Классный журнал

Иосиф
Райхельгауз

Жизнь моих домов и дома моей жизни

Насыщенна, объемна и прекрасна жизнь! Хожу по Молдаванке в Одессе, по Фонтанке в Питере, «у самых Арбатских ворот» в Москве… и помню, знаю, могу рассказать почти о каждом доме. А есть такие дома, о которых можно написать, а потом снять многосерийный… Я и снимал. Например «1945» о ЦДЛ, Центральном Доме литераторов. А Дом актера, Дом архитектора, Дом композиторов?.. А замечательный дом Константина Михайловича Симонова в Пахре, где случалось бывать, работать и общаться с его знаменитым хозяином? Но здесь только жизнь моих домов и дома моей жизни.

Думаю, дом — одно из главных понятий у каждого человека.

А для меня, наверное, самое главное.

Сколько себя помню, либо рисовал дом на каких-то бумажках, блокнотиках, обрывках, либо просто фантазировал, либо строил.

Мне было совсем мало лет. Голодные и холодные послевоенные годы. Папа с мамой переехали в Одессу, на окраину Молдаванки, недалеко от Привоза, зоопарка и парка Ильича.

Мы жили в проходной комнате. Думаю, сегодня не только молодые люди, но и те, кого принято называть средним поколением, не всегда знают, что это значит.

А значит это, что с улицы через кухню входили вначале в нашу комнату, из которой была дверь в комнату соседей.

Я и соседей хорошо помню. Тетя Валя — учительница с двумя близнецами, Таней и Вовой. Тетя Валя с детьми или гостями перед тем, как войти в свою комнату, снимали уличную обувь в нашей.

Главное в нашей комнате — чугунная печка-буржуйка.

Труба из нее вначале поднималась к потолку, а потом под прямым углом выходила в форточку. Дрова или уголь нужно было брать в подвале под домом. Там для каждой квартиры свой отсек.

Это были любимые места детей нашего двора и мой первый «кабинет», где лежали какие-то гайки, гвозди, поплавки, рыболовные крючки и, конечно же, первые бумажки с набросками будущих домов.

А вот еще голубой дом, где жили дедушка с бабушкой, в колхозе имени Андрея Иванова Раздельнянского района Одесской области.

Дом казался мне огромным. Там было две маленьких комнаты, кухонька с русской печью и крохотная верандочка, на которой впритык помещался поставленный на козлики пружинный матрас.

Когда меня на лето родители отправляли в колхоз, я жил именно на этом матрасе — и днем и ночью.

А дедушка ночевал на огромном мешке, набитом сеном, на огороде, возле колодца, из которого брали кристально-прозрачную, холодную, чистейшую воду.

Голубой дом с красной черепичной крышей. Вокруг дома — яблоневый сад. Когда два раза в году, к Первому мая и Седьмому ноября, дед «освежал» побелку, он доставал пачки с порошком-синькой, предназначенным для белья, и добавлял его в известку. Неотъемлемой частью этого деревенского дома было его продолжение для коровы, козы, куриц с петухами. Они с дедушкой и бабушкой жили вместе. И поэтому, если вдруг какая-нибудь коза зимой рожала, то рожала она прямо в «спальне», где тепло. Еду и воду животным-соседям готовили и грели на общей кухне.

Лето заканчивалось, и меня возвращали в Одессу.

Я уже был школьником, и уже родилась сестра, когда в семье случилось огромное событие: папа, вернувшись из трехлетней командировки за Полярный круг с заработанными деньгами, кому-то заплатил (не знаю, официально или, как говорят сегодня, по-черному), и мы переехали на второй этаж этого же дома в двухкомнатную квартирку с открытой верандой без душа, без туалета. Сегодня трудно представить, что туалет на все тридцать четыре квартиры нашего двора (а наша как раз была последней, тридцать четвертой) был один во дворе. И, это я уже хорошо помню, каждое утро дворничиха тетя Катя чисто и дотошно вымывала три кабинки этого туалета, между которыми были хлипкие фанерные перегородки, где любопытные дети проделывали перочинными ножичками отверстия для подглядывания. Так вот дворничиха тетя Катя хвалилась, что, в отличие от туалета в соседнем дворе, «у нашем туалете не стыдно и тарелку борща подать».

Но вернемся на веранду на наш второй этаж. Папа работал в каком-то приморском санатории, где шел капитальный ремонт и меняли окна. Старые выбрасывали, папа выбирал наиболее крепкие и сохранившиеся, потом мы чистили их наждачной бумагой, красили и стеклили. Таким образом наше открытое двору пространство стало закрытым, а на веранде в углу мы сколотили с папой деревянный топчан, покрыли его матрасом, и впервые у меня появился собственный угол, который я тут же стал улучшать, обживать, украшать.

Как-то рано захотелось, чтобы дома была библиотека. Я уже видел огромные, в несколько сотен книг, библиотеки в роскошных одесских квартирах, где удалось побывать. Главная библиотека, поразившая и во многом определившая мою жизнь, оказалась у художников Миши и Зои Ивницких…

Книги, особенно хорошие, по тем советским временам были дефицитом не меньшим, а намного большим, чем мясо, рыба и любые качественные продукты. Сегодня это трудно понять и объяснить тем, кто не жил в СССР. Чтобы купить хорошую книгу, а тем более подписаться на собрание, следовало сдать огромное количество макулатуры или металлолома, получить специальные талоны, а потом поменять их. Я, конечно же, организовал сбор макулатуры на чердаках и в подвалах нашего и соседнего дворов и стал собирать библиотеку. Была заветная мечта — собрать сто книг. Потому что от моего топчана до стены в высоту помещалось четыре полки, на каждой из которых в ширину вставало двадцать пять книг.

Хорошо помню, как впервые уехал от родителей, а потом, будучи отчисленным из Харьковского театрального института, привез картонную коробку с книгами. Их стало ровно сто. Расставил по полкам, смахивал тряпочкой и сдувал пыль, которой там еще не было. Вышел дедушка, которому к тому времени перевалило за девяносто, и родители забрали его жить в Одессу, долго вглядывался в эти книжки, цокал языком, кивал головой и потом сказал: «В мене библиотека краще». На мои слова: «У тебя же нет библиотеки» — он упрямо спорил: «Е! Зараз покажу». И вынес мне Талмуд и Тору. И, демонстрируя свою библиотеку, заявил: «Здесь больше, чем во всех твоих ста книжках!»

Важно сказать, что тогда, в детстве и юности, я часто фантазировал свой будущий дом. Фантазии складывались из самых разных книжных иллюстраций, каких-то случайно попавших в руки зарубежных журналов, рассказов тех, кто побывал за границей. А Одесса — город моряков, и такие рассказчики встречались нередко. Кроме этого, далеко за городом, куда меня отправляли в пионерский лагерь, сохранились старые одесские дачи, описанные Паустовским, Катаевым, Буниным. И все это вместе давало мне материал для «строительства» и сочинения будущего дома.

Поскольку Одесса — это море и степь (даже новогодние елки привозили откуда-то из российских лесов), то, конечно же, мой нафантазированный дом стоял в лесу с экзотическими березами, соснами и дубами. Мало того, в моем сочиненном доме был бассейн. Он казался намного лучше моря.

Конечно, сауна, хотя тогда я не знал такого слова и называл это баней. Я видел себя внутри дома, под абажуром, у полыхающего камина, а за окном медленно и красиво шел снег, который в Одессе был экзотикой.

Теперь нужно пропустить бесконечные институтские общаги, съемные квартиры, комнаты, углы в Ленинграде и Москве и сразу попасть в счастливые времена, когда я уже окончил ГИТИС и начал преподавать там, снимать на телевидении, работать в «Современнике», жить в служебной квартире театра окнами на Кремль, которая до того принадлежала Инессе Арманд. В те времена мой папа как работник рыбзавода в Одессе получил две сотки земли в Черноморке, недалеко от Ильичевска — так же, как и парк Ильича, он давно переименован.

Собственно, и землей это назвать сложно: бесконечно осыпающаяся глина. Мы с папой ровняли, укрепляли и строили, часто из случайно подобранных в окрестностях досок и кирпичей и всего, что могло сгодиться, строили то, что стали называть дачей в Черноморке.

Со временем там образовались две комнатки, летняя кухня (четыре столба с натянутым вместо крыши брезентом), небольшой погреб, резервуар для пресной воды. Счастливые молодые времена.

На эту дачу приезжали мои друзья и коллеги по «Современнику» — Олег Павлович Табаков, Галина Борисовна Волчек, Юра Богатырев, Костя Райкин, однокурсники и ученики по ГИТИСу. Туда же приехала моя студентка, а потом жена и мама замечательных дочерей Марина Хазова. На этой даче по вечерам у костра мы пели Окуджаву, Высоцкого и Галича, слушали вместе с ближайшими соседями, как Юра Богатырев читал самиздатовского «Мастера и Маргариту», и разглядывали в большой морской бинокль, как из Ильичевска в открытое море и дальше в мир уходят огромные белоснежные корабли.

Следующий дом опять оказался дачей. В переполненном зале ВТО — того еще, старого, на Пушкинской площади, где главным был не зал и не кабинеты, а ресторан, — случилось собрание артистов и режиссеров Москвы, на котором была принята резолюция — обратиться к правительству с просьбой выделить творцам дачные участки.
 

Правительство откликнулось, и на все московские театры передали несколько гектаров земли на сто первом километре Ярославского шоссе за Загорском, где было создано садово-огородное товарищество «Актер». Председателем правления единогласно избрали Татьяну Васильевну Доронину. Поскольку я работал тогда штатным режиссером Театра на Таганке, а Марина Хазова — артисткой театра «Современник» и за нее ходатайствовал Олег Павлович Табаков, а за меня — Юрий Петрович Любимов, мы получили шесть соток у ручья, за которым начинался лес. Но уникальными в этом удивительном садово-огородном товариществе были сами товарищи. Слева от нас — участок Льва Дурова, а дальше — Валерия Золотухина, Нины Дорошиной, Лилии Толмачевой, Армена Джигарханяна.

Еще раз напоминаю — это советские времена с ограничениями и запретом на все.

Дом мог быть только одноэтажный, с душем и туалетом на улице, естественно, без воды, отопления и газа.

И нельзя было нарушать длину, ширину, высоту, глубину. Ничего было нельзя. Но мы жили с советской властью долго и научились с ней жить.

Впервые я приехал на заросший бурьяном и каким-то диким кустарником этот кусочек земли вместе с другом замечательным художником и архитектором Игорем Поповым (да, тем самым, который впоследствии стал сценографом знаменитого мхатовского «Соло для часов с боем», архитектором «Школы драматического искусства» и автором памятника Окуджаве на Арбате). Мы вынули из картонной коробки бутылки с вином, огурчики, помидорчики, колбаску, и, пока выпивали и закусывали, Игорь все на этой же картонке рисовал проект дома с большим подземным этажом, который нарушал нормы, но, главное, не был виден со стороны дороги и соседей.

А потом опять приезжали друзья и коллеги, и мы буквально пилой, рубанком и другими инструментами своими руками строили эту замечательную подмосковную дачу.

Через некоторое время Лев Константинович Дуров перенес границу своего участка с одного берега ручья на другой, так что ручей оказался на территории, которую все к тому времени называли «уголок Дурова». Ну а дальше соседи, и я в том числе, решили, почему Дурову можно, а нам нельзя, — и участки увеличились.

Потом приехали из Одессы мама с папой, сестра с мужем, да и дочери подросли. Я уже руководил «Школой современной пьесы», мастерской в ГИТИСе, наступили те самые девяностые. Меня впервые в жизни стали выпускать за рубеж, где много платили за поставленные спектакли и прочитанные лекции, и оказалось, что шесть соток на сто первом километре — это опять не то, о чем мечталось в проходной комнате у буржуйки в далекой по времени и географии Одессе.

Так случилось, что Булат Шалвович Окуджава несколько последних лет жизни пел и читал свои великие стихи на сцене моего театра. И так случилось, что в зале его часто слушали выдающиеся артисты, писатели, политики.

После одного из концертов мы сидели в крохотной гримерной Альберта Филозова, выпивали, и разговор зашел о домах — кто где живет. Я похвалился своей дачей за Загорском, а дальше удивительно — Булат Шалвович сказал, что живет в литфондовском, то есть не собственном, домике в Переделкино, и, что самое удивительное, Чубайс, который был тогда вице-премьером и, казалось, мог взять себе любой участок земли и построить любой дом, жил на служебной даче.

Да и Альберт Филозов, оказалось, всю жизнь лелеял мечту иметь маленький собственный домик где-то в лесу.

Мы с надеждой и вопросом посмотрели на Чубайса, не формулируя, но понимая, что своим распоряжением он может выделить каждому из нас и себе за заслуги перед Отечеством какой-нибудь приличный участок Подмосковья.

Не тут-то было. Анатолий Борисович, которого большинство граждан нашей страны считает несправедливо распределившим народные богатства, предложил тогдашнему директору театра Марине Дружининой поискать объявления о продаже земли.

И действительно, через некоторое время Марина Дружинина, которая, к счастью, до сих пор живет неподалеку, принесла публикацию в районной одинцовской газете о том, что продается земля в поселке Жаворонки.

Таким образом Булат Шалвович Окуджава, Филозов, Чубайс, Марина Дружинина, я и другие стали счастливыми обладателями земли в Подмосковье.

Главный вопрос — сколько соток покупать каждому.

У нас был твердый советский ориентир — шесть. Окуджава первым сказал: «Больше двенадцати мне не нужно. Надену ватничек и с ружьишком буду ходить по границе, охранять». Следующее заявление — Филозова: «А я не могу покупать больше, чем Булат Шалвович».

Самыми жадными оказались мы с Чубайсом, решив приобрести по двадцать соток, ведь это намного больше, чем привычные шесть.

Это сейчас я понимаю, как был неправ тогда.

За деньги от зарубежных постановок мог купить много земли, а уж потом на ней строить и перестраивать, поскольку земля за эти годы подорожала, а стоимость дома, наоборот, уменьшилась. Но, как сказано в прекрасной русской пословице, задним умом все крепки.

И когда земля была куплена, мы построили на ней небольшой деревянный домик: две комнаты, кухня, верандочка зимняя и огороженный летний дворик. Описываю все так подробно, потому что много лет в этом домике одновременно жили, не стесняя друг друга, а радуясь, мы с Мариной, дочкой Машей и дочкой Сашей, мои родители, замечательные родители Марины, Михаил Александрович и Анна Ивановна, и еще сестра моя Оля приезжала с мужем. И потом тоже купила участок на соседней улице.

Наконец, главный и, думаю, последний дом в моей жизни. Конечно же, советовался с женой Мариной, с замечательными друзьями-архитекторами, но концепция была моя. Те же архитекторы удивлялись моей просьбе: балкон в каждой комнате, туалет для мамы и папы, туалет для нас, туалет для гостей. Они спрашивали: «Ты что, такой дом уже строил или видел где-то?» Да, я строил и видел это в своих фантазиях, когда единственный на весь двор туалет был в этом самом дворе.

Нашему большому и замечательному дому скоро тридцать лет.

Бывая на гастролях и в путешествиях, всякий раз привожу найденные на развалах, барахолках, блошиных рынках мебель, светильники, зеркала, кастрюли, самовары и чайники…

Когда меня отвезут наконец на небольшое сельское кладбище, где лежат родители, дети и внуки могут устроить гараж-сейл или прямо здесь открыть большой антикварный магазин.

И еще немаловажная деталь, связавшая этот главный дом жизни с тем самым домом дедушки в колхозе имени Иванова, — прямо под окном есть небольшой курятник и загон, где по утрам прогуливаются курицы и утки, а петухи будят соседей.

И последнее.

Несколько лет тому назад во время летних гастролей нашего театра в Одессе мне позвонили и сказали, что рушат дедушкин дом в деревне, чтобы на этом месте что-то строить.

Я сел за руль и помчался туда. Колхоз оказался рядом, всего в сорока километрах. Хотя ребенком меня везли к дедушке с бабушкой целый день: сначала на трамвае до вокзала, потом поездом до станции Еремеевка, а оттуда на телеге с лошадьми. Приехал и увидел, как небольшой экскаватор ковшом ломает, сгребает и грузит на самосвал голубой домик с красной черепицей.

Я подобрал конек черепичной крыши и камень-ракушечник, такой же, из которого построена вся Одесса, привез все это в Жаворонки, и мы с детьми вмонтировали их в стену нашего дома.