Классный журнал

Игорь
Мартынов

Ля-ля в Шаляпино

Что нам известно про гражданина Косорылова? Был ли он дальтоником или левшой? Какого типа голосом обладал — басом, баритоном, тенором, а если тенором — альтино или лирическим? А когда выходил один он на дорогу — ведь выходил же, не мог не выходить, — блестел ли ему, допустим, кремнистый путь или мерцал фонарь, а ежели фонарь — подсвечивал ли улицу, аптеку? В конце концов — повторялось ли ему все, как встарь? Какими закоулками, экономя силы и время, Косорылов обходил утес, с которого волжский простор как на ладони, почему и всемерно-всемирно прославлен мастерами кисти и тюбика? Мы теперь то и дело взбираемся на тот утес, на гору Левитана, чтоб увидеть перспективу под углом зрения мастеров, присмотреться, высмотреть. И мы совсем не норовим экономить силы и время — на что, про что?

Давайте честно признаемся — мы ничего не знаем про гр. Косорылова. И самое обидное (для гр. Косорылова), ничего не хотим знать. А если б проявили какой-никакой интерес, выяснили б, что на самом деле был он вовсе не Косорыловым, а всего-то Кабановым, владельцем чайной на углу Юрьевской улицы в Плёсе, и где-то на рубеже девятнадцатого-двадцатого веков не принял от художника N. его самодельный пейзаж в качестве расплаты за скушанный расстегай. Паче того, приказал неплатежеспособного художника хорошенько взбучить, что и было исполнено. Но, едва только кисть живописца срослась и окрепла держать кисти, тут же изобразил он жестокую чайную, нарочно переврав фамилию на вывеске.

Прошли годы. Век прошел. И вот, когда Плёс твердо и четко превращается, уже лет как двадцать, в «русский Куршевель» (о чем сказано в гидах), реконструкторы аутентичного облика городка оперлись на художественное его воплощение, и таким образом, сойдя с полотна, вымышленная вывеска стала реальностью Плёса. Но, окажись теперь история с подменой фамилии легендой — ну не было никакого Кабанова, всегда был Косорылов — кто поверит в это? Художественно переосмысленный Косорылов теперь — по крайней мере, на стадии «русского Куршевеля» — обречен считаться Кабановым. Тут мы имеем дело с типичным торжеством вздорного, самозваного, переменчивого художества над фундаментальным, но рутинным материализмом. Так дематериализуются и канут имена фабрикантов, губернаторов, полицмейстеров — статистов на задворках легенд.

Однажды Шаляпин и Коровин, дабы избежать контакта со встречающей публикой, причалили к волжскому берегу инкогнито, на рыбацкой лодке.

«Нас догнал полицейский, — вспоминает Коровин, — и сказал хриплым голосом:

— Простите за беспокойство, — не я прошу, а служба велит, — позвольте узнать ваше звание.

Ни у меня, ни у Шаляпина паспортов с собой не было. У меня была в кармане только бумага на право писания с натуры. Я дал ее полицейскому.

— Очень хорошо-с.

— А он, — показал я на Шаляпина, — артист Императорских театров Федор Иванович Шаляпин.

— Как-с? Да неужели? Господин Шаляпин! Вот ведь что, Господи! В Нижнем-то вы пели, я был при театре тогда в наряде… Эх, ведь я в пяти верстах живу отсюда. Сейчас пару достану. Ежели бы ко мне, судаком отварным, с капорцами соус, угостил бы вас.

— Давайте адрес, мы как-нибудь приедем, — сказал Шаляпин.

— Сделайте радость, господин Шаляпин, и карточку вашу захватите, пожалуйста.

Он вырвал из книжечки бумажку и записал адрес.

— Ежели милость будет, черкните дня за два. Я всегда по берегу здесь. Мы ведь береговая полиция».

Так и запомнится береговая полиция. В лучшем виде. Всегда на берегу.

Или вот вам история, раз уж упомянули его имя, с дачей Шаляпина, ради выяснения которой мы и очутились в деревне Шаляпино холодным мартом две тысячи двадцать третьего. А надо сказать, деревня на карте отпечаталась всего-то лет сорок назад, до того будучи поселком дома отдыха «Порошино», и, чтоб не подпускать излишнего тумана, которого тут и так предостаточно, прямо сейчас сообщим, что Шаляпин на своей даче никогда не бывал, хоть построена она на его деньги и по утвержденному им проекту, — но первая империалистическая война, а затем революция сорвали новоселье басовитому дачнику, а ведь были у него серьезные планы на волжские кручи. «Я куплю имение на Волге, — говорил он тому же Коровину. — Понимаешь ли, гора, а с нее видна раздольная Волга,  заворачивает и пропадает вдали. Ты мне сделай проект дома. Когда я отпою, я буду жить там и завещаю похоронить меня там, на холме...» И вот не пришлось ему лечь в родной земле, у Волги, посреди вольной красы — но получается, что место, пусть даже косвенно задетое такого калибра творцом, куда как притяжательнее публике, чем те, что крепко насижены хоть Косорыловым, хоть Кабановым, хоть их текущими аналогами.

А теперь и плесяне, и плесянки, с которыми повезет разговориться (а это и правда везение по причине малочисленности коренного вида; тут вообще безлюдно), опасаются за дальнешую судьбу на данный момент бесхозной и — но это мы еще проверим — заброшенной дачи. Опасения их вам придется читать буквально по губам, и не потому, что плесяне или плесянки оробели, — а потому, что невозможно переорать, оказавшись на набережной Плёса, тот музон, который у нас песней зовется.

«Реки реки реки в реках ты у меня, Вот бы ща с тобою траляля тополя», — несется… а по-другому и не скажешь про ту звуковую волну, которая, стартовав от горнолыжного спуска (какой Куршевель без спуска?), прокачивает Волгу до Костромы, до Юрьевца, так что и лед лопается, не только перепонки.

«Пойдем со мной в кино

А хочешь не в кино

Да да хоть на Луну мне все равно

Ягода малинка!»

Это совершенно самодостаточный звуковой фон, не требующий публики, потому что во время яростной «Ягоды малинки» на склоне ковыряется от силы полдюжины лыжников, сносимых к реке децибелами.

Почему же, несмотря на очевидность такой рекомендации, мы все-таки не надоумливаем затыкать слух берушами при выходе на набережную? А потому, что рискуете упустить, как где-то в районе «Рыбных углов» или «Дачного бара» прорежется, из каких-то там колонок или сразу из ноосферы, чертовски знакомый тембр:

«Жил-был король когда-то.

При нем блоха жила.

Блоха... Блоха...»

«Ягода малинка» еще какое-то время недоуменно висит в воздухе, но адский червь уже проникает в ее наружно звонкую, но снутри сугубо химусную ипостась:

«...Милей родного брата она ему была…

…Ягода малинка…

…Блоха... ха-ха-ха-ха-ха...

…Ягода малинка…

…Ха-ха-ха-ха-ха... Блоха!»

Фруктово-слизистая тема куда-то утекает, остается только эта:

«Вот в золото и бархат блоха наряжена,

И полная свобода ей при дворе дана.

Король ей сан министра и с ним звезду дает,

За нею и другие пошли все блохи в ход.

Ха-ха.

И тронуть-то боятся, не то чтобы их бить».

Известно, что «Блоха» прозвучала в Плёсе задолго до его ягодно-малинового расцвета. «В окне моего дома была выставлена грамофонная труба, звучала музыка, — вспоминает очевидец, имени которого не сохранилось. — И однажды кто-то громким басом с набережной спросил: “...А «Блоха» есть?” Не успел я и пластинку поставить, как под окном раздалась песня и понеслась над Волгой в самом что ни на есть оригинальном исполнении: “Жил-был король когда-то”».

На этом месте готовишься к какой-то особенной встрече, но все равно застигаешься врасплох: уж очень внезапно сидит на перевернутом баркасе бронзовый Федор Иванович. Нога его, темнея в снегах, так удлинена, что выглядит, будто бы певец присел в ластах, — а это значит, что он их, хотя бы в бронзовой итерации, не склеил, а во-вторых, после того как случится оттепель и льды растают, у него на выбор не только баркас, но и дополнительное снаряжение, чтоб перемещаться по Волге как непотопляемый Ихтиандр куда заблагорассудится. Это же он только начал концерт с «Блохи», у него еще много есть песен, включая неизбежную «Дубинушку». А в том, что «Дубинушка» ухнет, этот холодный металл с нетающими снежинками в немигающем взоре не оставляет ни малейших сомнений. И хотя примирительные гиды заверят, что скульптор изобразил Шаляпина расслабленным дачником, но в холодном марте две тысячи двадцать третьего он смотрится как ростра идущего на таран флагмана. Чей флагман? Кого таранит? Кто ж разберет сейчас, когда все неразборчиво в нашей прямо на боевом ходу обновляемой системе координат… Он за красных или за белых? Спрашиваем строго, как будто сами-то четко определились, за кого мы.

Вроде бы революцию встретил с красным бантом в петлице и даже пытался руководить Мариинским театром. Но скоро выяснилось, что в Совдепии не жилец: «Собралось у меня однажды несколько человек. Среди них находился финляндский коммунист Рахия и русский коммунист Куклин, бывший лабазник, кажется. Пока пили картошку, все шло хорошо. Но вот кому-то вздумалось завести разговор о театре и актерах. Рахия очень откровенно и полным голосом заявил, что таких людей, как я, надо резать. Кто-то полюбопытствовал:

— Почему?

— Ни у какого человека не должно быть никаких преимуществ над людьми. Талант нарушает равенство.

Все медали обернулись в русской действительности своей оборотной стороной. Свобода превратилась в тиранию, братство — в гражданскую войну, а равенство привело к принижению всякого, кто смеет поднять голову выше уровня болота. Строительство приняло форму сплошного разрушения, и любовь к будущему человечеству вылилась в ненависть и пытку современников».

В эмиграции же он встречен свистом, как прислужник большевиков: «Появление Шаляпина в Париже очень симптоматично, а именно — крысы бегут с тонущего корабля».

Проводя исторические параллели, тут отметим, что и судьба дачи зависла на тех же распутьях. Снести ли? Предоставить ли под отдых трудящимся, как оно было до нулевых? Продать ли в какие-нибудь частные, но бережные руки, которые наведут порядок? Ведь в Плёсе немало примеров такого наведенного порядка, что и златым пером не описать.
 

Но, раз уж речь пошла о недвижимости, не лепо ли внять консультациям кулуарного риелтора и частичного краеведа Александра? Так он самоназвался, когда из ниоткуда возник на нашем пути, чтоб так же внезапно испариться… Был ли он вовсе — какая разница в краю, где все устроено так сказочно? Сей стартапер лелеет идею артели «Шаляпинские куканы» (не путать с «Левитановскими озарениями», тоже его креатив), которая войдет в «экошаляпинскую систему», где помимо самой деревни Шаляпино возникнут Среднешаляпиновы леса, Нижнешаляпиновы пристани и Малые Шаляпины, устроенные так, чтоб их геликоптерные площадки легко трансформировались в сцены для фестивалей гранд-басов, которым столь предписаны волжские кручи. Все это, разумеется, в рамках заповедности. Конечно, есть и конкурирующие проекты (например, от «Потаенной России»), но у тех размах скромнее, не совсем шаляпинский.

Александр (хотя, когда его в уховом бистро окликнули «Макс», он тоже откликнулся) румян, бодр, в стильных галифе и с сумкой-планшетом, как у полярных летчиков. Энергично приглашает испробовать копченого судака, а если судак покажется суховат, то вот вам лещ пожирнее, но оптимальнее всего, золотая середина — волжский сом. Сам же Александр от копченостей отказывается наотрез:

— Насмотрелся так, что пробовать ни сил, ни надобности нет.

— Так вы, выходит, определяете жирность или сухость на глаз? И вкус — на цвет?

— А что же, прикажете есть все подряд-с? Без разбору-с? Или, если я строю экошаляпинскую систему, мне еще и Шаляпина слушать, со всем тем треском и шипением? Я завываний не выношу! Если только это не завывание пятилитрового движка.

Александр бросил влюбленный взгляд в сторону ТС, на котором прибыл.

И то сказать — разве тактично пенять завсегдатаю каких-либо мест на то, что он игнорирует региональную кухню? Напомним для объективности хотя бы фестиваль русской эстрады на Мадейре примерно девяносто пятого года. Несмотря на вполне рыбную внешнюю среду (тому порукой — нога, откушенная акулой у одного из второстепенных партисипантов фестиваля из группы «солнцевских») — ребята не дадут соврать, что там в тавернах не находилось и не нашлось мало-мальски съедобной рыбы. Одержимая не только пересоленностью, но и запашком, треска вынудила нас обратиться к шеф-повару: «А что, любезный, сдается, она не первой свежести?» «Да нет, — отвечал мадейрьянский повар бесстрастно, — рыба свежая, утром еще озорничала в прибрежных камушках…» Я предложил ему кусочек на пробу. Автор блюда жевал его с неприязнью: «Действительно дрянь. Но, видите ли, у нас, у местных, не принято потреблять рыбу прямо в пищу. Это плохая примета. Вот и потчуем приезжих как умеем».

Приводим этот исторический эпизод, чтоб резюмировать: о вкусах не спорят. И вся недолга. Но тут опять Шаляпин встревает, артачится — он вообще всю дорогу мешает нормальной реконструкции и дальнейшей рекреации. Его куканы не для красного словца:

«— Вот, попробуй-ка, — сказал Шаляпин. — У нас в Казани такие же.

Пироги были с рыбой и вязигой. Шаляпин их ел один за другим.

— У нас-то, брат, на Волге жрать умеют! У бурлаков я ел стерляжью уху в два навара. Ты не ел?

— Нет, не ел.

— Так вот, Витте и все, которые с ним, в орденах, лентах, такой, брат, ухи не едали! Хорошо здесь. Зайдем в трактир — съедим уху. А потом я спать поеду. Ведь я сегодня “Жизнь за Царя” пою.

В трактире мы сели за стол у окна.

— Посмотри на мою Волгу, — говорил Шаляпин, показывая в окно. — Люблю Волгу. Народ другой на Волге. Не сквалыжники. Везде как-то жизнь для денег, а на Волге деньги для жизни».

…Но вернемся в гущу передовых риелторов: по их данным, обстановка складывается как нельзя кстати. Удалось обезвредить хостел с дешевыми номерами на верхнем ярусе, на самой галерке Плёса. Доступность жилья нанесла бы роковой урон всей респектабельности заповедника. Эдак еще и до столовок дойдет! Но благодаря бескомпромиссности фигурантов цены удается держать на уровне — особливо в праздничные дни — на уверенно заоблачном. Еще из свежих плёсских плюсов: от горнолыжного спуска и до Костромы не только «Ягодой малинкой», но и особой экологической опекой будет охвачен волжский берег, ограждаемый от неэкологичной публичности, то есть от люда. Так что, если и впредь намертво держаться тренда, то у проекта Shaliapin есть шансы повторить завидную судьбу соседней усадьбы Утешное — высота и массивность окружающих ее стен не позволяют усомниться, что оказавшиеся за ними обретают там утешение (или утехи?) нон-стоп. Судачат, впрочем, что Villa Plyos то ли выставлена на продажу, то ли куплена — как, собственно, и дача Шаляпина, к которой мы приближаемся вдоль стены утешной. У входа в лесок, который предстоит форсировать, видим кустарного пошиба объяву, что, мол, далее проход воспрещен, ибо частная собственность. Но у нас на руках постановление правительства области №455п, где черным по белому на территории бывшего дома отдыха «Порошино» разрешена рекреационная деятельность (отдых, прогулки, занятия оздоровительной физкультурой и спортом, катание на лыжах, санках), а также пломбировка дупел и морозобоин деревьев. А еще и фотографирование, и занятие живописью, и т. д. Ну неужели кто-то воспрепятствует смиренной пломбировке дупел?

Однако следы на свежем снегу констатируют, что недавно в сторону дачи протопали — ладно если один из тех пяти жителей, которые прописаны в деревне Шаляпино. А если чужой или, того хуже, иной?

И не все следы человеческие. Резко вспомнилось, что в заповедных местах запрещена охота на диких зверей и поголовье их растет: тысячи лис, сотни лосей, десятки медведей окружают где-то не за тридевять земель. Шальные волки бродят по деревням; грызут, терроризируют население… Тревожно таращились мы в отпечатки следов — но в связи с отсутствием интернета тревоги ничуть не конвертировались в знания. Разрядил обстановку сам наследивший — довольно крупный заяц-беляк проскакал по обочине и нырнул в чащу. Не нырнуть ли следом? А что если это какой-то отчаянный краевед, косплейно переодевшийся в зайца, подает маячок — бегите за мной, там, в незапломбированном дупле, обрящете разгадку всех шарад?.. Но тут же, в противоход, всплыл мистический аспект. Ведь именно встреча с зайцем — дурная примета — отвратила Пушкина от участия в восстании декабристов: стартовал он на Сенатскую во весь опор, но заяц перебежал дорогу; Пушкин в досаде поворачивает кибитку вспять… возможно, тем избежав виселицы… Но мы, удостоверившись, что никто из нас ни разу не Пушкин, продолжаем путь. А вот и первые строения трущобного вида… без окон, без дверей… какой-то барак типа столовки — да, так и есть, вывеска «Приятного аппетита».

И вдруг за бараком — синеет, синего синей. Рубленый одноэтажный дом с мезонином, к которому примыкают два флигеля, соединенные с центральным объемом бревенчатыми переходами. В мезонине устроен балкон — скошенные углы придают ему сходство с эркером.

Для столетнего с гаком дом в отличной форме, невзирая на нестабильность своей истории и недолговечность дерева, из которого построен, — а может быть, тому благодаря. Дачный дом никогда не был музеем, в нем все время кто-то обитал — кроме собственно хозяина — то коммунары, то крановщики, то невидимые игроки в квест «Орден Шаляпина»: по легенде, где-то в недрах дачи упрятан орден Благородной Бухары, которым эмир Абдалахаде наградил певца.

Изначально Шаляпин мечтал о сказочном тереме в стилистике князя Игоря, но получилось попроще: просторный дом, где можно было поместить человек пятнадцать членов семьи, прислуги и всякого гостящего люда. Получив кой-какие пристройки после революции, дом стал вместительнее, и может быть, и сейчас кого-нибудь вмещает: когда мы входим, есть ощущение только что покинутого летучего голландца. Вот лужица красного вина (будем думать, что вина), еще не вполне остекленевшая на морозце… Двери нараспашку, раскачиваются и хлопают, как неуправляемые паруса… В комнатах, как и положено советскому дому отдыха, по-матросски аскетично — кровать, тумбочка, шкаф, шприц.

Бутыль из-под крепленого вина Prometeus разлива девяносто второго года не оставляет сомнений: на даче пьют как минимум с лихих девяностых, и без приглашения.

Что еще? Битые стекла, клочки обивки, поверженные портреты великих композиторов, стилизованных под героев соцтруда… Хаотично рассеянная документация машиностроительного предприятия «Кранэкс», на балансе которого числился дом отдыха «дача Шаляпина» до своего закрытия… Фотостенгазета «Наш Шаляпин» (фотографий нет, остались только подписи)…

Под гальюнно-душевым отделением чернеет бездна — неужели и там ищут орден? Или новый частный собственник инспектирует фундаменты? Сейчас ведь не принято ограничиваться надземной постройкой — все самое дорогое помещается вглубь. И в этом смысле Шаляпин, с его довольно-таки поверхностным, простодушным подходом, навряд ли совместим с захватывающими прожектами под эгидой его имени. Как гуманно отметила одна из краеведок, даже хорошо, что певец не увидит этого беспрецедентного размаха. Зачем его шокировать? Он свое отпел.

Но у нас на этот счет другое мнение.

Идем на второй этаж, по лестнице без перил… выходим на балкон…

Да, подходящее место. Отсюда хорошая слышимость. На тумбочку водружен дорожный патефон образца тридцать четвертого года — кстати, год триумфа Шаляпина в Неаполе.

Патефон был некогда куплен на блошином рынке в Угличе — возле пристани дядя с обвислыми усами а-ля Горький предлагал не только сам агрегат, но и коробку игл к нему («До второго пришествия хватит»), а также пачку граммофонных пластинок на семьдесят восемь оборотов. В подтверждение исправности патефона Горький даже запустил его. Но, когда вечером в номерах мы с милой попытались предаться ретро-меломании, патефон крякнул и испустил дух. Утром я метнулся на набережную, однако усов и след простыл вместе со всеми круизными лайнерами. Долгие годы с разными мастерами и сам пытался я реанимировать звукоизвлекающее устройство. Но даже те левши, которые на лету подковывали блох, — даже они разводили руками, сразу обеими. И вот недавно, когда уже было впору отчаяться, нашлось решение при содействии ярославского гастроэнтеролога: на место поломанной детали подошла пружина от капкана, встала как влитая — в некотором роде, так были перекованы мечи на орала.

Именно здесь, в деревне Шаляпино, на балконе заброшенного дома его — пусть состоится первый запуск. Или, если считать с другой стороны, — второе пришествие. Где же, как не здесь?

Винил с красной сердцевиной раскручивается… Иголка зависает над бороздкой…

Пусть послушают — и не только те пятеро жителей деревни Шаляпино, охваченных первой и последней переписью, но и весь кристаллический фундамент платформы с нерасчлененными образованиями архея-протерозоя под чехлом осадочных отложений верхнего венда, кембрия, ордовика, девона, карбона, перми, триаса, юры, мела, неогена и квартера (антропогена)… А также склоны речной долины и активных оврагов с глубоким эрозионным расчленением… А также почвы дерново-неглубокоподзолистые среднемощные, среднесуглинистые, старопахотные и антропогенно измененные… А также произрастающие на тех почвах ельники, березняки, сероольховники и, конечно, популяция двулепестника парижского (Circaea lutetiana) и еще шестнадцать видов сосудистых растений, нуждающихся в постоянном внимании… Они уже слышали этот голос, он пел им, когда живой прогуливался тут по усадьбе, — так неужели они не опознают его сквозь шипение и треск винила в семьдесят восемь оборотов? Вот кто будет слушать нерасчетливо и бескорыстно, а если и освищет ветерком — так это от избытка чувств.

И синий дом с мезонином, как музыкальная шкатулка, выдал во все свои древесные легкие, на радостях — хозяин приехал!

«На земле весь род людской…»

И беляк благодарно воспрял ушами: капкан на патефоны, хорошее дело. И волк прослезился. И медведь заерзал: кажись, весна идет.

«Сатана там правит бал…» — разносились куплеты Мефистофеля над липовым парком и далее.

Взгляд упал на пришпиленный к стенке наказ: «Нужно по возможности раньше отучивать ребят от иждивенческого и потребительского поведения в природе. Групорг Кабанов».

Что нам известно про групорга Кабанова?

Продолжение следует. 


Колонка опубликована в  журнале  "Русский пионер" №114. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".