет очень просто и очень по-современному. Я никогда не ищу контрастов — например, соседства стекла и камня. Я стараюсь быть незаметным.

Я не согласен с популярным мнением, что при реставрации надо оставить след своей эпохи. Я категорически против. Когда я работаю со зданием, я никогда не задаюсь этой целью. Моя работа — в сдержанности и в преемственности.

Когда мы работали над Мариинским театром, мы принимали во внимание всю его длинную историю — да, момент его основания тоже, но и остальную историю, все ее этапы, то, как эволюционировал этот театр с момента его создания в тысяча восемьсот сорок восьмом году. Надо уважать каждый момент истории. Есть элементы, которые мы убрали ради функциональности, есть те современные, которые мы добавили, например стекло в верхней части крыши, чтобы создать новое артистическое фойе. Но мы сделали это в логике развития здания. Чтобы ее понять, нужен тщательный анализ. На его основе выдвигаются аргументы: эти элементы лежат в русле основной линии развития здания, они заслуживают быть сохраненными, эти могут быть трансформированы, а эти — удалены. Ведь Мариинский разрастался постепенно. С чьей-то точки зрения, нужно было бы вообще уничтожить все, что было сделано позже, все изменения первоначальной постройки. Но нет, история его развития созвучна и площади, и Крюкову каналу. Это надо сохранить, но согласиться с трансформацией. Все периоды здания что-то рассказывают о нем, не только о прошлом, но даже иногда и о его будущем.

Архитектура только кажется стабильной формой — на самом деле она вечно подвижна. И в городе нет вечной гармонии. Он всегда в трансформации. Вы любите площадь Сан-Марко в Венеции? Но в современном виде это площадь двадцатого века. Городской ансамбль — это не какой-то конкретный момент истории, это вся история. В городе между строениями и пространством всегда есть не конфликт, но напряжение. Потому что каждое здание занимает место, на котором могло бы быть что-то другое. Здания возникают, разрастаются и меняют среду. Но для ностальгии тут нет места — это эволюция. Вся архитектура трансформируется, и именно в трансформации она находит своей смысл.

Хотя я согласен, что есть вечные здания. Здания, которые становятся иконой. Которые воплощают в себе момент своего времени, архитектуры, мысли. В камне, в дереве есть энергия в духовном смысле. Нас очаровывает жизнь, которая выражается в материи. Это наша культура. В Японии деревянные церкви строят заново каждые пятьдесят или сто лет. Они строят идентичную, и так в течение веков. Это просто другая концепция истории и времени. Все в нашей жизни уходит в прошлое, и конечно, я не хочу сказать, что надо реконструировать и восстанавливать все. Но все равно в результате мы имеем то, что выбираем. Мы делаем наш культурный и общественный выбор.

Наивно думать, что мы живем, окруженные старой архитектурой как старым, чужим для нас прошлым. Безусловно, есть связь между вами, между этим домом и между этим городом. Эта связь сама создается. Но в то же время вы сами являетесь носителем другой истории, другого образа мысли, другой памяти. И люди, таким образом, меняют восприятие, понимание города. Мы можем сказать, что старый город нас вдохновляет, нас держит и нас создает. Но в то же время и мы сами его трансформируем, ничего не трогая в нем. Мы тоже влияем на здания! Вы живете в квартире. И то, как вы там живете, как вы организуете пространство и даже как вы смотрите в окно, — это принадлежит вашей культуре, а не квартире. Вы обживаете пространство каждый раз заново, так, как никто до вас. Вы оставляете след на квартире в той же мере, в какой она оставляет след на вас. Человеческая жизнь и пространство находятся в непрерывном эволюционирующем диалоге и движении. Это процесс взаимный и диалектичный.

Люди часто говорят: эта архитектура мне скучна, надоела — они улавливают послание, которое транслирует им архитектура, но они не замечают, как они сами влияют на послания, которые она им посылает. Очень важно понимать эту диалектическую связь, участниками которой мы являемся, — между пространством и присутствующим в нем человеком.

Например, за Аустерлицким вокзалом в Париже возведен недавно полностью новый квартал. Многие считают, что в этом квартале — новый образ жизни. Но парижане остаются парижанами — они и тут воспроизводят свои террасы кафе, свою манеру обживать тротуары, квартиры, балконы. Нужно просто признать, что между тем, что мы хотели воспроизвести в пространстве и что задумал архитектор, с одной стороны, и способом осваивания пространства, который несут в себе люди, с другой, всегда будет расхождение.

Я всегда говорю: архитектура верит, что она идет впереди своей эпохи. Архитекторы нередко жалуются: я построил это необыкновенно современное здание, а люди его используют на свой старый манер. Думаю, что архитекторы пребывают в заблуждении: архитектура не идет впереди, напротив, она скорее всегда отстает от социальной эволюции. Она считает, что дает новые формы, но она не может изобрести ничего, кроме того, на что ее вдохновляет повседневная жизнь людей вокруг. И это иллюзия, будто архитекторы формируют повседневную жизнь. Я бы даже сказал, это профессиональная «сумасшедшинка». Мы создаем лишь новые формы, которые подсказаны манерой жить окружающего нас общества.

Я один из тех немногих архитекторов, кто решительно отстаивает эту позицию. Мы должны «слышать» поведение людей, то, чего они ждут, чего хотят, и предлагать возможные изменения в архитектуре. Но создатели этих изменений не мы. Человеческий гений столь силен, столь хитроумен и забавен, что он всегда меняет город. Возьмем новые города Бразилии или Версаль и Санкт-Петербург, которые когда-то были созданы по плану, — они все были изменены их жителями. Мы видим рисунки и планы архитекторов, которые задумывали новый город, скажем Бразилию, — и сам город, который полностью переделан под себя его жителями, — это невероятно! Мы живем в иллюзии, будто мы создаем строения, чтобы их использовали так, как мы задумали. Но это невозможно! Люди используют здание так, как они хотят, а не как мы бы хотели.

Между Россией и Францией я не вижу разницы в подходах к реставрации, кроме, пожалуй, одного: в России много зданий из кирпича, и многие из них разрушаются из-за погоды — дождя, снега. Поэтому чаще в России преобладает идея реконструировать что-то в идентичности, а не сохранять. И есть исторические примеры. Надо признать, что сталинская Россия сделала много удивительных вещей в урбанистике, хотя, с другой стороны, многое было и разрушено. Многие здания, которые были уничтожены, а потом восстановлены, возводятся заново по культурным, политическим и социальным причинам. Я не могу судить, хорошо это или плохо. Например, случай с храмом Христа Спасителя. Я могу это понять. Я видел его вживую, заходил внутрь, сделано это очень хорошо. Да, чего-то не хватает — все здания, воссозданные заново, теряют отчасти свою ценность и свой шарм. В старом здании есть «груз истории», и в материальном, и в метафизическом смысле. Поэтому я всегда за то, чтобы постараться его сохранить. Когда я работал над Концертным залом Мариинского театра, моя позиция была такой: сохранить по максимуму. Хотя анализ показывал, что много кирпича находится в плохом состоянии. А затем было собрание экспертов, где подавляющее большинство было за то, чтобы все снести и построить точно такое же здание заново, — это было бы быстрее и проще. Я оказался один против всех: я сказал нет, это здание строил прекрасный архитектор Шрётер, кроме того, по тем временам он был первым, кто использовал кирпич для подобного типа общественных зданий, и поэтому его надо сохранить как историческую ценность. И своим заявлением я вызвал ярость. Я говорил: если вы сломаете это здание, вы совершите ошибку! Даже русские архитекторы были за то, чтобы снести и построить заново. В итоге мы остановили собрание на час, чтобы подумать, после чего главный патрон проекта сказал: месье Фабр прав, мы сохраним здание. И это было сделано! Да, было много сложной работы, но мы его сохранили. Потому что в таких зданиях есть дух, который стóит того, чтобы бороться за его сохранение.

Несмотря на весь прогресс и все технологии в архитектуре есть то, что мы не можем повторить. Мы можем повторить внешний облик, но это не будет то же самое здание. На первый взгляд это странно — в нашу-то развитую эпоху! Меняются инструменты, машины. Есть эффект самого материала, который невозможно сымитировать. А еще есть отпечаток ментальности эпохи. В это трудно поверить. Но у меня есть в качестве доказательств примеры. Первый: очень симпатичный и оригинальный эксперимент в центральной части Франции, где мы реконструируем средневековый замок, используя все техники той эпохи, включая ручной труд. Это занимает бесконечно много времени, но это не важно. Люди делают это по своему желанию, и это превращается в спектакль. Но результат поразителен: получается старый замок, который все равно выглядит как новый! Просто потому, что каменщик двадцать первого века работает не так, как каменщик четырнадцатого века. Даже если он использует те же самые средства, тот же план, тот же порядок, он действует иначе. У него другая манера, другая культура, другие движения! Мы даже не представляем, насколько здание проникнуто человеческим духом. Мы можем все сделать, как раньше, но пластический результат все равно будет другим!

Второй пример: у нас были невероятные шанс и честь реконструировать грот Шове. Там есть фрески, которым более тридцати тысяч лет. Этот грот закрыт от публики, доступ открыт только ученым. Это подлинное сокровище культуры, один из самых известных и старых подобных гротов. Мы выиграли конкурс на создание его копии, которая будет доступна публике. Разработали средства и технологии для стопроцентного воспроизведения оригинала. Рисунки там были сделаны, конечно, рукой, в одну очень длинную линию. Как обычно копируют рисунки? Множественными мазками, чтобы быть совершенно точным. Мы решили, что так не годится: пусть рисунок не будет точной копией, но в нем не будет и пуантилизма, это должна быть одна линия, чтобы было то же самое движение и, соответственно, то же впечатление. Реконструкция вылилась в колоссальную работу, но все равно множество вещей в подлинной пещере и современной не совпадают. Например, качество камня, древесного угля, которым сделаны рисунки, — и тысяча других деталей, которые мы не можем воссоздать. Вы будете впечатлены современной копией, но, если увидите подлинник, почувствуете огромную разницу.

Так что да, подтверждаю — повторить в точности невозможно. Невозможно повторить тот жест, которым произведение было создано. Поэтому в некоторых случаях лучше не строить подделку, а попытаться создать такую конструкцию, которая бы словно напоминала, подсказывала образ, дух того, что было утрачено. Дух — это самое главное, что есть в строении, и самое сложное.

Произведения искусства находятся в состоянии перманентной трансформации. Меняются на самом деле не они, а наша собственная рефлексия, и это и составляет их неисчерпаемое богатство. Мы не можем проникнуть в сознание прошлого. Поэтому нужно признать, что здание прошлого нам полностью уже недоступно, но оно нам что-то продолжает говорить. Как с Шекспиром: в театре «Глобус» в Лондоне воссоздают спектакли полностью в том виде, в каком их играли во времена Шекспира, но ведь публика в зале — это публика другой эпохи, и она воспринимает иначе. Нам никогда не будет доступно то, как воспринимали и чувствовали эту вещь люди прошлого, но у нас есть собственные уникальные переживания. История — это невероятно сложная вещь. Ее самая замечательная особенность — в том, что она длится вечно.


Колонка опубликована в  журнале  "Русский пионер" №114. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".