Классный журнал

Майк
Гелприн

Настанет день

Старики говорят, что Черноречье основали лихие люди, беглые каторжане. Давно, лет полтораста тому, а может, и все двести. Как тех каторжан звали и откуда они девок добыли, то неведомо. Как от погонь утекли и через леса пробились, тоже неизвестно — страшные леса вокруг Черноречья, гиблые, волчьи, без ружьишка соваться и думать не смей. Но, как бы то ни было, добрались беглецы до Черной реки, срубили на берегу избы и стали жить, а там и детишки пошли.

Может, и были те каторжане душегубцами и татями, но законы поставили справедливые, крепкие. Такие, что ни покраж в селении не жаловали, ни разбоев, а смертоубийство чтоб какое случилось — того даже старики не помнили. Конечно, парни из-за девок дрались, но меру знали: на кулаках дрались, без поножовщины.

Так повелось, что старост и главарей в Черноречье не водилось, если, конечно, не брать в расчет ведьму. Важные дела на сходе решали, всем миром, а к ней обращались, если только решить не могли.

А еще так повелось, что всякий свое дело знал, им и занят был, а в чужие не лез. От дедов к отцам, от отцов — к сыновьям семейные знания переходили и хранились бережно. Важные то были знания, потомственные: у хлеборобов — как зерно сеять, у кузнецов — как сталь закаливать, у оружейников — как ружьишки мастерить, у охотников — как зверя промышлять.

Так и жили — неспешно, размеренно, в урожайные годы — сыто, в неурожайные — ремни потуже затянув. Все одинаково, стало быть, жили. Кроме, конечно, моряка да ведьмы.
 

И того, и другую в селении не жаловали. Прошку-моряка — потому что с чего, спрашивается, дармоеда жаловать. А Дарину-ведьму — оттого что боялись.

Прошка жил наособицу, на дальней речной излучине, и проку с него не было никакого. Не считать же за прок посудину под парусом, здоровенную, неповоротливую и уродливую, которую сам моряк называл судном, а сельчане — лоханью. На той лохани Прошка по Черной реке и мотылялся. Под белесой тряпкой названием «парус», в которую задувал ветер и гнал лохань по реке куда придется — то по течению, то поперек, то супротив. Раз в месяц прибивало ее к мосткам, с которых бабы белье стирали. Тогда Прошка вылезал, навьючивал на себя мешки с лесными грибами, ягодами и речной костлявой рыбой да брел на рыночную площадь, все это у сельчан на хлеб и порох выменивать. Хлеб Прошка жевал, а порохом набивал берестяные шутихи, которыми палил в небо для собственного дурацкого удовольствия и которые называл фейверком. Или фервейком, в общем, язык сломаешь. Тот еще фервейкер — тощий, долговязый, нескладный, с копной путаных волос аспидно-черного цвета. Из моряков он в Черноречье один остался, с тех пор как старого Трофима волки задрали.

— И откуда они взялись, моряки эти, — ворчали бабы у Прошки за спиной, провожая взглядами нескладную, скособоченную под тяжестью мешков фигуру. — Хорошо хоть на этом дурне род их бестолковый закончится. Если, конечно, Дарина-ведьма за Прошку не пойдет. Но то вряд ли, никогда того не было, чтобы ведьма замуж пошла. На то она и ведьма, что взять.

Ведьма испокон была в селении только одна и дитя всякий раз приживала от кого неведомо, всегда дочь и всегда единственную. Та и становилась ведьмой, стоило матери помереть. Однако без ведьмы в селении никак нельзя, а без моряка вполне можно, потому злословить про Дарину люди воздерживались, зато Прошке доставалось дурного слова с лихвой.

Замуж за последнего из моряков ни одна девка идти и вправду не желала. Даже рябая и колченогая Анфиса, Никиты-кузнеца младшая, и то нос воротила, хотя никакого жениха ей и не светило вовсе. Марьяна-дурочка, Фрола-мельника дочь, умом и на передок слабая, и то от Прошки шарахалась.

Зато Дарина… Лишь она, как моряк на площадь являлся, не бежала прочь, а рядом становилась дурацкие сказки слушать. Сказок тех Прошка знал великое множество — от отца наслышался, от Трофима, волками зарезанного. И речь в них шла о всякой диковине, про которую и слушать-то не хотелось, а хотелось, наоборот, сплюнуть. О морях, в которых живут отвратные рыбы акулы и по которым ветер гоняет целые гурты лоханей под парусами. И о молодчиках с этих лоханей, называемых матросами, китобоями, а то и пиратами. И о всякой скверне, которую те молодчики творят.

Люди кривились и моряка с его сказками стороной обходили. Дарина — слушала. Как бьют морское зверье. Как вешают людишек на реях. Как одна лохань берет другую на абордаж. Как сшибаются и палят из пушек эскадры. И как взрывают пороховые бочки в трюмах, чтобы морская посудина не досталась врагу.

В этом году весна рано пришла. Поломала на Черной реке лед, вызеленила травой землю и нарядила яблоневым цветом дворы.

— Хорошее лето будет, урожайное, — сказала Дарина-ведьма сельчанам, когда на сход собрались насчет посевной решать. — Только вот…

— Что «только вот»? — опасливо Никита-кузнец спросил.

— Только вот беду чую. Тугую беду.

Враз оборвалась разноголосица, замерли, уставившись на ведьму, люди. Беды и раньше случались. Последняя — десять годов назад, когда расплодились волки числом несметным и голодная стая подступила из урочищ к селению. Половины стада в Черноречье тогда недосчитались. Арина-ведьма, мать Дарины покойная, день-деньской колдовала, поклоны лесным чудищам била, молила волков от селения отвадить. Умолила — Трофима-моряка, Прошкиного отца, стая напоследок живьем загрызла и в леса откатилась.

— Что за беда наc ждет? — набравшись смелости, Фрол-мельник спросил.

Ведьма, запрокинув голову, щурилась, глядя на солнце. Молчала. Высокая, статная, с разметавшимися по плечам медно-рыжими волосами и серыми бездонными глазами на гордом белокожем лице. Затем сказала:

— Не ведаю. Ведаю только, что не хворь на нас надвигается, не зной с засухой и не лесное зверье. Стало быть…

Ведьма не договорила. Скривила губы и, глядя перед собой, пошла со схода прочь.

— Что «стало быть»? — в спину ей крикнул Никита-кузнец.

Ведьма обернулась через плечо:

— Стало быть, беда придет от людей.

Лохань прибило к мосткам, когда сквозь распаханную жирную землю пробились навстречу солнцу первые всходы. Прошка-моряк спустил парус, швырнул в воду веревку с примотанными к ней ржавыми крючьями и выволок на дощатый настил два мешка с сушеными грибами сморчками, что родятся по весне. Навьючив мешки на плечи, побрел в селение.

Ведьма встретилась ему на полдороге. Прошка остановился, улыбнулся робко, затем сбросил груз на землю и расправил плечи.

— Тебя ждала, — сказала ведьма, сдув со лба прядь медно-рыжих волос.

Прошка не ответил — не нашел слов. Узкий проулок между избами был пустынен, лишь взметнула пыль в десятке шагов заполошная курица, захлопала крыльями, закудахтала, унеслась за плетень. Во дворе Демида-плотника взбрехнул лениво и затих цепной пес.

— Вечером приходи, — сказала Дарина, глядя в сторону. — Где ведьмина изба, знаешь?

Прошка захлопал глазами от неожиданности.

— З-знаю, — запинаясь, выдохнул он.

— Придешь?

— П-приду.

Ведьма сделала неуловимое движение и внезапно оказалась рядом. Подалась вперед, коснулась грудью, у Прошки жаром зашлось под сердцем.

— Хлеба на рынке не бери, — шепнула ведьма. — Хлеба я тебе дам вдоволь. Порох бери, только его. Кузьма-оружейник целый бочонок приволок. Бери весь, скажи, в долг беру, скажи, я велела.

Прошка судорожно закивал.

— Отнесешь бочонок и приходи, — ведьма запрокинула лицо, и Прошка заглянул ей в глаза. Дна в глазах не было. — Теперь ступай.

В сполохах со свечного огарка медно-рыжие ведьмины волосы казались красными. Прошка робел, смотрел в пол, лишь изредка вскидывая взгляд.

— Знаешь, отчего сгинул твой отец?

— Как не знать. Волки его задрали.

— Верно, волки, — невесело усмехнулась ведьма. — Только они его не сразу задрали. Сначала — он их.

— Это как? — ошарашенно выдохнул Прошка.

— Да так. Один вышел, против стаи. Сил ему не хватило под конец — то потому, что у матери моей силы иссякли. А знаешь, почему ты моряк?

Прошка смутился, затем решительно тряхнул головой.

— Мой дед был моряком, — сказал он. — И прадед. И его дед и прадед. И…

— А они почему?

— Н-не знаю.

— Я скажу тебе. Моряк должен быть в каждом селении, где никакого моря нет, где о нем и не слыхали. В селении, где нет скота, должен быть пастух. Где нет пчел — пасечник. Где нет лесного зверья — охотник.

— Зачем? — опешил Прошка.

— Да так, — Дарина-ведьма поднялась. — Может быть, без причины. А может статься, в искупление за грехи. Иди ко мне…

Когда Прошка утром продрал глаза, ведьмы рядом не было. Он вскинулся, заозирался по сторонам. Вспомнил, что было у них ночью, покраснел то ли от стыда, то ли от счастья — не поймешь. Оделся наскоро, выглянул во двор. Солнце заплетало лучи в яблоневые кроны, поскрипывала распахнутая калитка на ветру.

Прошка выбрался на крыльцо, поскреб пятерней шевелюру. «Моряк должен быть в каждом селении, где никакого моря нет, где о нем и не слыхали», — вспомнил он. С минуту Прошка постоял недвижно, пытаясь понять, но понять у него не вышло. Тогда он спустился с крыльца, выбрался со двора в проулок и, стараясь держаться в тени плетней, побрел к реке.

Крики, а за ними и ружейную пальбу Прошка услыхал, когда добрался уже до мостков. Он замер, изумленно глядя на занимающееся на восточном краю селения зарево. Пару мгновений спустя вспыхнуло вдруг и на западном, затем полыхнуло на южном, в небо метнулись дымовые клубы. Треск ружейных выстрелов перекрыл истошные бабьи крики.

Прошка, часто моргая, ошеломленно смотрел, как по главной чернорецкой улице, прихрамывая и озираясь, бежит человек. Прошка сглотнул, узнав Никиту-кузнеца. Белая полотняная рубаха на нем от плеча к бедру заплывала красным. Прошка рванулся было на помощь, но вмиг замер, когда кузнец, споткнувшись, рухнул на землю лицом вниз и засучил ногами, будто хотел продолжить бег лежа.

— Разбойники! — донесся до Прошки отчаянный бабий голос. — Каторжане!

«Бежать», — заполошно думал Прошка. Надо бежать, удирать, спасаться. Он не в силах был тронуться с места, он словно прилип, прикипел к мосткам. Полдюжины незнакомцев разом вынырнули из-за плетня Демида-плотника, вскинули ружья, залпом выпалили по чему-то невидимому и, пригнувшись, цепью порысили по проулку. Еще двое выволокли из-за плетня красавицу Марфу, Демида старшую дочь. Ражий детина рванул на ней платье, бросил Марфу перед собой на колени. Прошка закрыл глаза, чтобы не смотреть. «Пираты, — метались в голове разрозненные, нестройные мысли. — Вот они, значит, какие. Вешать на реях, брать на абордаж, расстреливать, бить морское зверье…» Сказки, передаваемые моряками от отца к сыну, обрели вдруг страшный, доподлинный смысл.
 

Прошка не знал, сколько времени простоял под палящим солнцем. Пришел в себя он, лишь когда два десятка незнакомцев, пятясь и отстреливаясь, достигли речного берега.

— Ты матрос на этом корыте? — прохрипел ражий здоровяк с заросшей щетиной разбойничьей рожей, подступившись к Прошке и ухватив его за грудки. Был это тот каторжанин, который расправился с Марфой, или какой иной, Прошка определить не сумел.

— Уходить надо, — вывернулся из-за спины здоровяка другой, вертлявый и тощий. — Дай я его шлепну.

— Я тебе шлепну! — вызверился первый. — Грузи добро! — заорал он на остальных и ухватил Прошку пятерней за горло. — Жить хочешь? Отвезешь нас на тот берег — отпустим. Руби канат!

На негнущихся ногах Прошка дошагал до судна, которое мастерил еще прапрадед и на котором ходили по реке моряки — его предки. Перевалился через борт. Плохо понимая, что делает, стал ставить парус. Каторжане один за другим прыгали с мостков на палубу.

— Пошел! Ну!

Трое каторжан разом оттолкнулись шестами от мостков, судно медленно заскользило по черной, словно от скорби по загубленным душам, воде. Прошка оглянулся — со всех дворов сбегались к берегу уцелевшие мужики. Кто с ружьем, кто с топором, кто с дрекольем.

— Живей, гнида!

Парус хлопнул, поймал ветер и выгнулся под ним, судно пошло быстрее. Что ж я делаю, отчаянно думал Прошка, растерянно глядя на щерящийся ему в грудь ружейный ствол. Затем он перевел взгляд на берег и увидел ведьму. Та стояла на самом краю мостков, на цыпочках, словно собиралась взлететь, облако медно-рыжих волос разметалось на ветру.

— Дарина, — прошептал Прошка. — Видишь, что творится, Дарина?

Их взгляды встретились, и его будто ожгло пламенем, полыхнувшим из серых бездонных глаз. А миг спустя ожгло опять, и снова пламенем, и на этот раз настоящим.

Дарина тяжело осела на доски. Опершись о них руками, чтобы не упасть, она еще долго сидела на самом краю мостков, безучастно глядя на обломки разорванной взрывом порохового бочонка лохани. А еще на то, что осталось от двух десятков разбойников и одного моряка. За спиной причитали и голосили бабы, рыдали девки, сглатывали слезы бессилия мужики. Дарина молчала, сил у нее не было, силы ушли на бочонок с порохом, все ушли, без остатка. Она не знала, как это проделала. И как удалось накануне почуять беду, не знала тоже.

— Ты поймешь, — говорила покойница мать перед смертью. — Наступит твой день, и поймешь. Только знай: главный человек в селении не ведьма. Главный — моряк. Ты его береги, своего моряка, без него у ведьмы нет силы. Моряк без моря не нужен никому, он нужен только ведьме. И если выйдет так, что не убережешь, новый моряк — на тебе.

Дарина поднялась на ноги, когда солнце уже укатилось за  западную окраину. Пошатываясь, побрела по улицам и проулкам между домами. Сельчане кланялись в пояс, Антип-пекарь догнал, протянул хлебный каравай, еще теплый. Дарина отщипнула от корки, забросила в рот. Хлеб был горек, словно испечен на слезах. Ведьма подавилась им, закашлялась. Молча отстранила пекаря и побрела дальше.

Девять месяцев спустя ведьма разрешилась от бремени. Небывалое дело — двойней. От кого она понесла — то неведомо. Дочь нарекла Мариной, та и станет ведьмой после смерти матери, как испокон повелось. А вот кем быть ведьминому сынку, Прохору, никто в Черноречье не знает. Старики говорят, что ведьмаков в селении отродясь не бывало.

— Моряки, — учила Дарина-ведьма сына, — это люди, что ходят под парусом по воде, лихие люди, отчаянные. Некоторые из них бьют морского зверя, иные палят из пушек и грабят торговые караваны. Запомни, сынок: ты — моряк, потому что моряком был твой отец, и дед, и прадеды. Моряк — главный человек в селении, в котором нет моря. Не спрашивай меня почему — это знание тебе не пристало, оно подобает лишь ведьмам. Люди будут сторониться тебя и злословить у тебя за спиной, потому что моряк без моря людям не нужен. Так же, как пастух без стада и пасечник без пчел. Но однажды… Однажды настанет твой день. 


Рассказ опубликован в  журнале  "Русский пионер" №113. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".