Классный журнал

Максим
Кучеренко

Ключик от желтого дома

В доме пахло гороховым супом. Пожалуй, это было самое вкусное, что готовили в доме. Санитары аккуратно приносили подносы в час дня. Можно было отобедать и в два собираться уже домой. Как говорится, из дома в дом. Но Дом держал. Хотелось пойти в гости по отделениям пить чай, заскочить к дежурному врачу из числа собратьев-докторов, можно было пойти к всегда угрюмому на вид, но смешливому в сердце доктору Серебровскому, и философски поржать над больничными реалиями, и в который раз посмотреть на добрый куль конопли, который он отобрал у какого-то наркомана при помощи старшей сестры в отделении, и пофантазировать, и снова отказаться от сомнительного удовольствия по-студенчески накуриться, и спрятать куль обратно в стол. Дом был полон: четыреста двадцать пять коек всех двенадцати его отделений были заняты, врачи покидали Дом, уходили по своим нормальным делам, оставляя врачебный день в привычном пренебрежении, снимая белый халат, вешая его на алюминиевый крючок, который держал их нехитрые биографии, поймав их, как барабульку «на самодур», сюда, в психиатрическую службу. Именно так снимали доктора свою белую рыбью кожу в начале третьего, вслед за начмедом (замом главного врача), которая выглядела как устрашающая королева-мать и уходила в половине второго.

С собою вместе — в прическах, в ноздрях и в серых турецких и польских повседневных свитерках своих — они уносили неповторимый дух психбольницы, тот самый, который стал хорошо знаком даже членам их семей, — этот аэрозоль с запахом курева, естественных флюидов обитателей, неубиваемых хлорными растворами, меж коих главенствовал аромат горохового супа.

Ровно в пятнадцать часов власть из рук врачей переходила в руки санитаров. Они расправляли плечи, что было важно, поскольку набирались санитары из числа бывших мичманов. Они обходили отделения как палубы, озирая казенные владения почти как свои. У санитара четвертого отделения Новикова была резиновая дубина — все это знали, но в остром мужском отделении дубина быть все же у кого-то должна на случай массовой драки и прочих ЧП.

Палаты оживали тоже. Больные сохранные, то есть те, чьи души не были съедены психическими заболеваниями, выходили в коридор и обживались каждый кто чем мог — вареные яйца, сигареты, чай шли в обмен. Из желтых пальцев бывалого токсикомана, например, яйцо передавалось вечно голодному призывнику, у которого на запястье красовался самопорез, отчего и направил его сюда на экспертизу военкомат. Если возникал спор между хрипатым «отбитым» и вчерашним школьником, появлялся Новиков, низкорослый, похожий на татарина бородатый мужик из девятнадцатого века с распутинским прищуром огненных щелей — глаз. Этого хватало для воцарения мира.

Неподвижно на продавленных койках, глядя в никуда и одновременно скользя глазами по бежевым стенам, окрашенным до середины масляной краской, наблюдая за всем, лежали хронические больные шизофренией, пребывая в своей апатико-абулической нирване в отсутствие желаний, импульсов и побуждений. И даже запах горохового супа не включал их в больничную жизнь дома.

— Знаешь, Димон, я, когда на искусственной почке работал, мог разобрать и собрать ее вот этими руками, — скороговоркой тараторил Сечин, вертел головой, сверкал треснутыми очками и при этом высыпал коробок чая в кружку с черными глазкАми от выщербленной эмали.

— Да я слышал про тебя, когда в Первой городской работал, — ответил улыбчивый, неторопливый, огромный, запойный Диманя, предвкушая глоток чифиря, — мой кореш Макс — брат Саакянов, с которыми ты работал в госпитале.

— Сейчас твой Макс, — продолжал, вертя головой, Сечин, как воробей нахохлившись, — он над нами доктор молодой, а вчера на его дежурстве меня на вязки под роспись положили и скоты санитары помочиться не отпустили, я под себя надул!

— Саша, ну ты же матюкался, тебя же не поймать, а все уже спали, а ты барагозил.

Сечин, не слушая, уже заливал воду в кружку и погружал припасенный похожий на железный моллюск кипятильник с эбонитовой рыжеватой ручкой.

Эти двое врачей не уйдут сегодня домой, сорокалетний Саша Сечин был доставлен из Ярославля, где он влетел в кювет, разбил машину, ибо ехал в Москву требовать повышения в звании своих друзей-сослуживцев из военного госпиталя. Саша был выдающийся доктор, энциклопедист и умница, но, погружаясь в алкоголь, однажды он впал в маниакальное состояние и превратился в больного большим биполярным расстройством. Как доктор по статусу, он вел себя в отделении вызывающе, и меня действительно слезно просили подписать ему «фиксацию», а я по глупости не проконтролировал и ругал себя после, что взял грех на душу, оттого что Сечин насильственно обмочился. Санитары умеют мстить…

Огромный Дима страдал запоями. Ну скажем прямо, не страдал. Это был его способ перевернуть жизнь, стать демоном, в этом состоянии он мог, ужасающий и неукротимый, прыгнуть, например, с моста Потона в Киеве вместе с соучеником Бычковым, еще бОльшим великаном-придурком, способным на все. Ну и прочее по мелочам, типа двинуть заведующего хирургическим отделением, и опять быть уволенным, и опять напиться, и влететь под «КамАЗ» на своем скутере.

Дима — мой друг со студенческих лет. С ним мы ходили за крабами, ныряли с пирса, хлебали портвейн, орали под гитару Высоцкого и переписывали кассеты на его японском магнитофоне, огромном, как сам Диманя, Sharp-777.

Однажды мы втроем с Якубовским раздубасили квартиру нашей одногруппницы Наташи Ротарь, особенно запомнились мне тогда удары подушкой по люстре, которая загорелась от короткого замыкания. Но с возгоранием квартиры обошлось. Мне было ужасно стыдно тогда после всего этого, а ему с Якубовским — нет.

«Да по…й все, Максюша!» — хохотал он мне в лицо.

Может, это и была та точка, после которой я оказался в больнице в качестве врача, а он — в качестве больного. Кто знает.

Однако еще не вечер. Еще только полчетвертого.

Пока эти двое разговаривают, Белоногов — изверг и шизофреник с самой отвратительной репутацией хронического криминализированного больного — «подымает коня». У него бесцветное, безлюдное, как складской подвал, лицо, короткая стрижка, он безлик и безглаз, как воин терракотовой армии. Может, он и есть тот демон, который способен обвести вокруг пальца всю немецкую психиатрию.

В этот весенний день через приоткрытое окно в клеточку решетки опускается веревка, к которой привязывается почему-то мультипликационный, от туманного ёжика, трогательный узелок. В этом узелке как алхимический элемент зла притаилась гадость из гадостей.

— Бля, Максюша, я, Сечин и Белоногов, мы укололись тогда из одного шприца, а потом на посту я увидел вот что… — расскажет мне через неделю Диманя со слезами на глазах.

Из-за белой спины постовой медсестры, из-за колпака ее, похожего на колонну, прямо на столе между тонких бездушных журналов — историй болезни, прямо на одной из них (той, которая история Белоногова) Диманя увидел подчеркнутые красным карандашом три буквы. Букву В, букву И и букву Ч. Употребить из одного шприца со спид-инфицированным означало провалиться еще на один этаж вниз в этой печальной бездонной движухе. И Дима на пятый день своего пребывания в психбольнице прямо на «отходняк и депрессивный хвост», который имеется у всех тех, кто выходит из запоя, получил вот эту задачку на подумать.

В противовес своему коллеге доктор Сечин в это время нисколечко не расстроился и не оставлял своих стремительных прогулок по пятидесятиметровому коридору взад и вперед раз по сто — под влиянием чая, приготовленного при помощи моллюска-кипятильника. Его беспокоили другие вещи, и он был полон безумных замыслов, витальный и неубиваемый, как герой какого-то тиражного комикса.

Но оставим их. В больнице бывают дела, скажем, государственной важности, так что двинемся дальше. Дело в том, что сейчас в свой кабинет вернулся главный врач Ведомцев Георгий Михайлович, пятидесятилетний мужчина с внешностью героев фильма «Крестный отец».

Он снял элегантное черное пальто и, конечно же, белый шарф (на дворе конец девяностых все-таки), проследовал в свой большой кабинет без портьер и пожал руку сорокалетнему визитеру с внешностью героев фильма «ТАСС уполномочен заявить». Портьер на окнах в кабинете главного нет, и, говорят, вот почему. На утренних пятиминутках, из которых каждая третья представляет собой буквальный разнос всех и вся, впадавший в ярость Георгий Михайлович приближался к окну и убийственным хватким движением обрывал шторы.

Но сегодня эмоции были излишни, и дело касалось решения задачи деликатной. В кабинете присутствовал сотрудник госбезопасности, у которого отбирали права счастливые гаишники. Меня же вызвали срочно, поскольку я вчера ночью освидетельствовал этого господина на дежурстве. В протокол пришлось внести легкий запах алкоголя изо рта и повышенные цифры артериального давления, и более ничего.

Чтобы отвести беду от уважаемого сотрудника госорганов, нужно было переписать протокол без запаха и цифр давления. Я был своим среди джентльменов, которые мило улыбались мне на равных. Власть очаровывала меня.

Когда гэбист ушел, главный сказал своим хрипловатым чуть вибрирующим голосом, близким к голосу актера Василия Ливанова: «Понимаешь, гаишнику поймать гэбэшника — это как наркоману уколоться чистейшим героином».

Надо сказать, что главной новостной повесткой в рутинной жизни больницы была возня с гаишниками по ночам. Они зарабатывали на взятках пьяных водителей, шедших на отъем прав из-за алкоголя за рулем. Гаишники после трех ночи, прерывая священный сон дежурной службы приемного покоя, через одного привозили трезвых, поэтому данные случаи были спорными — «как доктор скажет». Сгорбленные, сонные, мы с дежурной сестрой, похожие на белые мешки с картошкой, садились за столы и брали в сонные пальцы, как в онемевшие клешни, шариковые ручки под причитания санитарок типа «сколько можно по утрам мучить людей».

Славился борзостью один из гаишников — сержант по фамилии Пацюк. С глазами игрока на тотализаторе, возбужденный, грузный и всесильный, он вваливался в приемный покой с полным чувством собственной правоты и хозяина жизни. Тебе оставалось в этой комедии быть «рукой судьбы», которая могла карать или миловать водителя.

Пресловутый «экспресс-тест Шевкунова», та самая зеленая трубка для того, чтобы в нее дышали, могла давать ложноположительный результат, а известные теперь промилле считали только в случае с фатальными ДТП.

Если ловили пьяного водителя и барыжили с него взятку, протоколы рвали тут же во дворе больницы и выбрасывали их из окошка машины. Наутро разорванные листы разметывал по больничному двору ветер. Все в Доме знали, что гаишникам ушло в эту ночь двести долларов. Денег, хотя и чужих, для гаишников было жалко.

— Доктор, вы не правы, доктор, это на вашей ответственности, вам, доктор, по молодости это можно списать… — все это я частенько выслушивал от сержанта Пацюка в полпятого утра.

Но бывало, что после вышеописанной схватки в окно приемного покоя могли постучаться и передать в мою дежурантскую сыр, и колбасу, и консервы — презент от благодарных трезвых водителей, которые едва не стали жертвой полицейских пацюковских манипуляций.

Но вот наступил вечер. До восьми в отделениях в маленьких предбанниках накапливаются угрюмоватые пилигримы — это родственники психбольных. Они приходят из сумерек от остановки, что прямо напротив соснового бора, они материализуются как тени, они несут свои сумочки. Это и есть незваные гости Дома, которым вообще не рад никто. Есть поверье у врачей, что родственники больных — сами носители наследственных стигматов, у них как минимум отвратительные характеры, они склочные, им нужно объяснять, как работают те или иные лекарства или почему их нет. У них в голове одна и та же идея — что в Доме их родных и близких окончательно «закалывают» или «ничерта не лечат» и лишают остатков ясного ума.

У меня есть ключ от Дома. Это простой трехгранник, на который закрыты двери отделений. Чтобы перемещаться по больнице, он необходим. Он подходит к дверям от туалетов в поездах. Не то чтобы я этим горжусь, но все-таки.

Я ухожу домой. Мне идти через бор. Там темно. Навстречу въезжает скорая. Кого-то привезли снова в приемный покой.

В пищеблоке уже замочили в огромной емкости желтые, как янтарь, половинчатые плоды, высыпанные щебнем из мешка поварихой-силачкой. Мелкие пузырьки подымаются и пеной по краям громадного чана глядят желтыми крабьими глазками.

Завтра будет гороховый суп.  


Колонка опубликована в  журнале  "Русский пионер" №114. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".