Классный журнал

Александр
Рохлин

В ожидании Гоголя

1.

Кажется, что на этом берегу есть жизнь. На равнине мрак, холод, морось, снег и ветры всех мастей ополчаются на человека и обещают ему неминуемую гибель, заменяемую в крайнем случае бессрочной ссылкой в глухую тоску. На этом берегу есть жизнь, которая ничего подобного не сулит. Каждый, кто оказывается здесь, чувствует себя в западне. Запад, западня — случайное ли совпадение звуков? В западне постоянно дует теплый западный ветер. Даже когда его называют штормовым и угрожающим, он почему-то дует как из теп-ловой пушки. С непривычки чувствуешь себя обманутым. С какой стати, по какому праву, за что нам такая напасть: несколько сот километров вдоль этого же берега, морем, на восток — и в известном городе с богатой историей ветер пронизывает до костей, безжалостно выдувая из человека тепло, а холод танцует в костях дьявольский гопак. На этом берегу все не так, все не по-русски, все не по шаблону. Закрадываются мысли: а что если?.. Кто осудит, если нынешняя зима для русского человека повсеместно недружелюбна и везде обещает только одно — холод, мрак, несчастье? Отторжение с неприятием или отражение неприятеля — неслучайное совпадение звуков. Везде нас ждет беда.

Но и в Европе наступает мировая зима. Это чувствуют все. Зимовка будет трудной, как никогда. Нас не ждут нигде.

— Но где-то же есть Земля Санникова?! — с ужасом восклицает обыватель. — Земля, которой не страшны паковые льды, угрозы разделений, и даже бред войны не достигает ее берегов. Где пережить мировую зиму?! — взывает тот же голос в мерзлую пустоту, и голос летит, летит, как перелетная птица, туда, где нет холода, но есть пища, кров и тепло.

2.

Птицу не обманешь. Она не страдает рефлексиями. Отсутствие свободы воли играет с ней добрую шутку. Инстинкт самосохранения подсказывает бежать-лететь из тех мест, где тепло заканчивается, в места, где тепло в избытке. И ничего не поет про дым отечества.

В тепле — жизнь. В дыму — пропасть.

В холодной России на зиму улетает прочь всякая птица, мнящая себя благородной. Однако, в это трудно поверить, у нас есть точка на карте, куда некоторая птица, не чуждая благородства и изящества, не воробей какой-нибудь с синицей, прилетает на зиму и… остается. И чувствует себя вполне. И эта птица странным образом нам должна быть особенно близка, мила, любезна и все такое прочее благодаря одному своему имени. Имя ей — Гоголь.

Птицу гоголь правильно писать с маленькой буквы. Потому что она всего лишь утка. Но Гоголь, который не птица, но человек, писатель, богослов, сказочник и великий мистификатор, не велит мне так поступать.

А велит выйти на берег моря, которое остается теплым даже в декабре, и увидеть на севере идущий под парусами корабль. Корабль идет из Санкт-Петербурга в немецкий Любек мимо нашего берега в последние дни июля 1829 года. И в каюте 3-го класса путешествует молодой человек приятной малороссийской наружности с выдающимся носом и прямыми, цвета воронова крыла волосами, падающими на глаза. Молодому человеку всего 20 лет. Это его первое заграничное путешест-вие. Юноша с выдающимся носом всем окружающим пытается доказать, что путешествует просто так, как свободный гражданин мира, как человек, жаждущий восполнить пробелы своего образования, желающий раздвинуть горизонты своей культуры до уровня общеевропейской. И т.д., и т.п. Но все тайное рано или поздно становится явным. Через сто лет правда посрамит хит-реца. Мы знаем, что юноша на ко-рабле, плывущем в Любек, — беглец. И не просто, но еще и растратчик родительских денег. Он бежит из России, желая одного — скрыться, исчезнуть, стереть следы своего пребывания в холодной и такой гадкой и подлой столице империи. Гоголь бежит. Гоголь летит. Гоголь стоит на палубе корабля и задумчиво смотрит на пустынный берег, на котором спустя двести лет стою я. В ожидании обыкновенного Гоголя, гоголя-утки, bucephala clangula, которая должна прилететь вот-вот, чтобы остаться здесь и перезимовать.

3.

Будущий автор «Мертвых душ» не подозревает, что эта поездка станет его первой зимовкой вдали от родных мест. Потом будет еще одна, которая про-длится почти двенадцать лет. И лишь незадолго до смерти он вернется домой, в империю.

От чего бежит Гоголь? Мне кажется, это важный вопрос, потому что ответ даст ясную картину, от чего вообще русский человек бежит в Европу.

На первый взгляд, причина банальна. В бегстве Гоголя виноват некто по имени Ганц Кюхельгартен. Это, как водится у Николая Васильевича, не живой человек, а закавыченный, мертводушный, «Ганц Кюхельгартен».

Главный герой его первой поэмы. Романтическая идиллия в картинках, в литературных достоинствах которой молодой автор не сомневался. Хотя фамилию свою настоящую скрыл под псевдонимом В. Алов. И — ага! Везде — фиаско. К Пушкину пришел показать творение, а тот спал пьяным после вчерашних картишек и не принял гимназиста из Нежина. Затем издательство отказалось печатать тираж, и пришлось издавать книгу за свой счет. То есть за счет родительской помощи. Цену за каждый экземпляр Гоголь поставил несусветную — 5 рублей. Кажется, даже автор «Онегина» себе такого не позволял, не то что какой-то Гоголь-Алов. А дальше критики и рецензенты язвят и разносят произведение в пух и прах. Рецензии в «Северной Пчеле» самые уничижительные. Гоголь подавлен. Он скрывает, что, выпросив у мамы денег, потратил их на ненужную книгу. А мама ради сыновних литературных упражнений продала новенький медный перегонный куб, купленный для расширения винокуренного производства. Сынок надеялся на чудо. Верил в Кюхельгартена, но Кюхельгартен провалился. Ждал всеобщего признания и не дождался. Гоголь снимает нумер в гостинице, собирает почти весь тираж, за исключением подаренных рецензентам, и да — сжигает Кюхельгартена.

Мучительное чувство стесненности, горечь поражения, холодность современников, ненависть к серому Петербургу, нежелание служить по чиновничьей части подсказывают молодому Гоголю только один путь. Он не отказывается от ремесла писателя, но страшится публичного уничижения. Он желает, чтобы период становления, метаморфозы писательского дара остались сокрытыми от мира. Быть личинкой не по-гоголевски. Он хочет сразу предстать миру бабочкой. Для этого нужна пустыня, чтобы окуклиться, зайти внутрь себя и работать над собой. Лучшая пустыня в его представлении — это заграница.

Бегство его поспешно. Он даже бросает своего верного слугу Якима, с которым сжигал поэму про Кюхельгартена в Санкт-Петербурге, без выправленных документов и средств к существованию. И в июле 29-го года приезжает в Германию.

4.

В одной чашечке кофе содержится 60 грамм теплоты. Если выпивать его без внутренней тревоги, как раньше, как всегда…

Странное чувство — «как всегда» — полностью захватывает путешественника на привокзальной площади балтийского города-курорта Кранца. Раннее утро, небо в серых простынях, все заведения закрыты до 9:00, а здесь, в виду железнодорожной станции, которая когда-то была трактиром и почтой, открыта кофейня. И можно позволить себе немыслимое — выпить кофе прямо на улице, за столиком, наплевав на зиму, наблюдая прямо перед собой, как ползет по черной ниточке поезд к узенькой платформе с высокими фонарями. «Че это, Европа, что ли?» — изумляется внутреннее «я» наблюдателя и не верит само себе. Правильно, что не верит. Однозначности в увиденном в помине не существует. Потому что это «как всегда» было не всегда. А только последние 80 лет, с тех пор как город Кранц стал называться Зеленоградском. А Восточная Пруссия — Калининградской областью. Однако же трудно оспорить факт: ощущение покоя, умиротворения, страшно вымолвить — неги и расслаб-ленности сообщается всякому ступившему на эту землю человеку с каждым глотком кофе на бывшей Кенигштрассе, с каждым вдохом морского воздуха на променаде. Нездешность читается в каждой трещине на старых крышах, в каждой черепице, давшей приют целой колонии мха, узнается в каждом окошке кондитерской с шоколадом и марципанами, в каждом переулке с изгородями усадеб, в каждой цветущей клумбе у калиток, в каждом шаге по булыжнику курортного бульвара и слышен в каждом ударе колокола из лютеранской кирхи св. Адальберта, который при более детальном изучении оказывается колоколом из православного храма ап. Андрея Первозванного. Но сути не меняет.

Это Европа. Настоящая, живая, теп-лая, морская, сказочная и, главное, доступная. Наша Европа. Кранц стоит в основании Куршской косы. Узкой полоски балтийской земли, не больше 1,5 км шириной и 98 км длиной, в описании которой можно с десяток перьев сгрызть и выпить литр чернил, и все будет мало. Четыре тысячи лет неутихающего ветра истории какую угодно землю сделают особенной. Здесь были викинги, скандинавы, самбы, балты, тевтонцы, курши, пруссы. Обитали прусские божества: Перкуно, Потримпо и Патолло. И иже с ними морское божество Бородайтис, которое могло схватить за бороду и увлечь в воду воина, случайно заглядевшегося на морскую гладь. Безбородых воинов в те времена не существовало. Мы, русские, последние пока в списке населенцев косы. Наша страница в том числе пишется перьями из крыльев миллионов птиц, которые неизменно, тысячи лет, летят транзитом над Куршской косой из варяг в греки, с Балтийского моря на Белое, с запада на восток, с севера на юг, из дома на зимовку, с зимовки домой. Если смотреть на карту, то коса похожа на длинный мост между морем и заливом. Мы живем на мосту. А мосты — это место встреч.

5.

Гоголь родом из семейства нырковых уток. У самца красивая, большая, черная головка с благородным зеленым отливом. Чуть заостренная кверху, что придает ей форму треугольника. Под глазом, в основании клюва, большое белое пятно. Шея — короткая. Ноги — ярко-оранжевого цвета. Сама птица — коренастая, уверенная в себе. Весит до 1,3 кг. Голос у самца гоголя, особенно во время брачных игр, напоминает пронзительный скрежет, сопровождаемый низким сухим дребезжанием. Кроме голоса гоголя можно определить на слух — по звенящему свисту хлопающих крыльев. И вот такая птица летит с севера — Мурмана, Колы и Карелии — зимовать на берега Балтийского моря.

На знаменитой орнитологической биостанции «Фрингилла» на зиму не остается людей. В начале ноября снимаются сетки ловушек. Кольцевать и изу-чать становится некого. Птицы улетают, вслед за ними улетают люди — зимовать в города.

Кто расскажет мне о зимовье гоголя? Кирилл Андреевич Иванюков, научный сотрудник нацпарка «Куршская коса».

Он точно видел Гоголя. И не только его.

Оказывается, гоголь не один, вернее, не одна такая прилетающая к нам. А не от нас. Зимовать — дело рискованное. Главная опасность даже не холод.

— Есть птицы, нацеленные на улет, и есть кочующие. Они следят за ситуацией и в зависимости от обстановки решают, улетать или остаться, — рассказывает Кирилл Андреевич. — Причина перелета одна — наличие корма.

Голод движет перелетными. Холод можно потерпеть.

Компанию гоголю составляют турпаны, морянки, даже лебеди-шипуны, белохвостые орланы и серые цапли иногда остаются на косе, и их можно встретить. Это все благородная публика. И она питается морем — рыбой, водорослями, беспозвоночными. Но среди куршских зимовщиков преобладает народец попроще. Иванюков перечисляет пухляка, лазоревку, свиристель, хохлатку, поползня, дроздов и даже дятлов. Этот народец в силу своего происхождения не может позволить себе ждать у моря погоды и поэтому творит запасы. Забивает тайнички в щелях пней, в коре деревьев всяким съестным «сором» — семечками, хвоей, ягодами.

— Старается изо всех сил, запасается серьезно, даже чересчур, — говорит Кирилл Андреевич. — А потом, например, поползень забывает, где и что прятал.

— И что случается с «кладом»? — спрашиваю я.

— Синицам достается. Эти все разведают и найдут.

Умный дятел устраивает кузницу. Найдет шишку, забьет ее в щель или между ветвей и лупит по ней своим личным долотом, выковыривая орешки.

Понятно, что зимовщики, особенно из «простых» птиц, сбиваются в стайки. Так легче пережить непогоды и невзгоды. Они и на еду в лесу слетаются вместе, словно кто-то их оповещает. Никто не застесняется прилететь на подкормочную площадку, где люди оставляют съестное для крупных животных. Здесь и птицам всегда найдется, чем поживиться. Зимний синично-дроздовый базар.

Гоголи и цапли держатся особняком. Они по лесу не шастают и «консервов» делать не умеют, не учены. Море кормит. То есть расслоение зимующего общества на благородных и попроще налицо.

— Как проходит обычный зимовочный день у гоголя? — спрашиваю я.

— Он начинается еще в сумерках и в сумерках заканчивается, — скажет Кирилл Андреевич. — Птица — что гоголь, что синица — только и делает, что ищет еду. А гоголь, кстати, хищник. Ест рачков, моллюсков, мелкую рыбешку и даже лягушек. А осенью-зимой не гнушается и тиной морской. Короткий световой день не дает права расслабиться и бесцельно барахтаться в море. Не найдешь корм — погибнешь.

На ночь гоголь прячется в укромном месте, где только найдет защиту от вет-ра, в старых дуплах или под сенью гус-тых еловых лап.

6.

Первая зимовка Гоголя в Европе была короткой. Зато следующая продлилась почти 12 лет, с 1836 по 1848 год. И невозможно оспорить, что «зимовье» удалось на славу. Метаморфозы писательского дара случились. Личинка превратилась в особь, а гусеница в бабочку. Во время второй зимовки Николай Васильевич напишет первый том «Мертвых душ», переделает «Портрет», «Тараса Бульбу», «Ревизора», «Женитьбу» и будет работать над «Шинелью». То есть все лучшее, что мы читаем у него, напишется «долгими зимними вечерами» над Тибром. Он разочаруется в Германии, Швейцарии, Франции, зато без памяти влюбится в Италию. Он найдет там свой «потерянный рай», отечество души. И напишет — для нас — горькие вещи: «…я бросил Швейцарию и полетел в мою душеньку, в мою красавицу Италию. Она — моя. Никто в мире не отнимет ее у меня. Я родился здесь — Россия, Петербург, снега, подлецы, департамент, кафедра, театр, — все это мне снилось. Я проснулся опять на родине».

Но умирать он вернется в свой первый сон. И что это — усмешка черта с хутора близ Диканьки или последний акт балета-мистификации? От душевной тос-ки и нервного расстройства не сможет излечить обретенный рай — Рим. Там для Гоголя время счастливо останавливалось. Здесь, среди снегов и подлецов, текло в вечность. Что же выбрать? Где зимовать русскому человеку?

7.

Несколько раз в день я выхожу к морю в ожидании прилета гоголя на зимовку. Гоголь то ли запаздывает, то ли не желает являть себя. Она вольная птица и не любит вмешательства в свою жизнь. Небо пустое, но теплое. На бледно-сером фоне заметна любая движущаяся точка. И море шумит, говорит с берегом, ползучими дюнами, песочными горами, куршским лесом. В эту неспешную беседу вмешивается дождь и крики глупых чаек. Зима, зима, благовествуют они.

Зимовка — это желание окуклиться. Умереть — ненадолго. Выпасть из течения, остановить время — на время. Зимовка — значит за морем замереть, заморышиться. Прикинуться неживущим, покойным и дышать незаметно для окружающих. Зимний курорт на теплом берегу — прекрасное место для страдающего человека. Кранц-Зеленоградск, наша слегка «наигранная» Европа, прекрасно подходит человеку, который страдает от безжалостной зимы. Кранц — превосходное место для тех, кто смел и настойчив в желании убежать от снегов, подлецов и департаментов, то есть от себя. И кто осудит? Когда и синице, и морянке, и гоголю обыкновенному известно от века как дважды два, что покой, корм и уют к сохранению вида ведут. А бунт, революция и война шагают в никуда. Гибельная романтика и ничего более. Так что же, всем — в Кранц?

«А поворотись-ка, сынку!» Я медленно поворачиваюсь. Навстречу мне по пес-ку идут двое молодых людей. Девушка с белым зонтиком и юноша в черном капюшоне, который придает его голове форму треугольника. Они идут медленно, и сквозь ветер я узнаю, о чем надо рассказывать барышням, зимующим на балтийском взморье.

— Жизнь куршских рыбаков не отличалась сытостью. Иначе здесь не появился бы особый, куршский вид охоты на птиц. Они ловили ворон. И сами ели, и в кенигсбергские рестораны отправляли воронье мясо. Там это блюдо называлось «куршский голубок». Хочешь узнать, как правильно убить ворону себе на обед?

— Нет, — честно отвечает барышня.

Но какого юношу остановит подобный ответ?

— Они перекусывали им вену на голове. Ворона оставалась живой, но никуда не улетала. И, оставленная на песке, работала приманкой для других ворон. Этих птицеловов называли «крайбиттеры» — кусатели ворон.

Провожая взглядом юношу, гарцующего гоголем, я подумал: смог бы я перекусить вену на голове вороны? Смог бы. На то и зимовка, чтобы сохраниться как вид.