Классный журнал

Дмитрий
Быков

Дом 2.0

Рогов не вполне еще опомнился, когда позвонили в дверь. Он открыл, вошел Олег в обличье друга детства. Олег всегда был ровесником, и сейчас ему было пятнадцать, но Рогов узнал его сразу — видимо, по выражению раздраженной доброжелательности, которое не сходило с его лица, когда он устраивал подопечному очередной нагоняй. Приносил он в основном добрые вести, как и положено в его амплуа, но начинал всегда с ругани. Рогов все делал не так, не с теми и не вовремя.

— Мам, это ко мне, — сказал Рогов матери, которой было опять сорок пять. — Мы чаю попьем.

Мать покачала головой — десятый час, — но у Рогова была полная свобода принимать дома кого угодно, и даже когда приходила Сашка с невинными еще поцелуйными визитами, максимум он залезал в лифчик, — к нему никто старался не входить.

— Ну что, — начал Олег с обычного брюзжания, — перепугал людей, испортил полет, чего стоило перенести все это дело, сейчас, может, жив был бы.

— Это к тебе вопрос, — ответил Рогов, еще не вполне привыкший, что он теперь снова девятиклассник образца 1981 года. — Кто хранитель — я или ты?

— Тебя предупреждали! — взвился Олег, никогда не обладавший ангельским терпением. С того самого дня, когда впервые появился в роговской жизни в виде пухлого второклассника, заговорившего с ним о сборных моделях фабрики «Огонек», он ворчал по любому поводу, и Рогов находил это милым. — Тебе сколько раз было говорено: обследуйся.

— Если бы я обследовался, я бы, может, такое узнал, что еще раньше бы помер.

— Вот Саймон обследовался, — назидательно сказал Олег. — И до сих пор живехонек. Несет свою хрень на том самом конгрессе, куда некоторые по глупости не доехали.

— Ничего, — отозвался Рогов, ставя на плиту Gorenie голубой чайник, впоследствии по их с Сашкой недосмотру распаявшийся и выброшенный, но сейчас совершенно как новый, точнее, как старый. — Он несет хрень на конгрессе, а некоторые — в раю.

— Ну да, — без энтузиазма согласился Олег. — Исключительно потому, что некоторых всегда предупреждали, наставляли на путь.

У Рогова с самого начала, со второго класса, не было сомнений насчет Олега и главной его функции. Он мог, конечно, принять его за друга, сверстника, книжного мальчика с уклоном в естественные науки, но почему-то сразу догадался о его природе и никогда не обижался ни на ворчание, ни на советы. У ангела-хранителя редко бывает хороший характер, потому что работа его трудная, потрудней, чем у ангела смерти: ему приходится не только оберегать, но и наставлять на путь, подсказывать приличные поступки, страховать на поворотах. Рогов всегда догадывался, что это должно продолжаться и потом. Он был из атеистической семьи, вообще не понимал, как можно всерьез принимать церковь, но еще меньше понимал, как можно жить, будто ничего нет. Вера абсурдна, писал Колаковский, но мир без веры гораздо абсурднее.

— Вообще-то я тебя ждал, — признался Рогов. — Я предполагал, но что все так и окажется... Спасибо, конечно...

— Ну а чего ж, — Олег подобрел, сбросил раздражение, словно из крана с горячей водой, которую дали после летней профилактики, стекла ржавчина и сейчас пойдет нормальный чистый кипяток. Ах да, вспомнил Рогов, бывает же еще профилактика, отключают воду. В Штатах он расслабился, избаловался, теперь вернутся тысячи унижений — ностальгически милых, конечно, но от того не менее назойливых. А чего он хотел? Сады, лютни? Яблоки, срывать которые не рекомендовано? Всё, всё предсказываем. Писал ведь сам: «Здесь был мой рай, от детской, в три этажа, обшарпанной поликлиники и до школы. И в школу, и в поликлинику шел дрожа, а вспомню и улыбаюсь — старею, что ли? Муть окон, ржавчина крыш, водостоков жесть, дворы, помойки, кухонная вонь, простуда — но если в конце туннеля хоть что-то есть, то я бы хотел сюда, а не вон отсюда». Неплохо для восемнадцати. Любопытно, что я все это помню, хотя пока еще этого не написал.

— Ну а чего ж, — продолжал между тем Олег, — пристойная жизнь. По нынешним меркам даже и праведная.

— С кем сравнивать...

— Не скромничайте, доктор. — Он всегда обращался «доктор», даже до степени, прямо как знал. — В последние годы явлены были такие примеры...

— Ну ты уж не очень-то. Я все-таки из приличной семьи. Не шантажировали, не пытали.

— Потравливали.

— Допустим, потравливали. Но я, знаешь, сам виноват. Я буду теперь совершенно иначе себя вести.

— Не будешь, — хихикнул Олег. — Все так говорят.

— Хорошо, — легко согласился Рогов. — Не буду.

Ужасный спорщик в прежнем состоянии, теперь он был очень покладист, словно исчез главный повод для огорчения. Впрочем, он и после отъезда замечал, что смягчился, словно вся нервозность была сконцентрирована в воздухе родины.

— Вопросы есть? — деловито спросил Олег. — Документы в шкафу, где всегда. Комсомольский билет в кармане формы. Карта в поликлинике заведена. Прописка оформлена. На медкомиссию в военкомат вызовут, но в армию не призовут.

— Погоди, — перебил Рогов. — Все это дело двадцать пятое. Ты мне объясни: это все теперь навсегда?

— Навсегда, доктор, ничего не бывает, — вздохнул Олег. — В данном состоянии времени нет. Как нет понятия «надоело». Как говорится, это было навсегда, пока не кончилось. Ты же сам чувствуешь — спешить некуда.

Удивительное дело, Рогов именно что-то такое и чувствовал. На что нельзя было пожаловаться — так это на самоощущение, на легкую непривычную расслабленность, как утром после сильного снотворного. Без снотворного он в последние годы не обходился, иначе с четырех до шести как нахлынут воспоминания и угрызения — хуже изжоги; да еще действительно изжога иногда. Старость подкрадывалась медленно, подступала щадяще — десятком мелких, но противных ощущений: то суставы, то отрыжка, то зубы. Но теперь он был гибок, как в отрочестве, свеж, как в отрочестве, но, в отличие от этой нервной поры, нынешняя грела полным отсутствием беспокойств. К этому тихому покою примешивалось, конечно, чувство, которым он собирался поделиться, но сначала следовало поблагодарить.

— Самоощущение очень приятное.

— Во-о-от. Фирма веников не вяжет.

— Но время тут есть, — заметил Рогов. — Чайник вот вскипел.

— Ну а как же. И в школу завтра.

— Слушай, а я там не ляпну лишнего? Я ведь уже знаю, как все будет…

— Знаешь ты не все, — хихикнул Олег. — И не факт, что все будет так. Возможны варианты. Некоторые умрут не в восемьдесят втором, а позже. Распад пойдет по другому сценарию. Некоторые интересные женщины живут по другому адресу.

— Стоп, стоп. Это значит, Лена не там?

— А очень может быть, что и там, — Олег наклонил голову набок, сощурился и широко заулыбался. — Очень может быть, что и там, и у нас будет возможность все переиграть. Но не факт, что это будет так хорошо, как нам представлялось.

Лена — да, это была боль. Рогов женился довольно рано, а с Леной встретился, когда уже был малолетний сын и бросить семью было никак нельзя, и Лена ждала очень долго, пока сама не встретила своего серба. Рогов часто мечтал, как он познакомился бы с ней раньше, если бы только знал о ее существовании. И жила-то она на соседней улице. Что бы им было пересечься где угодно, хоть на районной литературной олимпиаде, где оба они взяли грамоты и не заметили друг друга! Он представлял, как возвращались бы они в золотом октябрьском свете, как без конца провожали бы друг друга — он ни на кого больше бы не посмотрел. Вспоминая жену, он почти не тосковал, — а по Лене и сейчас тосковал невыносимо. Это значит, теперь можно будет пойти на олимпиаду и познакомиться. Надо будет припомнить все упущенные возможности, подумал он. Честное слово, не так все плохо. Но липкое чувство, с которым он смотрел с балкона на летнюю улицу, никуда не пропадало. Все было какое-то пыльное и приплюснутое.

— Слушай, — сказал он, прислоняясь к буфету, который, как выяснилось, отлично помнил: у буфета имелась выдвижная доска, на которой Рогов любил сидеть в детстве, а о том, что детство кончилось, он догадался, когда вернулся однажды с дачи и попробовал на нее сесть, но чуть не опрокинул буфет. Это сколько же ему было, семь? Возвращаться с дачи перед школой, когда оставалась еще на адаптацию последняя теплая августовская неделя, было отлично: он с трудом узнавал свой двор, с трудом заново привыкал к булочной и к молочной палатке после дачного магазина, и дворовая компания вся сильно менялась, всех вели стричься, все обменивались летними впечатлениями. Их дачная ватага была совсем другой, там старшим был Леха, которого звали «кэп», а во дворе старшим был Вован, выдумывавший замечательные экспедиции в недавно снесенную деревню напротив дома и в другие опасные места. Надо будет выйти во двор посмотреть — есть там кто живой? Забавно же, если ради роговской прихоти всех их сюда вернули. Впрочем, возможно, некоторые еще живы. Рогов был человек нестарый по нынешним временам, но жил бурно и, так сказать, поспешил.

— Чего? — поторопил Олег, видя, что Рогов лирически задумался.

— Я спросить хотел: ты и дальше будешь…

— Нет, — мягко сказал Олег, — зачем же. Тебя теперь хранить не надо, да и совесть, страшно сказать, тебе особенно не понадобится.

— То есть это все виртуальное?

— Ой, — поморщился Олег, — не говори при мне это гадкое слово.

— Но я никогда не понимал: допустим, мать — она уж как-нибудь больше меня заслужила рай, — допустим, ей хочется жить на курорте во Франции в двадцатые годы. Рассекать в голубой испано-сюизе. И теперь она по моей прихоти опять со мной в этой хрущобе? И бабка с дедом — очень может быть, что они вообще не хотели больше быть вместе, это же только для меня был рай, а дед, может, хотел опять на войну или в Сочи, где ему так нравилось. Это несправедливо.

— Мой добрый мальчик, — сказал Олег покровительственно, хотя выглядел, как и всегда, даже младше Рогова. — Не забывай, это я у нас ангел.

— Но все-таки?

— Ой, не спрашивай. Я понятия не имею, как это устроено. Может быть, твоей матери больше всего нравилось купать тебя, когда тебе было два года, а когда ты вырос, то резко перестал ее устраивать.

— Не думаю. Теперь со мной хотя бы можно стало говорить. Она любила со мной разговаривать.

— Ну, значит, будете разговаривать. В любом случае это никак не помешает ей рассекать в испано-сюизе.

— У Бога всего много, — сказал Рогов задумчиво.

— Примерно так.

— Но тогда как-то оно... не очень настоящее, согласись.

— Слава, — сказал Олег с интонацией бесконечного терпения, столь странной для подростка. — Все самое настоящее. Ровно как ты заказывал. Это не наркотическая греза и не предсмертное видение. Можешь себя пощипать.

— А тебя?

— Меня не надо.

Был момент, было даже несколько лет, когда Рогову вовсе не хотелось возвращаться в квартиру. После роговского отъезда — вынужденного, потому что негде стало работать, закрылись все места, где он числился в штате, да и профессия перестала существовать. И в квартире жил один его бывший иногородний студент. Рогов старался не думать об этом, да и что он мог в своей заокеанщине? Ему тоже, между прочим, было непросто. Он рассчитывал на спокойную старость, а вкалывал как Карло, унижался, старался нравиться университетскому начальству. Тем не менее в один из Олеговых визитов Рогов сказал мечтательно: не стану расспрашивать, конечно, и ты явно не вправе откровенничать, но, если есть хоть какое-то grand peut-etre — grand potato, как говорил мой сосед по Корнеллу, — я все-таки хотел бы ту квартиру, и тот дом, и мои пятнадцать лет, на которые я до сих пор себя и чувствую в хорошую погоду. (Погода была прекрасная — медленная, робкая корнеллская весна, на улицах все друг другу улыбались.) И шестидесятилетний тогда Олег, столь же густобровый и круглолицый, так же наклонял набок голову, щурился и кивал. Наверное, надо было заказать джунгли Амазонки, Южный Крест, средиземноморский курорт на худой конец — но что поделать, Рогову хотелось своего девятого класса, пробуждения невиданных возможностей и способностей, пыхтенья на диване с бешено сопротивляющейся Сашкой, театральной студии, куда он ходил (полно было тогда театральных студий в полупустых Домах пионеров или школьных зданиях, тоже пустеющих к вечеру), возвращения домой по заснеженным улицам, почему-то в голове у него в это время играл «Итальянский концерт». Думал ли Бах, что «Итальянский концерт» — про то, как я в пятнадцать лет иду из школы? Это было время абсолютного счастья, Рогов ничего не мог с собой поделать. 

— Мне тебя будет не хватать, — честно сказал Рогов.

— Ну так уж и не хватать. В принципе ты всегда можешь меня позвать, как Карлсона. Я буду в это время заниматься другими делами, но могу прислать привет с голубем.

— А сам не зайдешь?

— Разве что ты будешь очень уж безобразно себя вести, — сказал Олег и усмехнулся довольно гнусно, как умел, когда хотел, — вероятно, от застенчивости, пряча ангельскую сущность. — Но, вообще, ты теперь не можешь очень уж навредить. Даже если будешь стучать в школе или драться во дворе, обратно не переведут.

— И это навсегда? — беспомощно переспросил Рогов.

— Мой мальчик, — сказал Олег назидательно. — Нет никакого навсегда. Есть времена года, есть возможность развития, возможно, даже какое-то взросление. Но жизнь кончена, и все, что происходит здесь, не имеет к ней никакого отношения. 

— Знаешь, — сказал Рогов и засмеялся, — мне все время хотелось тебя спросить, как проститутку... кто у тебя был до меня?

— Не помню, — серьезно сказал Олег. — Ты же тоже не помнишь, что было до.

— И что, вот ты сейчас попьешь чаю — и все?

— Иногда кое-что бывает навсегда, — сказал Олег назидательно. — Для остроты ощущений. Впрочем, я, разумеется, оставлю телефон для экстренных вызовов.

— А ведь, пожалуй, меня все это достанет за вечность-то, — выговорил наконец Рогов, странным образом не чувствуя ни тревоги, ни страха. Все было как сквозь сон.

— Не достанет, — ответил Олег серьезно. — Вся эта вечность будет продолжаться секунду. В некотором смысле ты действительно видишь сон, но этот сон — твоя единственная реальность. А потом тебя разбудят, как будят в школу. Мать, бабушка и дед. 

Они уже будут собираться, и ты будешь собираться с ними. Короче, с тобой было очень приятно, ты замечательный клиент, можешь написать мне благодарность вот сюда. — Он достал блокнот, с которым не расставался, «Участнику слета ударников» или что-то в этом роде, и протянул Рогову шариковую ручку с эмблемой московской олимпиады.

— Минуту, — сказал Рогов. — Поскольку мы больше не увидимся... возможно... хотя чем черт не шутит... Тысяча извинений... Просто, возможно, у меня не будет другой возможности все это тебе сказать. Но не продешевил ли я, грешным делом? Все-таки... Тогда, как бы сказать, все это было впервые, плюс половое созревание, плюс первая девушка, и все это было ослепительно свежо. Сверх того это было подсвечено таким старческим осенним светом, была вечная теплая осень, она в самом деле казалась бесконечной. Было чувство перелома, просвечивало что-то такое, но потом ведь настало совсем другое, ужасная дрянь, кооперативная реальность, вареные джинсы и чернушное кино, все вот это. Тогда я не знал, что будет, а теперь знаю…

— Никто не знает, что будет, — напомнил Олег. — В некотором смысле ты теперь хозяин.

— Ах, оставь. Все равно я не могу вообразить того, чего не знаю, и будет все то же самое. Конечно, я ужасно рад видеть мать. Я никого не любил так, как мать, да, по совести сказать, никого лучше и не было. Ни одна баба, даже Лена, не могла с ней сравниться в смысле жертвенности и ума. Но вот смотрю я на все это... это же рай, мамочки мои! Это какой же ничтожный рай я себе намечтал!

— Не такой уж ничтожный, — обиделся Олег. — Люди старались, учитывали пожелания. Сколько литературных кружков, богатейшая среда, литстудия при журнале «Юность»! Таинственная ночная Москва. Экстрасенсы, гипнотизеры, предтечи. Целители. Гениальные двадцатилетние литераторы. Великие обещания. Перезрелое общество. Теплица. Да, цензура, да, Афган, но все время интересно.

— Да, да! Но прикинь, ни интернета, ни компьютеров…

— Вместо интернета — телепатия, — отбивался Олег, — вместо компьютеров — прекрасные пишмашинки, и дались тебе эти компьютеры? Хронофагия одна. Будешь меньше раскладывать пасьянсы и ходить в ходилки, больше читать книжки. Ты можешь сказать, что не во что одеться, но тебя в это время совершенно не волновало, как ты одет. И потом, надо вспоминать навыки. Все было, вся Москва одевалась у спекулянтов, и какая-нибудь тряпка радовала по-настоящему, как никогда потом! Вспомни, ты незадолго до всего этого купил себе замшевый пиджак, и ноль эмоций! Если бы тебе такой пиджак в твои пятнадцать, ты скакал бы козлом. Гарантирую тебе море радостей по низменным поводам. Статья Елены Лосото «Во что рядится чванство».

— Вот именно, — буркнул Рогов. Настал его черед ворчать. — И программа «Ленинский университет миллионов».

— Напоминаю тебе, что телевизор — инструмент для гадания, — сказал Олег. — На чем включишь, то и сбудется. Смотреть его вовсе не обязательно. Кроме того, существуют новогодние мюзиклы и программа «Вокруг смеха». Да мало ли что существует! — Он воодушевлялся и размахивал руками. — Семейные праздники. Завтра придут Травкины. Будет так называемый Петин пирог — рецептом поделился старший пионервожатый, коржи и крем из вареной сгущенки. Для полного уже облизательства все это посыпается сверху тертым шоколадом. Помнишь? Да все ты помнишь! А дни рождения, полон дом одноклассников, все поют идиотские школьные песни... В кинотеатре «Литва», по-прежнему существующем, иногда показывают «Солярис»! Я уж не говорю о том, что все телесные удовольствия вообще не зависят от строя…

— Но пойми! — повторял Рогов. — Пойми! Я не знаю, как это объяснить. Но у меня был потрясающий опыт полной смены страны, всей жизни... Я был все-таки свидетель ужасных, но великих событий! Я видел войну, я писал о войне, на моих глазах накрывался семивековой проект, который, как выяснилось, умел только убивать. Я знал, что все это обречено, и все это при мне сбылось. Я рискнул, начал все с нуля, у меня появился американский дом, а не все это убожество. Почему я должен все это опять любить — только ли потому, что на это пришелся пубертат? Посмотри, правда же, посмотри, насколько все это второсортно, какой жалкий уют, какое все вонюченькое! Я все-таки как-никак дышал воздухом океана. Я дышал воздухом океана в широком смысле. Я был почти в космосе. И вот теперь, после всего…

— Но тебе же все это не нравилось! — напоминал Олег. — Ты мечтал, что вот проснуться бы в спальном районе, и чтобы все живы…

— Да! — заорал Рогов. — И чтобы все живы! И чтобы опять вся эта теснота, ни своей комнаты, ничего, скандал из-за каждого позднего возвращения! Я понимаю, что они меня любили, они души во мне не чаяли, но они же мне вздохнуть не давали! Советская власть меня тоже любила, все лучшее детям, и тоже не давала вздохнуть! Да любой день в Штатах, когда я все-таки решал за себя и был сам себе голова, стоит всех этих умилений…

— Не стоит, — сказал Олег и неожиданно посерьезнел.

— Да почему? Какого же черта?

— А потому, доктор, — сказал Олег и подошел к окну, за которым густели июльские сумерки. — Потому что рай — это возможность предположить, будто бывает другая жизнь. С этой мыслью ты прожил до двадцати, эту мысль ты проговаривал, глядя на совхозное капустное поле за твоими окнами, на гаражи, которые стали для тебя образом рая, на дальний бандитский микрорайон за железной дорогой. Видишь, там огоньки мигают? Помнишь, как ты смотрел из этого окна на эти огоньки? Там была та самая жизнь, на которую ты всегда рассчитывал. Теперь ты можешь рассчитывать на нее опять.

Рогов смотрел в окно, на бесконечно печальные огни Матвеевского, на маленький светящийся автобус, который бежал по далекому микрорайону, на еле видную отсюда вывеску кинотеатра. Фиолетовое, густое небо с бледными городскими звездами висело над окраиной. В каждом из далеких светящихся окон были жизни, в которых могло быть все. И Рогов медленно проникался пятнадцатилетней верой в то, что там все иначе и у него тоже когда-нибудь будет иначе.

Он и не заметил, что никакого Олега в кухне больше нет, как, впрочем, и никакого Рогова. «Но никакого Александра Ивановича не было», — сказал бы корнеллский сосед, но тогда он понятия не имел о корнеллском соседе. Да и ни о чем он не имел понятия, кроме того, что всё впереди.