Классный журнал

Виктор
Ерофеев

Однорукая

Если вам когда-нибудь доводилось ехать зимой из Мурманска в сторону норвежской границы, то вы должны знать, что такое арктическая тоска. По федеральной трассе А-138, узкой ледяной дороге, изредка пробегает какой-нибудь автомобиль, похожий на загнанного зверя. Мертвая тундра. Порой, правда, можно встретить лису с удивительными, удивленными глазами. Вдоль дороги — раздолбленные колья, руины противоснежных заграждений. Снег со свистом змеится поперек шоссе, исполняет половецкие пляски, громоздит сугробы — движение автотранспорта в однообразной полутьме останавливается.

На единственном постоялом дворе можно съесть солянки и сходить в туалет за десять рублей. Но участникам войны доживать хорошо: они платят всего только пять. Вокруг — сумрачные контуры сопок, некоторые высокие, — здесь и сейчас легко летом откопать гранаты и кости тех, кто мог бы ходить в туалет за пятерку, но не случилось — погибли за родину. Дальше нарываешься на шлагбаум — в приграничную зону пускают только по паспорту, так что в кисло пахнущий своими отходами город Никель, например, любопытного вьетнамца уже не пустят, а за Никелем — новый шлагбаум: мы в нашей зоне окопались, навечно. Зачем окопались?

А вдруг нас кто-то увидит. Увидит, как мы по Никелю вечером идем, втянув головы в плечи, понурые, недоделанные. Заходим в воскресенье на местное кладбище. Там много отдыхает тридцатилетних-сорокалетних, очень много, климат такой. Или кто чужой заметит, как на постоялом дворе в платный туалет не заходим, десятку жалко — сс…м в снег. Наведут из-за границы на нас бинокли, а мы в снег сс…м, себя позорим. Ничего у нас не получается, хоть плачь, — потому что мы однорукие. В домах у нас в Никеле холодно, четырнадцать градусов, не больше, дома встречаются красивые, бывшие финские, но холодрыга, ветер гуляет, зубы ноют. Однорукие пасынки однорукой-многорукой родины, мы достойны друг друга.

Ну понятно, пересекаешь границу с Норвегией — мир меняется, вместо тундры растут леса, ходят высокие викинги. На сопках горят огни домов, у входа факелы, жаркие деревянные дома без занавесок, в ресторанах подают не только семгу, но крабов и лобстеров, к ним — эльзасские вина, — на глазах вырастает арктическая Калифорния. Русский человек порой смекалист, особенно рыболовы. Туда, в арктическую Калифорнию, в приграничный город Киркенес, давно как уплыл наш славный рыболовецкий флот — подальше от мурманских портовых поборов. Да и русские люди в Норвегии ходят расправив плечи, еще не викинги, но уже не совсем ваньки-встаньки. Может быть, они менее одноруки, чем их родина, — но тут на мой вызов явилась родина.

В Киркенесе был фестиваль, взрывались в небе фейерверки, и по вечерам люди много и весело пили. В одной веселой компании оказывается девушка — по виду наша поморка, с черными волосами, немного странная, глаза у нее странные смотрят из-под очков. Она то оживляется, то отключается — такие перепады настроений. Ко мне наконец подсаживается — подвыпившая, щеки красные, губы красные — раскраснелась. Объясняет, что она — не простая, проживает на работе в высокой приемной, в Москву звонит по вертушке на самый верх, цену себе набивает. Я киваю, тихо радуясь ее нелепой, но буйной красе.

А вы меня в гостиницу не проводите? Тут недалеко. Ну да. Тут все недалеко. Снег хрустит. Норвежский народ катается глубокой ночью на коньках на центральной площади возле гостиницы. Музыка тихо играет. Поднялись к ней в номер. Что будем пить? Вываливает из сумки на кровать три разных бутылки крепкого алкоголя. Ну, эту, клюковку. Наливаем. Она: мне жарко, хочу в ванну, в душ. Ну хорошо, говорю, давай. И ты со мной? Как скажешь. Только я, — говорит, — однорукая. И верно, смотрю — у нее на левой руке надета черная перчатка. Мне стало немного не по себе: у меня никогда до тех пор не было одноруких девушек, я не знаю, как с ними обходиться. Некоторые возбуждаются на ущербность, об этом в книжках пишут, а некоторые в ужас приходят. Вот интересно, думаю, что будет? Она начинает с себя снимать одежду — стремительно, как будто она многорука, но в этом есть болезненная суета, словно она хочет мне что-то доказать. Она показывает мне протез с черной болтающейся перчаткой, который перехватывает верхнюю часть ее тела, большие груди, — хороший такой, качественный протез; она отстегивает его и вешает на вешалку, рядом с моим пальто. У нее отрезана левая рука до самого плеча. И нога — правая — вся в шрамах, заштопанная крупными швами.

Я выпиваю красной водки, залпом, не чокаясь. Потом, спохватившись, наливаю ей и себе — чокаемся. Что с тобой было? Авария. На узкой ледяной дороге. Лобовое столкновение. Семь трупов, включая мужа. Она одна выжила, даже сознание не потеряла. С кем столкнулись? С пьяными рыболовами, они ехали на «Жигулях», три года прошло…

— Ну, полное Заполярье! — вырывается у меня.

Я понимаю, что я уже приговорен. Я остаюсь, чтобы она, не дай бог, не подумала, что я сбегу. Она мне тут же говорит, что у нее есть друг, что она звонит в Москву часто, очень часто, она говорит и смотрит мне в глаза — она испытывает меня. Я принимаю ее игру. В душ мы уже не идем. Выключай воду. Включи весь свет. Я готов сделать все, что она захочет. Она не возбуждает меня своим уродством, она меня им приковывает к себе, она уже раскручивает меня одной рукой, крутит-вертит и ждет моей реакции. Я никуда не уйду. Родина. Моя однорукая-многорукая родина. Подожди только, я еще выпью.