Классный журнал

Майк
Гелприн

Наш дом

Дорога от Дома на Пост идет через Смрадный Туннель. Дом — так называем его мы. Все, кроме Иваныча, он говорит не «Дом», а «Убежище», но, что такое Убежище, знает он один.

Нам по четырнадцать лет, счет ведет Иваныч, он каждый день делает на стене Дома зарубку. А сам Иваныч очень старый, ему уже почти двадцать пять. Он один помнит, как было, когда настал Здец и Город над нами рухнул. Еще он знает, почему все люди разделяются на Карантин и Заразу, только это очень сложно. Иваныч нам объяснял, но поняла лишь Катька, она из нас самая умная.

В общем, Зараза — это мы, а Карантин — те, кто за нами охотится.

Так вот, если выйти из Дома, то попадаешь в Смрадный Туннель. По нему надо идти, держась правой стены, и тогда там, где рельсы кончаются, будет Крысиный Лаз. Самые лучшие крысы в нем живут, большие, мясистые. Катька с Танькой варят из них такой суп — объедение!

Как через Крысиный Лаз проберешься, наверх пойдет лестница. Взбираешься по ней, в конце и будет Пост — дырка такая в земле, через которую все видно. С одной стороны — развалины Города, а с другой — пустырь и потом поле. В конце поля Карантин и стоит, сразу за ним лес начинается. Карантины, они даже на людей не похожи, все в тряпки замотаны, а на головах — маски резиновые со стеклянными очками. Иваныч говорит, что Карантины эту дрянь носят, чтобы не стать Заразой, как мы.

Зараз становится все меньше и меньше. Нас в Доме раньше много было, а осталось всего пятеро. Это если с Иванычем, а он не ходит, только ковылять, скрючившись, может. Так что бойцов, получается, только четверо. Остальные в Паучьей Шахте лежат, шесть моих братьев и три сестры. Их всех Карантины постреляли. Кроме Руслана, он единственный сам умер, Иваныч говорит — от цинги. Мало не только нас осталось, других Зараз тоже. Кротов, что дальше по Смрадному Туннелю живут, и Крысоловов, что еще дальше. А раньше Кротов было сорок Зараз, и Крысоловов не меньше.

Мы сидим с Танькой на Посту, сегодня наша очередь дежурить. Танька красивая, у нее длинные волосы почти до плеч и густые. А глаза большие и черные. Правая щека у нее красная от ожога. Танька этого стесняется, а мне она так еще красивее кажется. И потом, Танька добрая, почти такая же добрая, как Иваныч. Я ее очень люблю, может быть, даже больше, чем Катьку, несмотря на то что Катька — настоящий боец. Она, наверное, даже лучший боец, чем я или Генка.

Мы сидим на Посту и по очереди смотрим на Карантин через оптический прицел на винтаре. Винтарь у нас один на всех, и к нему есть двенадцать патронов. Винтарь — отличная штука, я сам его добыл, забрал у того Карантина, который убил Володьку. Карантины тогда спустили в шахту шланг, из него повалил газ, и мы все рванули из Дома в Смрадный Туннель. И ушли бы, да Володька за рельс зацепился, упал и закричал так, что мне по сей день снится. И тогда Иваныч на бегу хлопнул меня по спине.

— Вертаемся, — выдохнул, — Саня, сынок.

Он тогда всех нас сынками и дочками называл, а потом перестал.

Рванули мы обратно и сразу за поворотом на того Карантина и напоролись. Володька-то уже к тому времени неживой был. И Карантин пальнул в Иваныча в упор, а дальше ничего не помню. Ни как Карантина зарезал. Ни как Иваныча на себе через Смрадный Туннель пер, а газ за нами по пятам полз. Ни как получилось, что винтарь не бросил. Иваныч с того дня и не ходит, прострелил ему Карантин важное что-то.

Хорошая штука — винтарь, но до опушки леса все равно не дострелить, дальнобойности не хватает. Вот если бы какой Карантин ближе подошел, тогда другое дело. Но что-то в последнее время не подходят они ближе и вообще какие-то не такие стали. Обленились, что ли, не помню уже, когда последняя облава на нас была.

— Тань, а Тань, — зову я, — помнишь, что Иваныч вчера сказал? У меня это все из головы никак не идет. Не возьму я в толк, как так получится, что мы не сдохнем и у вас с Катенком от нас будут дети. Откуда им взяться, детям-то?

Смотрю: краснеет Танька, обе щеки одного цвета становятся, а чего тут краснеть, непонятно.

— Знаешь что, Саня, — бурчит она недовольно, — ты лучше сам у Иваныча спроси. Или у Генки.

— Да с Генкой мы уже говорили вчера. Он тоже ни черта не понимает. Не было не было детей, и вдруг — вот те нате. Когда хоть будут-то? А то Иваныч этого вообще не сказал.

— Когда по пятнадцать нам стукнет, тогда, может, и будут, — Танька отвечает и глаза прячет, а сама уже багровая вся не пойми от чего. — А может, и не будут, и вообще, давай завязывать на эту тему.

— Ладно, Танюш, — сдаюсь я, — завязывать так завязывать.

Призадумался я. Танька наверняка знала, в чем дело, только почему-то мне говорить не хотела. Она если сама и не поняла, ей Катька наверняка объяснила, а Катька умная. Хотя не такая умная, как Иваныч, конечно, но все равно. Вот ведь ерунда получается — как так может быть, что мы не сдохнем? Обязательно сдохнем, или сами, или, скорее всего, Карантины нас прикончат. Хорошо бы только, чтобы всех в один день, а то не знаю, что со мной будет, если всех перебьют, а я останусь.

Дети еще какие-то, откуда им, спрашивается, в нашем Доме взяться? От сырости разве что. В общем, так я ничего ни про каких детей не придумал, а Танька вдруг меня в бок толкнула.

— Саня, — ахнула, — родненький, а ну глянь.

Поднял я голову и обмер. По полю в нашу сторону пылили два Карантина. Да не просто так, а белой тряпкой размахивали. Значит, не стрелять, а говорить хотели, этому Иваныч нас давно научил. И словом каким-то сложным таких называл. То ли монтеры они, то ли полотеры, не помнил я. Зато помнил, что стрелять, если белая тряпка, никак нельзя.

— Парламентеры, — Танька прошептала. — Сань, ты как думаешь, с чего бы это?

Я сказал, что никак не думаю. Так мы и просидели, пока парламентеры эти совсем близко не подошли. Ну, тут я очухался, взял обоих на прицел и спросил, чего надо. Оказалось, со старшими говорить надо, дело, дескать, у них до наших старших.

— Ладно, — сплюнул я, — пойдем, — сказал. — Будет вам старший.

Как пришли, собрались мы все, огонь разожгли, и такой у Карантинов с Иванычем разговор пошел, что вообще ничего не понятно стало. Только слова незнакомые взад-вперед и летали.

Нелегальный эксперимент.

Лабораторный микроб.

Утечка.

Массовая эпидемия.

Иммунитет только у части детей.

Иммунных взрослых единицы.

Волевое решение правительства.

Массированная бомбовая атака.

Полное уничтожение города.

Подземные коммуникации.

Выжившие дети.

Отстрел носителей инфекции.

Сопротивление.

Катакомбы.

Международный Красный Крест.

Вотум недоверия.

Признано преступлением против человечества...

У меня голова совсем кругом пошла. Огляделся я: все обалдели, даже Иваныч, и тот, видно, не все понял, а куда уж нам.

В общем, я уж и задремал под разговоры эти. А как умолкли все, тут Иваныч нам и выдал.

— Карантины согласились оставить нас в покое, — сказал Иваныч, а голос такой, будто помирать собрался, никогда Иваныч таким голосом не говорил. — Охоты на Зараз больше не будет. Те, кого отсюда вывезут, заживут в хороших домах, у моря. Тоже в карантине, но в полном достатке. Фрукты, прогулки на воздухе, книги.

— Постой, — Генка встрял, — не понимаю я, как это — в достатке? Нас уже и так достали, куда уж больше. И что такое книги?

— В достатке означает, что всего вдоволь. А книги — поверьте мне, дети, это очень хорошие, просто отличные штуки. Но вот какое дело, нас троих это не касается.

— Как так не касается? — я совсем обалдел. — А кого ж тогда касается?

— Только девочек, — сказал Иваныч устало. — Они заберут только девочек. Остальных, возможно, потом. А возможно, и не заберут. Вы не поймете, я сам плохо понимаю, но это связано с передачей инфекции. Выяснилось, что девочки, как правило, не заразны. Так-то вот. Катюша, Танечка, собирайтесь.

— Мы никуда не пойдем, — Танька сказала и заревела навзрыд. Я вскочил, подбежал к ней сзади и обнял за плечи, но Таньку так и продолжало трясти.

— Не пойдем, — подтвердила Катька. — Мы останемся здесь, с вами. Кто за тобой ухаживать будет? Пусть к Кротам идут или к Крысоловам, их девчонок пускай забирают. Мы не сдохнем, — Катька перешла на крик, — ты же сам говорил, не сдохнем! У нас будут дети, уже скоро, ты обещал! Иваныч, миленький, мы не пойдем, скажи им, прошу тебя, пускай уходят отсюда, пускай убираются!

— Вы уйдете, — сказал Иваныч твердо, — уйдете прямо сейчас. Я не прошу вас об этом, я приказываю.

Иваныча не стало на третий день после того, как ушли девочки. Он выстрелил себе в рот. Мы с Генкой завернули его в мешковину, оттащили к Паучьей Шахте и опустили в нее. Все наши там лежат, и Володька, и Руслан, и Маша с Оленькой. С Иванычем им теперь будет спокойнее. Мы и жили-то все благодаря Иванычу. Он выходил нас, малолетних, тогда, после того как настал Здец. А теперь он просто вернулся к своим. К тем, кого не сумел уберечь.

А на следующий день надумал стреляться Генка. Я чудом выбил у него из рук винтарь, и мы, сцепившись, покатились по полу. Я дрался с ним, со своим последним братом, единственным, который остался. До этого никто из нас не дрался со своими, никогда.

Прошло еще семь дней, теперь зарубки на стене делал я, сам не знаю для чего, просто потому, что их делал Иваныч. А на восьмой день они вернулись.

Я проснулся, внезапно, просто оттого, что почувствовал что-то. Рядом со мной на ноги вскочил Генка, мы бросились к выходу в Смрадный Туннель. И увидели их, наших девочек, и кинулись к ним, и я гладил Катьку по редким бесцветным волосам, и тыкался губами в обожженную Танькину щеку, и плакал. Впервые в жизни.

— Вы вернулись, — выкрикнул Генка. — Почему? Вас обижали? Они издевались над вами, да? Я буду их резать, гадов! Я давить их буду…

— Нет, — сказала Катька, — не издевались. Мы сбежали. Прошли через Карантин, они не стали стрелять. Мы  вернулись, просто вернулись, к вам. Навсегда. В наш Дом.

И тогда я закричал. Я орал, и крик мой эхом отражался от стен нашего Дома, бился в потолок и улетал в двери и дальше, в Смрадный Туннель.

— Они вернулись, — орал я, — слышите, вы, как вас, Карантины, жабы, крысы! Вернулись наши девочки. Мы не сдохнем. Вы поняли? Мы не сдохнем. У нас... У нас будут... У нас будут дети-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и!