Классный журнал

Лидия
Маслова

Вода дурочку найдет

«Из стран рождения река по царству жизни протекает, играет бегом челнока и в вечность исчезает» — такие высокопарные стихи декламирует в фильме Марка Захарова «Формула любви» романтичный по молодости лет помещик Алешенька, вздыхая по бестелесной мечте. «Про реку хорошо, — одобряет его прагматично мыслящая тетушка, — сходил бы искупался или окуньков половил». Оторванный от жизни Алеша шокирован стариковским цинизмом: «Река жизни утекает в вечность, какие окуньки?»

В этом диалоге прекрасно отражена невозможность увидеть в художественном фильме просто реку с окуньками, которые так аппетитно шкворчат на сковородке, или дивными жирными утками. Да и возможности искупаться без всякой задней мысли, чтобы освежиться в жаркий день, киногерои, как правило, лишены: если режиссер загоняет их в реку, то это всегда имеет глубокий символический смысл в духе того самого стихотворения меланхолика XIX века Василия Григорьева, у которого есть еще более печальное продолжение: «Не отдыхая, жизнь плывет / по сей реке туманной / и борется с волнами бед / до пристани желанной».

Неудивительно, что в последней (пока) экранизации эпопеи об одной из самых важных в русской истории и культуре рек «Тихий Дон», лихой казак Григорий Мелехов, входя в реку с одного берега и доплыв до другого, оказывается натурально на том свете, где все уже погибшие по сюжету персонажи ходят в белоснежном исподнем и исступленно косят траву. Довольно остроумным решением режиссера Сергея Урсуляка представляются метаморфозы с одеждой героя, которые вызывает погружение в реку: сначала Григорий раздевается до кальсон и аккуратно связывает всю одежду в узелок, чтобы взять с собой. Но что-то идет не так, и на том берегу пловец оказывается уже сухим, в красивом мундире с золотыми белогвардейскими погонами. Завидев мертвых с косами, Григорий начинает на ходу раздеваться, сдирая с себя портупею и китель, чтобы сподручней было приступить к загробным сельхозработам. Но и это еще не всё: покосив, герой преодолевает Дон еще раз, на этот раз выбираясь на сушу с окладистой бородой, вероятно, обозначающей изрядный жизненный опыт и сильную внутреннюю трансформацию. Таким образом режиссер Сергей Урсуляк как бы уподобляет Дон реке Стикс, через которую переправлял покойников грубый и неопрятный лодочник Харон, а позволив донскому казаку самовольно плавать туда-сюда между двумя мирами, наделяет его такими способностями супергероя, которые даже и в разнузданной греческой мифологии мало кто себе позволял.

Подобные мистические аллегории — продукт новейшего времени, в старых добрых экранизациях «Тихого Дона» авторы трактовали речную тему все-таки попроще, без таких изощренных метафизических намеков. И в классическом фильме Сергея Герасимова 1957 года, и в многострадальной англоязычной версии семьи Бондарчук (созданной для международного рынка, но вернувшейся в Россию в 2006-м) речной берег — это прежде всего удобное место и живописная декорация для любовных свиданий Григория и его зазнобы Аксиньи. Чуть она с ведрами на реку, так Григорий шасть на коня и проходу ей не дает с недвусмысленными намеками. Иной раз так заболтаются, что Аксинья, забыв черпануть донской водицы, окрыленная летит обратно с пустыми ведрами, как в бондарчуковской версии (возможно, агент заграничной артистки Дельфин Форест прописал в договоре, что полные ведра таскать она не нанималась). И снова и снова тянет возлюбленную пару на этот берег, где так приятно поностальгировать: «А ить, наша любовь у этих мостков и зачиналась. Помнишь?»

Речные мостки вообще практически идеальное место для зачатия любви (да, наверное, и вообще для любого зачатия): встала на доски, подоткнула юбку повыше, чтобы бельишко как следует пополоскать, — и пиши пропало. Эта мизансцена неоднократно повторяется в современной экранизации сибирского эпоса Вячеслава Шишкова о еще одной главной русской водной артерии под названием «Угрюм-река». Реки с таким названием не существует на карте, это образ собирательный (главный прототип — Нижняя Тунгуска, куда Шишков ездил в командировку выяснять судоходные перспективы), отчего символическое наполнение Угрюм-реки становится еще гуще и плотнее.
 

Как у Шолохова, так и у Шишкова река — метафора вечной женственности, опасной, необузданной и непредсказуемой. Удивительно, с каким единодушием два советских писателя приблизительно в одно и то же время, параллельно создали практически один и тот же образ деревенской роковой женщины, «речной ведьмы», и даже имена у героинь созвучны: у Шолохова — Аксинья, у Шишкова — Анфиса. Лексикон у этих сказочных существ примерно одинаковый и, в сущности, сводится к одной собственнической мантре: «Ты мой, Гришка» или «Ты мой, Прошка». В «Угрюм-реке» особенно заметна параллель между речным течением и женским норовом. «Такие загогулины река делает!» — поражаются мужики извилистому руслу Угрюм-реки. Река любит покрутить, как бедовая баба, которая с притворным сожалением упивается своим отрицательным обаянием: «Такая вот я, крученая».

Бесполезно рвать и выбрасывать в реку любовные письма к такой бабе, как пытается сделать в «Угрюм-реке» один из наиболее осмотрительных персонажей, тщетно пытающийся уберечь героя от пагубной связи с разлучницей и злодейкой, которая одновременно мутит с отцом и сыном, стравливая их как двух медведей. Но от нее все равно никуда не денешься, как и от неприветливой Угрюм-реки: какая ни на есть, а все-таки транспортная артерия, без которой хозяйственная жизнь отдаленных регионов не будет развиваться. Постепенно метафора реки приобретает не только эротический, но и общефилософский смысл: проплыть по жизни от начала до логического конца, ни разу не опрокинув свой маленький плот и не окунувшись в ледяную воду, немыслимо, но ничего не поделаешь — придется барахтаться до последнего.

Даже самые стойкие сибиряки много причитают, пытаясь подступиться к проклятой реке: «К Угрюм-реке подход нужен, по ней не всякая лодка пройдет», «Хлебнете вы горюшка еще от этой реки», «Река бедовая, свирепая, и мели, и пороги, уж Бог ее создал так». Самое глобальное сравнение: «Она все равно как человечья жизнь — поди пойми» — напоминает опять же строки старинного нытика Василия Григорьева, сетовавшего на неспокойную реку своей жизни: «В ней редко видишь тишину / и редко струн успокоенье, / но чаще бури быстрину, / волны с волной боренье». И даже если кому-то из сибирских молодцов может показаться, что он справился с рекой, не стоит обольщаться: «Один раз Угрюм-реку прошел, возомнил о себе. А в жизни что ни день — новый порог».

Герой шишкинского романа амбициозный Прохор Громов хорохорится и делает пальцы веером: «Угрюм-река, я твой хозяин. Погоди, пароходы будут толочь твою воду, я запрягу тебя, и ты будешь крутить колеса моих машин. Захочу — и прикажу тебе течь не здесь, а там. Потому что Прохор Громов сильней тебя». Так говорит предприимчивый купец в черно-белой экранизации 1969 года, где Ярополк Лапшин коротенько, на четыре серии, законспектировал основные положения огромного литературного первоисточника, где коварная река наводит на героя морок и приводит к гибели, лишая рассудка. А вот в более обстоятельной и цветной экранизации 2020 года у режиссера Юрия Мороза самонадеянному Прохору в остроумном финале и вовсе прилетает Тунгусским метеоритом по лбу, очевидно, в наказание за наглость и беспредел. Скромней надо было быть и почтительней, как простые жители Притунгусья, сложившие льстивую народную песню, прославляющую реку как источник процветания и благосостояния: «Уж ты, матушка Угрюм-река, / Государыня, мать свирепая. / Что про тебя-то идет слава добрая, / Слава добрая, речь хорошая: / У тебя бережки посеребрены, / Крыты берега скатным жемчугом, / У тя донышко позолочено». Как сказал бы начальник отдела по борьбе с бандитизмом Глеб Жеглов: «Клондайк! Эльдорадо!»

Вечный конфликт между традиционным ходом вещей, естественным течением жизни, для которой человеку не так-то уж много надо, и корыстным, алчным стремлением к модернизации и прогрессу часто разворачивается именно у реки. Она выступает как некая стихийная, природная сила, которую надо укротить и подчинить — якобы для общего блага и удобства, но на самом деле, как правило, для чьих-то конкретных меркантильных, шкурных интересов. Чрезвычайной популярностью пользуется у кинематографистов название «Дикая река», один из классических примеров — фильм Элиа Казана 1960 года. Герой приезжает в маленький городок в Теннесси, чтобы выжить из дому 80-летнюю старушку, мешающую строительству дамбы, и начинает психологическую обработку, втолковывая упрямой пожилой леди, что «река опасна и уносит много жизней», поэтому будет в высшей степени разумно попытаться обуздать ее. Но потихонечку, исподволь дискуссии приобретают все более философский оборот, и к финалу герои забывают о чертовой дамбе, выруливая к умиротворяющим рассуждениям о том, что «вода дает и вода забирает», «все в мире связывает вода — жизнь и смерть, тьму и свет», «путь воды не имеет ни начала, ни конца, вода внутри тебя и снаружи, океан — твой дом, до рождения и после смерти».

Океан как дом родной — главная тема блокбастера «Аватар: Путь воды», второй части саги Джеймса Кэмерона, не имеющей легальных оснований для показа в России. Однако в обход санкций и запретов «Путь воды» сначала просочился в один кинотеатр новосибирского микрорайона с симптоматичным названием «Родники», а потом заструился и по остальным российским регионам. В «Аватаре» взаимодействие добрых синих инопланетян с землянами отчетливо напоминает сюжетные коллизии «Тихого Дона», особенно во втором фильме, где тоже превалируют темы семьи и мести. Правда, цветовая гамма немного отличается: в «Тихом Доне» персонажи делятся на красных и белых, в «Аватаре» — на синих и белых, в «Аватаре» вместо «краснопузых» — «синепузые», а во втором фильме еще и «зеленопузые» обитатели океанских глубин.
 

Подобно тому как на земле войска Донского казаки защищают свой общинный мир, так и племя на’ви старается оградить от внешних агрессивных вмешательств свой уютный экологически чистый мирок, свои обычаи и устои. Однако люди тоже не хотят вымирать, а Землю они уже вытоптали практически до основанья, поэтому у них нет другого выхода, кроме как укротить планету и без того кротких и покладистых на’ви. Глуповатый и в первом фильме сюжет стал в «Пути воды» еще более дурацким и примитивным, а из диалогов запоминается разве что пара реплик главного плохиша вроде: «Если кого-то охватила зеленая тоска, ее все равно не видно на синей морде». 

Понятно, что на самом деле основной сюжет фильма и причина его появления — это любовь Джеймса Кэмерона к подводным съемкам, продемонстрированная им еще во время работы над «Титаником». «Всё утопить», — как бы говорит Кэмерон в «Пути воды» и три с лишним часа словно топит зрителя в гигантском аквариуме, как котенка, у которого глазки едва прорезались, но им уже больно от нестерпимой красоты донных пейзажей, инопланетных рыб и гигантской китообразной орясины под названием «тулкун», постепенно оттесняющей своей компьютерной харизмой на задний план двуногих персонажей, пытающихся что-то лепетать в защиту экологии и против империализма.

Гораздо более захватывающе, чем за этой зеленой тоской, следить за хитроумными механизмами, которые предприимчивые прокатчики-бутлегеры придумали, чтобы донести «Путь воды» до жаждущего импортной культуры потребителя. А ему приходится проявить недюжинную смекалку, чтобы выловить в кинотеатрах подпольный «Аватар», который показывают перед отечественными короткометражками в порядке так называемого предсеансного обслуживания. Пытливому зрителю-авантюристу, дерзкому и бесстрашному соучастнику пиратства, предлагается сверхъестественным напряжением интуиции угадать, под каким названием закамуфлирован в расписании кинотеатра заветный «Аватар»: «Про маму», «Комментатор», «Банка» или «Спасти планету» (задача тем более сложная, что по смыслу и логике все четыре маскировочные раскраски подходят). Вот это и есть настоящий аттракцион и интеллектуальный аквапарк, но, как говорят в таких случаях в России, которая славится изобретательностью населения, «вода дырочку найдет»! 


Колонка опубликована в  журнале  "Русский пионер" №113. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".