Классный журнал

Александр
Рохлин

Бармалей и бульба

Было дело, строил я дом. Не сам, конечно, а бригадой хитрых белорусских плотников.

Дядя Саша Бармалейкин в бригаде считался печником. Но до начала печных дел он трудился со всеми прочими — лил фундамент и возводил стены. Кроме этого он служил по поварской части. Бригада харчевалась за счет его искусства. Искусству харчевания требуется какая-никакая крыша над головой. И они построили ее в первую очередь. Примерно за три часа. Из досок и укрывной, непромокаемой пленки. Прямо на земле, использовав три дерева в качестве несущих стен. Как всегда у рукастой братии, изделие вышло хитроумным и крепким. Ни разу за все время его существования нигде не заливало и не дуло. Домик получился явно не хуже, чем у трех поросят, вместе взятых. Внутри настелили досок под нары, а в углу сколотили стол для телевизора и газовой плитки. Провели электричество и поставили теплодуй под нары. Умывальник и удобства — на улице. Я всегда восхищался умением людей создать жизнь и быт из ничего.

С первого же дня я беспардонно пользовался белорусским гостеприимством. Захаживал и столовался. Ведь в отличие от них у меня еще не было крыши над головой. Меня тянуло в этот дом, прилепившийся к липам, словно гнездо или нора в корнях. Здесь всегда пахло теплом, едой и людьми — концентратом жизни. Сколько ни разбавляй, а суп всегда вкусный. Мужики не могли отказать «лишенцу» по доброте душевной. И в конце концов, я исправно платил за все эти строительные игрища.

Дядя Саша Бармалейкин был интересной личностью. Вид имел угрюмый и неразговорчивый. Бригадир оправдывал угрюмость дяди Саши. Шепотом рассказывая развесившему уши хозяину-«лишенцу», что Бармалейкин известный в Гомеле рецидивист, отсидевший пятнадцать лет в одиночной камере. И фамилию как прозвище он на зоне получил. В действительности дядя Саша был тишайшим и вполне безобидным человеком, если не считать злостного уклонения от алиментов, из-за которого он впоследствии действительно сел в тюрьму.

Дядя Саша вставал раньше всей плотницкой шайки-лейки. Хотя и те никогда не дрыхли позже семи часов утра. Но он вставал намеренно. И приступал к исполнению миссии.

Первым делом он включал телевизор, который работал в домике по восемнадцать часов кряду — картинкой или голосом — неважно. А затем ставил сковородку на плитку и зажигал конфорку. Дальше начиналось священнодействие. Я не могу без трепета вспоминать это.

Он заливал подсолнечным маслом сковородку примерно на палец в глубину.
 

Затем доставал опять же «священную» трехлитровую банку, в которой жило сало. Длинные шматы вертикально заполняли все пространство банки, сверкая сквозь стекло крупными алмазами соли и собственными слезами. Можно было подавиться слюной от одного этого зрелища. Бармалейкин ловко насаживал шмат на нож и вытягивал наружу. Затем нарезал его неторопясь, обдуманно и изящно изумительно ровными брусочками сантиметров по пять длиной и полсантиметра толщиной. Брусочки отправлялись купаться в желтое море. Они тут же начинали приветливо шипеть и покрываться бисером, кувыркаясь в горячем масле. Тем временем повар приступал к главному «священному» продукту белорусской кухни — бульбе. Он снимал с картофеля кожуру, словно с любимой жены — рубашку, одним выверенным движением, одним полотном, не разрывая ткань на ошметки. Я несколько раз потом проверял, подбирал кожуру и сворачивал ее обратно — полоски идеально складывались в цельную форму картошки, без щелей.

Сало стремительно таяло в масле, но Бармалейкин никогда и никуда не спешил. Обнаженные, бесстыдные, бледно-желтые картофельные клубни без единого «глазка» и червоточины лежали на столе, вызывая у меня плохо объяснимое желание сожрать их сырыми, закусывая вприглядку маслом и салом. Он резал картошку такими же брусками, как и сало, и даже крупнее, словно нож в его руках был миниатюрным топориком, строгавшим миниатюрные бревнышки. Наструганное опускалось в тающее сало, поднимая уровень масла еще на полпальца. И накрывалось крышкой.

Про запах жареной картошки я не буду говорить. Кто знает, тот молчит, сжав ноздри. Духу картошечному тесно было в халабуде из непромокаемой ткани, и он заполнял собой все видимое пространство, согревая планету и рассказывая о чудесных вещах, которые способны делать люди.

С утра водки не пили. К картошке подавался соленый огурец из привезенных запасов и ломоть хлеба.

Мужики всегда ели молча. В лучшем случае буркнут «спасибо», утрут рты ладонями и выходят курить, прежде чем схватиться за молотки и пилы.

Дядя Саша Бармалейкин никогда не ждал благодарности. И удивленно поднимал угрюмые «рецидивистские» брови, когда я начинал мычать от удовольствия и рассыпаться в похвалах. Кажется, он даже не понимал моего благодарственного мычания и стеснялся его. В конце утренней трапезы он окунал в масло половину хлебного куска, ловил на него неужаренные остатки сала и с удовольствием съедал. Это был его поварской профит. Сквородка не требовала чистки. Она всегда блестела, как запотевшая рюмка.

Вечером, после работы, все повторялось в том же порядке. Масло, сало и бульба. Только с вариациями. Бармалейкин строгал картошку и лук на терке, мешал драники с фаршем и опускал их в плавание по масляному морю. Вот тогда, к огурцу и драникам, бригадир выставлял чекушку. Которую без затей и пустословия опорожняли не ради пьянства, а сытости для. И с устатку, чтобы утром не деревянными просыпаться.

Халабуда Бармалейкина и Ко до сих пор стоит на прежнем месте. Прижилась. Не смог я разрушить дом, в котором пережил столько добрых встреч с бульбой. Укрывочная ткань истрепалась, я обнес конструкцию досками и переименовал сооружение в дровник. Никто, кроме меня, не помнит запаха жареного сала, разносившегося по округе из этого места. И я кажусь себе богачом, хранящим редкую жемчужину.   


Очерк опубликован в  журнале  "Русский пионер" №114. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".