Классный журнал

Константин Богомолов Константин
Богомолов

Новая оптимистическая трагедия

22 января 2023 19:23
Режиссер Константин Богомолов, прежде чем выпустил премьеру «Новой оптимистической», опубликовал две ее главы на страницах «Русского пионера». Но дело нельзя считать завершенным, если теперь не опубликовать еще две. Ведь должен же существовать на бумаге пример того, как написать про ЛГБТ, не пропагандируя ЛГБТ. Обращайтесь. Андрей Колесников, главный редактор журнала «Русский пионер»




3.1. Чернова и Ангелин

 

Чернова. Здравствуйте, Ангелина Марковна.

 

Ангелин. Я Ангелин. Вызывали?

 

Чернова. Да.

 

Ангелин. А вот я и здесь.

 

Чернова. У вас все в порядке?

 

Ангелин. Да.

 

Чернова. Не хотите выпить?

 

Ангелин. Я не пью.

 

Чернова. Как вообще себя чувствуете?

 

Ангелин. Нормально.

 

Ангелин. Ничего не болит? Не жмет?

 

Ангелин. Чего жмет?

 

Чернова. Вот у нас сейчас начало третьего акта. Пора и вам… рассказать, как так произошло, что вы, дочь выдающегося русского критика и теоретика теат-ра Марка Кифаредова, превратились в то, во что превратились…

 

Ангелин. Я росла в театральной семье. И всегда мечтала о сцене. Дома ведь бывали и Эфрос, и Сулержицкъй, и Завадскъй, и многие, многие… И я пошла поступать… Пошла к Глотову, потому что, наверное, было какое-то чувство протеста. Папа ведь презирал новую режиссуру. И Глотова ненавидел. И я решил… решила — тогда еще решила — пойти поступать к Глотову. Он тогда вот первый свой курс набирал. Скандал был ужасный, что ему дали набирать. Все кипели, возмущались, но конкурс у него на место был огромный…

Вот… и я пошел… пошла к нему. Помню, как пришла… Застенчивая, робкая девушка… Вошла в аудиторию… Увидела его… И как Татьяна: это он!

 

Чернова. Влюбились?

 

Ангелин. Ага. С первой секунды… До этого только по телевизору видела его и на поклонах в его спектаклях — из зала. А тут — он сам. Во плоти. Молодой, яростный, немного вальяжный, обаятельный, нагловатый…

 

Чернова. Он вас не принял ведь?

 

Ангелин. Да. Потому что я ж девушка была.

 

Чернова. Вы ведь по-прежнему девушка?

 

Ангелин. Да… Я до сих пор девушка.

 

Чернова. Продолжайте.

 

Ангелин. Я читала ему «Белеет парус одинокъй» — он смот-рел на меня — я читала — и с каждым словом понимала: пропадаю! Этот взгляд, эту его презрительную полуулыбку, то, как он устало смотрел в окно, пока я читала, как… Я ему тогда даже спела: «Пропадаю я…» Они ж там просят петь на поступлении. Ну, я и спела… Он пропустил меня на второй тур — и это было… Наверное, как первый поцелуй любимого. Не Юрия Петровича.

 

Чернова. Я поняла.

 

Ангелин. Я вышла на улицу окрыленная, пошла в тогда еще живую «Зару» и купила, по-моему, все летние платья на все деньги, что дала мне мама, а потом опрыскала себя всеми пробниками в тогда еще живом «Иль де Боте»…

 

Чернова. Он пропустил вас на второй тур?

 

Ангелин. И на третий. Он ведь не объявил официально тогда, что набирает только парней. На курс. Он набирал как бы всех, но девочек отсеивал в итоге. А потом сказал ректору: мол, так и так, Игорь Яковлевич, тут вот так получилось, что одни парни набраны. Мол, такие они талантливые, что не мог не взять. Это Игорь Яковлевич мне сам потом рассказал. И Глотов сказал ему тогда, что, мол, это даже и неплохо, что на курсе будут одни парни — поскольку в русском театре очень не хватает сильных мужских индивидуальностей. Нельзя, мол, все время выбирать между Хабенским, Козловским и Петровым. Мол, русский театр и кино заблудились в этих трех соснах. И надо сажать новый лес. И вот он вырастит новый лес.

 

Чернова. Так ты полюбил…ла его — и что дальше?

 

Ангелин. Да. Полюбила его. С первого взгляда полюбила.

 

Чернова. А он?

 

Ангелин. А он меня довел до третьего тура на поступлении и уже оттуда турнул. Ну как. Притом ведь сказал: если б вы были мужчиной, цены бы вам не было… И слова эти его, и голос этот его мягкый, бархатистый — запали мне в душу. Цены бы вам не было… И я решила показаться ему на добор. Он ведь нескольких мальчиков, не оправдавших надежд его, отчислил через полгода. И я пошла показываться, переодевшись в мужское, побрившись наголо. И он взял меня.

 

Чернова. Взял?

 

Ангелин. Да.

 

Чернова. А что же ваш отец?

 

Ангелин. А он умер. Когда я прошла первый тур. Сердце не выдержало…

 

Чернова. И что дальше?

 

Ангелин. Дальше мы учились… А потом… Ай, не могу. Простите… В общем… Ох… Это и смех, и грех…

 

Чернова. Ну что?

 

Ангелин. Там был отрывок… Они делали отрывок… Про Папу Римского. Пьеса Жене. Жана Жене. Вы же знаете, есть такая церемония, когда выбирают нового Папу Римского… Кардиналы должны как бы рукой проверить, что это мужчина, — вы же знаете, там же был момент в истории, когда женщина стала Папой Римским. И с тех пор есть вот такая церемония. Ну, словом, вот был такой отрывок, и мы репетировали эту церемонию… Ну, я играла Папу, и меня должны были проверять.

 

Чернова. И вас разоблачили?

 

Ангелин. Нет. Наоборот. Я взяла соленый огурец и две помидорки в марлечку обернула. И привязала там. Но я с размером переборщила. Я ж девушка, я не видела никогда этого. Порнуху смотрела по малолетству — там все огромные. Ну, я и взяла огурец такой вот. (Показывает.) И Срулин — он когда щупал, он закричал: «Ого, Гелик!» Меня тогда на курсе звали Гелик. «Да ты не папа, ты… отец!» Все посмеялись… Но Глотов, видимо, запал на меня. Стал больше внимания уделять… Оставлял после занятий на беседы… А однажды… пригласил домой. К себе. А я подумала… Я тогда голову совсем потеряла. Я решила… что дело не в том, что там, а в том, что тут… Ну чисто баба-дура…

 

Чернова. И что?

 

Ангелин. Я надела… Одела… Надела… В общем, я нацепила лучшее платье. И пришла к нему. Позвонила в дверь — он открывает. Стою я. Он решил, что я — Ангелин — пришел к нему отдаваться и нацепил женское, схватил меня, стал раздевать… Ну и…

 

Чернова. И что?

 

Ангелин. Ну и увидел, что не Ангелин я, а Ангелина.

 

Чернова. Разозлился?

 

Ангелин. Нет… Всю ночь мы тогда проплакали… Просмеялись. Выпили водки две бутылки. Он мне рассказывал про себя. Про жизнь свою. Про театр.

 

Чернова. И что решили?

 

Ангелин. Что решили? Да ничего. Он объяснил мне, что не может оставить меня на курсе. Что это не месть, а принцип и философия — женщинам не место на корабле. Что ему безумно обидно, потому что я гениально репетировала… Но что он человек принципов. Не нравственных, но профессиональных. Вот так.

 

Чернова. И тогда вы поменяли пол?

 

Ангелин. Не сразу. Сначала я пыталась покончить с собой. Таблеток наглоталась, дура. Потом пришла в себя, пошла работать маникюршей в «Пальчиках». Знаете, сеть такая? «Пальчики». Но каждую ночь мне снилось, как я стою на сцене и как Глотов кричит мне: «Это плохо! Это очень плохо! Бездарный м…к! На какой помойке тебя нашли?!» Поверьте, выше этого счастья не было и нет ничего на земле! И в конце концов я накопила денег, сделала операцию, пришла к Глотову в кабинет, сбросила с себя одежду и спела: «Динь-динь-динь, динь-динь-динь, колокольчик звенит».

 

Чернова. И что?

 

Ангелин. Он сразу дал мне роль.

 

Чернова. Какую?

 

Ангелин. Гитлера. Он Мисиму делал — «Мой друг Гитлер». И я играла Адольфа. Но он не выпустил тот спектакль. Сказал, не время.

 

Чернова. Ангелин Маркович, вы не сможете принять учас-тие в новой постановке. Я к вам очень хорошо отношусь. Вы, возможно, один из самых чистых людей в нашем театре. Но я делаю детский спектакль. А дети… Они все видят. Они воспринимают мир на каком-то подсознательном уровне. И уверяю вас, когда вы выйдете на сцену и скажете: «Я — волк!», они что-то заподозрят. Они поймут, что в волка переоделась овечка.

 

Ангелин. Давайте я сыграю овечку.

 

Чернова. Они увидят странную, болезненную овечку. Мужеподобную овечку — и испугаются.

 

Ангелин. Что же мне делать? Я отравлена запахом кулис. Я не смогу без театра — я сдохну!

 

Чернова. У меня есть к вам предложение. Дело в том, что в ближайшее время Министерство Нашей Культуры собирается запретить цирки как антигуманное и расчеловечивающее зрелище. Точнее, будет запрещен не сам цирк, а работа с животными, а также все трюки, подвергающие человека смертельному риску. Эдик в панике.

 

Ангелин. Бояков?

 

Чернова. Запашный. Сами цирки как здания останутся. Но выступать там будут только клоуны и фокусники. Что поделаешь — в такое время живем. Гуманное. Общество отказывается терпеть жестокость. И цирки, конечно, оказываются в ж…е. Но я вот что подумала. Вы и вам подобные могли бы выступать в цирке.

 

Ангелин. В смысле?

 

Чернова. В прямом. Вы могли бы выступать на арене. Это был бы грандиозный ход. Возрождение цирковой арены как кунсткамеры. Пространства, где людям демонстрируется уродство. Понимаете? Ведь если театр был создан как место, где своему дерьму дает выход актер, то цирк, наоборот, был создан как место, где своему дерьму может дать выход зритель! Люди веками приходили в цирк в надежде увидеть своими глазами мгновение смерти. Чтобы увидеть, как сорвется канатоходец. Или как взбунтуется зверь. Прикрывалось это интересом к человеческой отваге, к силе духа, но истинной причиной было желание увидеть не победу, а поражение. Не удачу, а несчастье. Это же вот этот феномЕн зевак. Толпы, собирающейся глазеть на пожары, на похороны, на трагедии. Это странная магия притяжения крови, ран, смерти, страданий и, наконец, уродства! Вот что есть цирк.

 

Ангелин. При чем здесь я?

 

Чернова. Ваш выход на арену — это было бы такое возвращение к старому доброму цирку. Понимаете? Когда там выставляли всяких уродцев, деградантов, всякие чудеса природы. Это было бы грандиозно. Я даже представляю себе эту рекламную кампанию: старый цирк вернулся.

 

Ангелин. Вы смеетесь надо мной?

 

Чернова. Ни в коем разе!

 

Ангелин. Вы смеетесь надо мной, подлая, низкая женщина! Вы смеетесь над моим несчастьем.

 

Чернова. Нет, Ангелина, нет!

 

Ангелин. Я — Ангелин!

 

Чернова. Вы Ангелина!

 

Ангелин. Я — Ангелин! Слышишь, Ангелин!


 

1.1. Чернова и Алешин. Первая встреча

 

Алешин. Вызывали?

 

Чернова. Вызывала. Вы не приходите на репетиции. Почему?

 

Алешин. Я снимаюсь.

 

Чернова. Вы работаете в театре. И вы обязаны предупреждать театр о том, что у вас съемки, и просить разрешения.

 

Алешин. Учту.

 

Чернова. Я тут смотрю состояние дел. Вы позволяете себе не приходить на репетиции, а получаете в театре больше всех.

 

Алешин. Я получаю сколько получаю. Я вообще-то кассу театру делаю.

 

Чернова. Ну да. Вы же звезда.

 

Алешин. Я не звезда. Я просто востребованный артист.

 

Чернова. Глотов ненавидел, когда артисты снимались. А вас отпускал…

 

Алешин. Отпускал, потому что это для театра выгодно. Потому что у меня много поклонников. Я ж говорю: я ему кассу делал. Поэтому злился — но отпускал.

 

Чернова. А правда, что вы с ним пару раз в номере жили на гастролях?

 

Алешин. Ну, там были накладки с размещением. А откуда вы знаете? Виолин уже насплетничал?

 

Чернова. Да вы не нервничайте. Я понимаю, что актер — зависимая профессия.

 

Алешин. Вы на что намекаете?

 

Чернова. Я не намекаю.

 

Алешин. Я не пид…с!

 

Чернова. Я разве сказала, что вы — пид…с?

 

Алешин. Зачем вы меня вызвали?

 

Чернова. Я позвала вас, чтобы вернуть вам локон ваших волос. Видимо, он был срезан, пока вы спали. Ну, когда были накладки в размещении. Хранился в ящике стола Глотова.

 

Алешин. С чего вы взяли, что это мой?

 

Чернова. Он хранился вместе с вашими фото, вырезками из газетных статей о вас.

 

Алешин. Я не спал с ним!

 

Чернова. Даже если… Это ваше личное дело.

 

Алешин. Клянусь! Я не пид…с!

 

Чернова. Вы повторяетесь.

 

Алешин. Я не пид…с!

 

Чернова. Если вы так хотите поговорить об этом, я могу сказать, что я об этом думаю. Перефразируя Виолина: неважно, кто ты в дУше, важно, кто ты в душЕ. Для меня в душе вы пид…с, извините. Ты не мог не понимать, что твои привилегии даны тебе не только за талант. Что он любил тебя. Пусть безответно, но любил! А ты манипулировал. Вилял задом. Дразнил. И не давал. А он терпел. И ждал. Он любил — а ты пользовался.

 

Алешин. Я не пользовался. Я работал. А что он чувствовал, меня не касается.

 

Чернова. Как ты вообще оказался тут — среди пид…сов? У тебя папа рабочий. Мама — врач! Они знают, где ты и что?

 

Алешин. Знают. Они вообще-то гордятся мной. И вообще, чего вы привязались к этой теме? Пид…с, не пид…с… У вас весь будет спектакль на эту тему? Пид…сы что, не люди?!

 

Чернова. А! Так ты либерал?

 

Алешин. Чего?

 

Чернова. Либерал по убеждениям?

 

Алешин. Нет у меня убеждений!

 

Чернова. Как это? Ты ведь играл таких героев! Джордано Бруно! Князя Мышкина! Князя Александра Невского! Как ты играл их? Это ж аллея героев, а не роли! И ты их играл без убеждений?

 

Алешин. А зачем мне убеждения? Я использую технику замены! Это американская техника! Ли Страсберг, Ивонна Чабак, Майснер? Слыхали?

 

Чернова. Слыхала. Они извратили великого Станиславского, превратив его идеи в макдональдс!

 

Алешин. Бросьте! Они сделали технику актера доступной каждому! Наша школа — это ж чистая секта! Верую или не верую!

 

Чернова. А как можно без веры сыграть Алешу Карамазова? Или Мышкина? Без бога в сердце?

 

Алешин. Да легко! Например, я — сатанист. А играть мне надо… Ну, не Алешу. Алеша — там иное. А вот князя Мышкина! Вот я беру и на место бога в своем воображении ставлю сатану. И играю. И никто не знает, что я, играя о боге, верую в сатану.

 

Чернова. Ты так играл Мышкина?

 

Алешин. Я вот так играл Джордано Бруно. Он же не отрекается от того, что земля круглая. А я вот никак не стал бы гореть на костре из-за того, круглая она или плоская. Мне вообще пох…р. Я заменил в мозгу это на то, что для меня неприемлемо. С чем я не смог бы жить.

 

Чернова. И что это?

 

Алешин. Ну вот педерастия, если честно. Я ведь думал об этом иногда. Потому что ну вот живешь среди них и видишь, как оно все. И думаешь: ну а может, попробовать? Но вот как представишь — и нет! Никогда! И вот я думал об этом. И когда меня спрашивал инквизитор: признай, что земля плоская. Я говорил: нет. И вышло очень убедительно. А вот играя Мышкина, я вообще другим ходом пошел. Это мне Глотов подсказал. Это он называл — зайти сзади. С тыла. Не в том смысле, а в смысле, что надо по-другому посмотреть на человека, перевернуть персонажа. Вот Мышкин типа святой. А надо представить, что он притворяется святым, а на самом деле — подлец. И все. И тебе будет легко. Вот, например, скажите мне гадость!

 

Чернова. Какую гадость?

 

Алешин. Любую. Ну, например: Алексей, вы — дрянь человек!

 

Чернова. Вы же не дрянь.

 

Алешин. Ну я ж не обижусь. Скажите: Алексей, вы — дрянь!

 

Чернова. Алексей, вы — дрянь человек!

 

Алешин. Вам будет стыдно…

 

Чернова. Вы сейчас сыграли не Мышкина, а скотину какую-то лживую.

 

Алешин. Вот! Глотов и говорил: если не можешь убедительно сыграть святого — играй подонка, притворившегося святым.

 

Чернова. А как сыграть святого?

 

Алешин. Так это невозможно.

 

Чернова. Понятно.

 

Алешин. Не согласны?

 

Чернова. Нет.

 

Алешин. А как по-вашему?

 

Чернова. А по-моему, чтобы сыграть Мышкина, святого или даже Христа — не нужно притворяться. Надо понять. Поверить. Почувствовать.

 

Алешин. Ну вон Физруков — он же верует. Но играет… Вы видели, как он играет Христа? Это ж ад.

 

Чернова. Согласна. Просто ни вы, ни Глотов, ни Физруков — никто из вас не понимает ничего в Христе. А если ничего в этом не понимаешь, то и не надо играть. И Чехова не надо играть, не чувствуя его. И Достоевского. Играйте Рэя Куни. И будет с вас…

 

Алешин. Ну, Физруков, положим, считает, что понимает. Что чувствует.

 

Чернова. Это и проблема. Он считает, что понимает, а ни хрена не понимает. Ты считаешь, что понимаешь, а ни хрена не понимаешь.

 

Алешин. А вы понимаете?

 

Чернова. Я понимаю, что не понимаю. И в этом смирении есть главное. Есть чувство тайны. Чего-то более сложного и великого, чем я. Чего-то непостижимого. И, смиряясь перед этим, я вхожу в пространство текста или персонажа, как в храм.

 

Алешин. Вот тут я вообще не соглашусь. Это вот так в Малом театре ставят. Вот они в Островского заходят, как в храм. Но на это ж без смеха не взглянешь.

 

Чернова. И мне смешны те, что надевают пыльные камзолы и самодовольно расхаживают по сцене, аккуратно выговаривая текст. В них нет ни культуры, ни глубины, а только желание покоя. Нет, покоем в искусстве не откроешь новых территорий. А искусство — это ведь вечное путешествие. Глотов был прав, сравнивая театр с кораб-лем. Это Магелланов корабль, вечно ищущий новых континентов. И открывая, он отправляется дальше, ибо мир искусства в отличие от земного мира — бесконечен. И живет искусство только бесконечным поиском новых территорий. Нарушением границ.

 

Алешин. Вот! А Глотов этим и занимался.

 

Чернова. Ложь! Он занимался не этим. Он торговал этим. Он быстро понял, что авангард, нарушение границ, провокация — такой же товар. И начал торговать этим. Он давно ничего не искал, а лишь воспроизводил. Он знал, чего хотела публика его театра, — она хотела «открытий», она хотела «вау», она хотела вот этого «как остро, актуально, современно, неожиданно, смело». И он давал им это. Он не был Малевичем, Кандинским, Хлебниковым, Введенским. Он был дешевой шлюхой русского авангарда. И делал шлюхами вас. Он развратил вас и вместе с вами развратил публику, дав ей ощущение, что она причастна к прорывам. А на самом деле его театр давно уже был пылью и тленом. Он умер до смерти Глотова. И труп его разлагался и смердел.

 

Алешин. Ишь как пафосно.

 

Чернова. Наверно. Но честно. Вот пьеса. Или приходите на репетиции, или идите на все четыре стороны.

 

Алешин. Кого?

 

Чернова. Что кого?

 

Алешин. Какую роль читать?

 

Чернова. Вот. Вот ваш первый вопрос — кого. Кого играю…

 

Алешин. Я просто спросил, на кого обратить внимание из персонажей!

 

Чернова. Ложь! Ты спросил, потому что сядешь читать и будешь радоваться не пьесе, а количеству текста. Потому что тебе важно, сколько времени ты проведешь на сцене. И чтобы финальный монолог был твой.

 

Алешин. И что плохого? Я артист, я хочу играть. Много играть.

 

Чернова. Ты — артист. А я хочу видеть в тебе героя. А герой — не тот, кто весь спектакль проводит на сцене. А тот, кто, выйдя на бой, не думает о том, чтобы выжить. И порой сгорает в первую секунду. Но сгорает так, что его помнят. Помнят навеки. Вот это и есть подлинный герой.

 

Алешин. То есть вы мне эпизод предлагаете?

 

Чернова. Я предлагаю подвиг.

 

Алешин. Опять про войну. Тут театр. Але! Театр! Тут не кровь! Тут клюквенный сок! И не про смерть тут, а про жизнь! Понимаете?

 

Чернова. А как же «до полной гибели всерьез»?

 

Алешин. Это образ!

 

Чернова. Стоять! А это тоже образ? Обернись и смотри! Смот-ри, пид…с!

 

Алешин. Что это?

 

Чернова. Это рана. Рана, которую я получила на фронте.

 

Алешин. Там сердце! Я вижу твое сердце!

 

Чернова. Когда осколок попал в меня, он остановился в миллиметре. Врачи извлекли его, зашили рану — перебинтовали. Но рана не хотела заживать, затягиваться. Она не кровоточила. Она просто не затягивалась.

 

Алешин. И как ты живешь?

 

Чернова. Так и живу. С открытым сердцем.

 

Алешин. Какая красивая у тебя грудь! Можно я поцелую ее?

 

Чернова. Нет!

 

Алешин. Почему?

 

Чернова. Потому что ее целовал другой. И никто больше никогда не поцелует ее. Сейчас середина второго акта, и, наверное, пора рассказать о себе. Я любила одного человека. И больше никого. Никогда. Не полюблю. Я училась в ГИТИСе. Влюбилась. В актера. Красивый был, талантливый. Мы встретились на поступлении и не смогли больше расстаться. Наш роман гремел на все училище. Нас называли Юнона и Авось… А потом мы расстались.

 

Алешин. Почему?

 

Чернова. Его соблазнил главный режиссер… не важно, какого театра. Позвал его репетировать на последнем курсе Гамлета. И соблазнил. Квартиру ему выбил. По льготной цене. Теперь он у него ведущий… Все играет. Треплева, Ромео, доктора Живаго. Все главные роли.

 

Алешин. Страдали-ла-ли?

 

Чернова. Страдала. А потом пошла на фронт. В контракт-ники пошла. Кто-то бьет посуду. Кто-то с собой кончает. А я решила бить врагов и убивать не себя — других. Кто-то орет — а я из автомата…

 

Алешин. А почему — ну то есть зачем? В смысле, радикально как-то…

 

Чернова. Потому что хотелось мне тогда всех мужиков пострелять. Всех вас, бл…дунов, из автомата. Так хотелось, что никаких сил не было. Вот и пошла на фронт.

 

Алешин. И ты реально убивала?

 

Чернова. Да. Постреляла я вашего брата немало. Немало баб избавила от предателей.

 

Алешин. И от любимых.

 

Чернова. Любимый всегда становится предателем.

 

Алешин. Тебя предал один, а ты решила мстить всем.

 

Чернова. Вы все заодно. Все мужчины — заодно.

 

Алешин. Как и женщины.

 

Чернова. Нет. Все женщины порознь. А все мужчины — заодно.

 

Алешин. Ну, это вечное бабское. Все мужики — сволочи. Вечный бабский комплекс.

 

Чернова. Нет. Я не считаю, что все вы сволочи. Просто все вы на время. А женщина — навсегда.

 

Алешин. В смысле?

 

Чернова. Понимай как хочешь.

— Хозяйка, куда вешать?

 

Чернова. По центру!

 

Алешин. Кто это?

 

Чернова. Мой отец.

 

Алешин. Твой отец — военный?

 

Чернова. Нет. Актер.

 

Алешин. Актер?

 

Чернова. Да. Актер этого театра.

 

Алешин. Да ладно?

 

Чернова. Да. Он работал здесь давно — еще до Глотова. При Флисове.

 

Алешин. Он умер?

 

Чернова. Он пропал без вести. На гастролях. В Иркутске. Вышел из гостиницы и не вернулся. И больше мы с мамой его не видели. Никогда. Мама очень страдала. Ходили в кино — смотрели его старые фильмы. Он играл всегда офицеров. Генералов. Здесь он в образе Рокоссовского.

 

Алешин. Это кто?

 

Чернова. Эх, поколение… Это маршал. Великий маршал.

 

Алешин. Знакомое лицо вообще-то…

 

Чернова. Папа известный артист. Очень.

 

Алешин. Он не нашелся?

 

Чернова. Нет. А потом мы с ней пошли на премьеру. Pulp fiction Тарантино. И она увидела вот этого человека.

 

Алешин. Это Сэмюэль Джексон.

 

Чернова. Мама решила, что это он. Мой отец. Андрей Чернов.

 

Алешин. Да чего ты? Это ж Сэмюэль…

 

Чернова. А мама узнала в нем папу. И с тех пор мы ходили на все фильмы с участием Сэмюэля Джексона.

 

Алешин. И ты в это веришь?

 

Чернова. Верю. Потому что если не верить, то совсем тошно. Потому что я хотела, чтобы отец был жив. И еще потому, что, если помыть Сэмюэля Джексона, то получится Андрей Чернов.

 

Алешин. Ну вот это, кстати, правда.

 

Чернова. Мы ходили в кино — смотрели его фильмы… Мама писала ему письма…

 

Алешин. Джексону?

 

Чернова. Да. Добиться правды об отце стало ее маниакальной идеей. Настолько, что в какой-то момент она решила, что все черные — это крашеные белые. Она решила, что их надо отмыть. Что мир надо отмыть от черного цвета. Вернуть ему белизну. Изначальную белизну. Она даже взяла себе псевдоним: Арий Эль!

 

Алешин. Безумие.

 

Чернова. Врачи решили так же, и маму забрали в сумасшедший дом. И тогда я поняла, что должна молчать про отца. Иначе меня тоже… заберут… Потом я выросла — и решила искать папу. Я решила, что найду его, если пойду по его следам. По проложенному им в жизни пути. И я поступила в театральный. Но потом произошло то, что произошло. На фронте я была год. Прошла через многое и видела многое. Потом ранение. Отлежала в госпитале. Хотела вернуться воевать. Но подлецы подписали мир. И тогда я решила пойти учиться дальше.

 

Алешин. Почему в Академию ФСБ? Почему не вернулась в театр?

 

Чернова. Я поняла на войне, что мне нужно получить образование. В ГИТИСе же образование ужасное. Просто ужасное. Гуманитарное образование там никакое. Если совсем прямо — это не образование. А на войне я поняла, как важно быть хорошо образованным человеком. Гуманитарно образованным. Знать историю, культуру. Быть сложным. Понимаешь?

 

Алешин. Нет. То есть понимаю, но не понимаю, как ты это поняла на войне.

 

Чернова. Потому что там люди становятся животными. И только культура. Образование. Сложность твоя. Только это спасает. Только это не дает расчеловечиться. И именно там я поняла это особенно ясно. Как никогда ясно. Культура — это важно. Поэтому я пошла в Академию ФСБ.

 

Алешин. Изучать культуру в Академии ФСБ — это да… Это какое-то особое извращение.

 

Чернова. Нет, дорогой вы мой человек. Извращение — это как раз не там. А тут. В театре. А там — честное. Ясное. Там иное восприятие всего. Когда ты привыкаешь к оружию, к борьбе, к тому, что ходишь всегда по краю жизни, то и жизнь сама, и культура, и люди — все по-другому видится. Честнее. И да. Представь себе. Там прекрасные лекции по истории искусств, по истории философии, религии. Языки, кстати! И там не пофилонишь. Там реально спрашивают с тебя.

 

Алешин. А зачем теперь вы пришли в театр? Только не говорите, что вы офицер, а это был приказ.

 

Чернова. Это был приказ. А я — офицер.

 

Алешин. Вы — художник! Художник не действует по приказу!

 

Чернова. Я — офицер-художник. И художник-офицер. Главное для меня — не моя амбиция, а общее дело. Это и есть то, о чем писал Станиславский. Любить искусство в себе, а не себя в искусстве. Но ты прав, дело не только в этом. Я пришла в театр, потому что пришло время родить. Ведь я — женщина. И хочу родить. Потому что главное для женщины — рожать. Что я могу родить от мужчины? Еще одного предателя или еще одну несчастную? Нет. Не нужен мне мужчина, ибо не ребенка хочу я родить. Я хочу родить спектакль. Беременность замыслом. Это тоже беременность. Когда мне предложили возглавить ваш театр, я поняла: пора. Пора рожать — дальше будет поздно. Позднородящая женщина может родить х…р знает что. А сейчас самое время. Самое время родить спектакль. Понимаешь, Алеша, дружочек ты мой?

 

Алешин. Но не детский спектакль. Давайте сделаем что-то действительно стоящее! Например…

 

Чернова. Нет. Мы будем делать спектакль для детей. Потому что дети тоже люди. И еще потому, что в детском спектакле вы снова вернетесь туда, где вы были детьми. Не мужчинами, не женщинами, не трансгендерами и трансвеститами, не пид…сами и педофилами… Просто детьми.

 

Алешин. Анна Андреевна, я не пид…с…



Текст опубликован в  журнале  "Русский пионер" №112Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".

Все статьи автора Читать все
       
Оставить комментарий
 
Вам нужно войти, чтобы оставлять комментарии



Комментарии (0)

    Пока никто не написал
112 «Русский пионер» №112
(Декабрь ‘2022 — Январь 2022)
Тема: Зимовье
Честное пионерское
Самое интересное
  • По популярности
  • По комментариям