Классный журнал

Максим
Кучеренко

Бухнуть с Хрущевым

— Королева Елизавета умерла, — хрипло объявил Хрулев, озирая всех в лодке. Восход заливал окружающих неестественно розовым светом, как будто на мониторе выкрутили ручки цветокоррекции. Шлюпка шла от корабля к острову, и с этими словами Хрулева на душе стало широко и горделиво, точно как в правильном месте тебе говорят правильные вещи. Всемирная новость, соизмеримая ландшафту.

Дюжина пассажиров всматривалась в Хрулева с любовью и пиететом. Он — человек легендарный, выдающийся путешественник из телевизора. С тех пор, когда за рубеж ездить было еще дорого, его смотрели все. Это он затащил тусовку в рекламный тур, который в будущем, если все получится, будут раскупать небедные люди и упиваться богатой флорой и фауной Дальнего Востока.

— Гляди, ушастый плывет, — снова ожил Хрулев. С этим возгласом вверх вздыбились мобильные телефоны — в направлении темной ушастой башки морского млекопитающего. Появление котика встык с новостями про смерть королевы вызывало эффект когнитивного гротеска. Теперь уже не хотелось вылезать из лодки, топать по острову вверх, слушать что-то про алеутов и про японцев. Хотелось сидеть, и плыть, и выпивать с Хрулевым, внимать хриплоголосым байкам человека-легенды, который по-свойски, по-московски вворачивал в свои рассказы матерное словцо, словно это делал специально для тебя. Как ни странно, этот точный, как приправа, матерок и есть отличительная черта коренного москвича-интеллектуала.

Однако Хрулев не пил, о чем сообщил приближенному кругу лиц, и об этом теперь знали все.

На берегу группа поплелась наверх, чтобы осмотреть древнее святилище — груду камней, напоминавших хаотично сформированное порожнее кострище. Кардионагрузка сразу сказалась, и путешественники достали сигареты и айкосы. Перекур перерос в легкую перепалку с экскурсионщиком, в которой Хрулев, прокачивая затяжку за затяжкой, наливался недобрыми эмоциями, как настоящий спорщик, уверенно вещал и, конечно, оказался победителем, потому что, ясное дело, симпатии были на его стороне. Да, первыми действительно здесь могли когда-то оказаться полинезийцы. Они уползали вверх по карте на эти острова, и тоже не от хорошей жизни.

Внизу с гурьбой спутников я полез купаться в Японское море. Вода была свинцовая, недобрая какая-то, действительно японская. Наблюдая неуклюжих купальщиков, карабкающихся по острым камням, я вспомнил Хокусая, лубочного художника-иллюстратора, и образы скользких кальмаров в обнимку с бабами — рисунки, тянувшие по меркам европейским на конкретное похабство.

— Фу, — сказал, притронувшись к морскому ежу, Левушка — приставленный к Хрулеву молодой менеджер-хипстер с чертами гимназистки. Еж перемещался по столу на своих колючках-зубочистках. Я смотрел на ежа, впервые в жизни наблюдая его вне ресторанов совсем бесплатно, в собранном виде и даже живого. Башка — оно же тело — единственное, что было у ежа и делало его древним организмом, как любят говорить биологи, и космически совершенным. Левушке же хотелось по-пацански дать подж…ник за его девичью брезг-ливость. Моллюска оглядели и бросили с берега в море.

Мои дальневосточные впечатления стали обрастать штрихами и нюансами.

И все равно чего-то не хватало. Позвоночная грыжа еще продолжала болеть, сказывался затуманивающий сознание джетлаг, и я по-утреннему брюзжал, поругивал сам себя, что согласился на предложение Хрулева ехать сюда и проводить мастер-класс по менеджменту туризма. Привлекало меня одно — выпить с Хрулевым, сблизиться с ним по-свойски и попасть в некий идеальный мир, где легендарный хрипучий Хрулев хлопает меня по плечу и говорит: давай, мол, брат, давай выпьем за нас, б…, с тобой!

Но Хрулев не пил.

На судне были два музыканта известной группы с почти одинаковыми фамилиями, к которым Хрулев по-свойски тяготел и подначивал их во время завтрака.

— Слышь, Чередниченко, — задорно включался он, чтобы все слышали, — а Приймаченко не дурак-то пожрать!

Чередниченко притворно защищал товарища, а Приймаченко делал вид, что не слышал, и угрюмо подходил снова и снова к шведской линии.

Эти двое производили впечатление профессиональных пилигримов-бездельников. Похоже, за их участие в тестовой экспедиции им приплачивали, что вызывало чувство зависти.

В команде эту парочку рок-героев уравновешивали две одинокие представительницы туркомпании, девицы-неразлучницы — одна худенькая и улыбчивая, похожая на чайку, а вторая плотная и напыщенная. Ни с одной ни с другой вариантов не предусматривалось, ибо ответственность, все на виду, не расслабишься. Ноу пёрсанэл онли бизнес.

После трехчасовой прогулки мы вернулись на судно. В голове медленно оседали имена участников, особенно тех, кто был либо выраженно симпатичен, либо, наоборот, не особо.
 

Научное судно было спущено на воду в начале восьмидесятых, принимал его на флоте тот самый капитан, который и сейчас был на мостике. Немногословный, благородно состарившийся в тотальную седину, красивый и по-советски скромный Борис Игоревич.

Программа на судне была расписана: высадки в природных ландшафтах, лекции и вечерний энтертейнмент.

Система втягивала меня. Я пассивно переходил в ее подчинение, без страха и сопротивления, принимал контракт человека и моря, который я заучил еще на «Крузенштерне» (доводилось пройти в свое время от Форер до Бордо). Койка, рундук, трехразовое питание, отсутствие связи с мобильным внешним миром и книжка вместо мессенджеров на ночь. Еще неотъемлемое сближение с новыми людьми, которые, конечно, откроются через пару дней своими теплыми очаровательными сторонами, а пока они для меня, равно как и я для них, — в общем, все мы — морские ежи.

Первым раскрылся высоченный атлет Олег, служивший в команде шлюпочным капитаном. Его ответственность — доставить всех желающих с борта на берег и обратно на специальной надувной военно-десантной лодке. Он был поставлен Хрулевым в лекционную программу как участник полярной экспедиции. Огромный, смущающийся и по-детски взволнованный, он поведал историю столетней давности по следам сверхчеловека, культового ледового камикадзе Валерия Альбанова. Короткими, несмелыми, тихими фразами, переключая слайды, Олег описал историю схождения Орфея в ледяной ад. Он вычислил по дневникам Альбанова нескольких пропавших без вести участников, с телами которых за сто с лишним лет ничего не могло произойти на безлюдном клочке Земли Франца-Иосифа. Снарядив экспедицию товарищей, пять лет тому они прибыли на место и в течение месяца нашли одного несчастного в полной амуниции, но без головы. Он и до сих пор ждет своего часа предания земле, подобно арктическому Паганини, ибо законодательно его просто так не захоронишь. История так захватила меня, что я теперь понимал каждое негромкое слово Олега. «Настоящий смельчак — на публике может позволить себе неуверенность», — подумал я.

Когда Олег почувствовал, как в жилах присутствующих стала остывать кровь, он переключился и стал рассказывать про приставучего белого медведя, который всех извел своим любопытством, перегрыз вещи и вывалялся в соляре. И еще о том, что плывущий медведь — самое беззащитное животное в Арктике и никогда ни на кого не нападет. Гризли по сравнению с белым куда более коварная и беспощадная машина.

Верхние палубы жили привычной жизнью: по судну сновали члены команды, в столовой работали женщины, явно чьи-то жены, бок о бок живущие на судне с мужьями, улыбчивые, уставшие, потому что ходить в море в основном дело не женское.

Иные — угрюмые, неряшливые — люди подымались наверх с нижних палуб — из машинного отделения, из «маслопупской», как уничижительно говорят о них обитатели верхней палубы — штурманы. Штурманы же (или же, если совсем уж точно, «штурманА») в свою очередь были ненавидимы механиками, и эта морская война «мышей и лягушек» известна на море издревле.

Человек, содержащий свойства и тех и других, — это боцман. Боцман, как белка на плавучем ковчеге жизни, объединяет верхние и нижние миры-палубы.

Вот и сейчас чудной, с подвижными синими глазами боцман Кирилл, мальчишеского вида, спорил с Хрулевым на камбузе. Хрулев обожал боцманов и видел в них элементы извечного фольклора и даже смотрел на них с легкой завистью.

— Кирилл, — шипел Хрулев, — я рассчитывал на вас как на доброжелательного, честного, в общем-то нескучного человека. Как же так… Ну что, трудно было прийти сюда?

— Вы понимаете, — чирикал странноватый Кирилл, прижимая руку то к груди, то к голове, — разве не понятно? Я же объяснял вам ситуацию по судну, тем более мы идем домой. — Последние три слова Кирилл отчеканил, прямо глядя в глаза. — Это судно, а не катер с парусом. — Кирилл поднял палец руки вертикально вверх и комично посмот-рел на него.

Дальнейший диалог смотрелся более чем выразительно, но смысла никакого не имел.

— Это было в шесть часов вечера, — парировал Хрулев, овладевая генеральской выправкой и повышая голос. — Неужели сложно было прийти?

— Я же вам объяснял: мы идем домой, а это мое судно, и я на нем уже 17 лет, — отвечал невпопад Кирилл.

— Испугался, струсил, — вторил Хрулев, — мог прийти хотя бы на 15 минут!

— Что случилось? — вяло спросил Приймаченко у Хрулева.

— Обещал прийти на пельменный аврал и не пришел, — блеснул черными глазами притворно разгневанный Хрулев.

Пельменный аврал — старинное развлечение на российских судах: лепка пельменей всей командой. В каждую порцию ради хохмы добавляется «сюрприз», кто во что горазд: лук, перец, ореховая скорлупа. Но впечатление производит смелая не по-детски передозировка.

На этот раз после разбора пельменей по тарелкам внезапно заорал и вскочил со своего места Левушка, разжевав сюрпризную закладку. Убежал полоскать рот со слезами на глазах.

— Две ложки соли положил, — злодейски пробормотал Хрулев, — сработало. Ха-ха.

Совсем не верилось, что здесь, в двадцати милях от нас, существует цивилизация маленьких умных людей, спускающих на воду бумажные фонарики, придумавших самый разумный автопром и аудиотехнику, над которой мы тряслись в восьмидесятые. Таинственные, улыбающиеся как бы ни для кого, они живут вон на тех островах, откуда нам уже приходят эсэмэски про роуминг, как издевки.

Тех, кто жил в Японии, я знал мало. Штатный московский корреспондент-новостийщик Тако, которого я показывал даже своим детям, и еще одна «японка», которая проводит время в Токио на протяжении семи месяцев, а потом приезжает в Крым в виноградные колхозы. Все ее в колхозе называют Гейша. Она пьет крымский брют, хохочет и рассказывает, какие маленькие у японцев члены. Эта информация меня не обескураживает. Наоборот, за этим наветом я вижу компактность и целостность нации. Представления о необходимом и достаточном.

Говорят, в восьмидесятые рядовой японец потреблял стружку тунца поверх порции риса — единственная форма белка в рационе. Линейные параметры развивать неоткуда.

Вечером наконец облаченные в свежие футболки, до сих пор малозаметные, но теперь с чувством собственной значимости туда-сюда стали сновать музыканты. В кают-компании они долго выбирали место для «правильного угла работы с аудиторией», как суетливо бормотал один из них. Все просто: гитара, два голоса, даже без микрофонов. «Душеспасительные ребята», — подумал я. Где угодно, на облучке — так и надо, и даже посудомойки подпевают им. Жаль, что я слушаю все англоязычное. Отыграли сет, выдохнули, пропотели, ушли — вернулись через полчаса снова обычные и уже, как видно, накатившие.

— На, Гоша, выпей, не мучайся, — протянул панибратски стакан с виски Хрулеву разгоряченный Приймаченко.

Хрулев взял стакан, подержал в руке, вдохнул, выдохнул и уверенным жестом вернул стакан соблазнителю, восстановив, как говорят психологи, дистанцию, ведь последний был на полтора десятка лет младше. Хрулев действительно был в завязке.

Милые картины «водной жизни» меж тем не соответствовали моим походным чаяниям. Душа ожидала кайфа.

Наплывала грустная философская думка: с возрастом уплощаются эмоции, чудеса воспринимаются ровнее. «Ну сопки, ну котики, ну Японские острова вдалеке, — думал я. — Это же не в берлоге с тигрицей переночевать или с Дерсу Узала самосадом раздымиться, ну хотя бы с Хрулевым бухнуть».

Внутренний будильник изменил ритм моих пробуждений, и вдруг случилось невозможное. Я стал просыпаться в шестом часу утра, заваривать чай в термосе и выходить на верхний мостик встречать рассвет. Так было трижды, и все три раза наверху монотонно и размеренно делал зарядку один и тот же человек — капитан. Ему непросто давались наклоны, но он ритмично «отмахивал» положенные повторения, уподобляясь механизму прочному и бесперебойному. Идею подойти поближе и поболтать с капитаном, делающим зарядку на рассвете, я сразу отмел. Это было бы вмешательством в его сакральное деяние, из-за которого совершало движение Солнце, такое же древнее и седое, как и сам капитан.

В этой равновесной системе движения небесных тел я вдруг почувствовал, что стал мал и жалок. «Бог тоже должен делать зарядку», — думал я, прихлебывая чаек и становясь все меньше и меньше. Скоро я и совсем исчез для этих двоих, превратившись то ли в элемент такелажа, то ли в пятно помета чайки.

Ранний утренний мир упразднил меня, и от этого стало легко. Каждые десять минут свет менялся, сопки становились то телесно-теплыми, то безжизненно-холодными, когда тучи закрывали свет. Мне подумалось, что если однажды солнце русской поэзии в лице Пушкина закатилось (как сказал Одоевский), то здесь, близ Японии, солнце русской поэзии восходит в отместку каждое утро снова и снова. Оно плывет над сопками, над волнами Японского моря, над непогрешимой утренней зарядкой капитана, заглядывая в каюты и даже к Хрулеву, который все-таки напился.

Прошел час, и я спустился на камбуз.

За завтраком, ближе к концу, появился Приймаченко. Вид у него был потоптанный.

— Понимаешь, старик, я ничего не смог с этим сделать, — вполголоса сказал он Чередниченко, так, чтобы никто не заметил.

Хрулева все не было. Наконец он пришел с красными, как у афроамериканца, глазами, источавшими ту самую утреннюю печаль, которая сопровождает мужчин, потребивших на ночь свыше семи доз любого крепкого алкоголя.

— Привет, Чередниченко, — неожиданно пропел он осипло, — че-то пус-то на завтраке-то по харчам… Кстати, а где Приймаченко?

— Так он пришел, все съел и ушел!

— А все-таки Приймаченко пожрать любит! — съязвил Хрулев и хитро поглядел на меня.

«Вот и слава богу», — мысленно ответил ему я и широко улыбнулся.

Хрулев во хмелю особенно хорош, непременно сделаю все, чтобы напиться с ним на закате прямо сегодня.