Классный журнал

Старики поговаривали, что очень давно, еще до Судного дня, никаких зайцев не было. И пегасов тоже не было, и перелетов, и зверья. Хотя некоторые уверяли, что зверье как раз было, но пугливое, бе-зобидное, не то что сейчас.

 

Много чего старики говорили, и где в их речах была правда, где небылицы, пойди разберись. Походило на то, что они и сами-то в свои россказни не шибко верили. Да и попробуй поверь, что зайцы, например, тоже люди. И что до Судного дня, мол, никто никого не убивал, поскольку ни к чему было. И еды, дескать, было вдоволь — хоть с утра до вечера набивай себе брюхо. И жили якобы все кучно, чуть ли не друг у друга на головах. И не пускались в перелет или в откочевку, когда подступала стужа, а лишь конопатили на совесть жилища и рядились в теплые шкуры, в которых мороз нипочем.

 

Стужи, мол, были не такие свирепые. И урожаи не такие скудные. И бабы рожали не пятерых-шестерых младенцев за раз, а по одному, редко какие по два. Потому были эти младенцы здоровые, крепкие и жили долго, а не помирали, едва появившись на свет, как все мои четыре единоутробных сестры.

 

От размышлений у меня заболела голова. Борясь с болью, я перестал думать, затем заклевал носом, задремал, а очухался, лишь когда на востоке стало светать. Вскинулся, втянул в себя воздух, прислушался. Содрогнулся от продравшего внутренности страха, потому что поблизости явно кто-то был. Кто-то затаившийся, чужой, настороженный и опасный. Я чуял исходящий от него смрад, впитывал испускаемые им злобу и ненависть. А еще страх. Не тот, мгновенный, только что продравший меня насквозь и враз отпустивший. А постоянный, въевшийся в нутро страх. Говорили, что зайцы с ним рождались на свет и несли его в себе до самой смерти.

 

Сдерживая дыхание, я приподнялся, огляделся по сторонам. Стояла тугая утренняя тишина. Ночной костер прогорел дотла, уголья от золы поседели. На востоке занималась заря, первые солнечные лучи уже коснулись лесной опушки. Распрямляла стебли подступающая к самому лесу луговая трава. Тянули головы навстречу восходящему солнцу ромашки и одуванчики. Табун пегасов как ни в чем не бывало пасся в паре сотен шагов у меня за спиной. Селение на юго-западном горизонте еще спало и едва различалось в сумерках. Все было как обычно, как всегда — все, кроме чужого присутствия, с каждым мигом ощущавшегося все сильнее, все явственнее. А потом я глазом поймал движение на опушке и ухом уловил короткий звон, что издает спущенная тетива.

 

Я метнулся в сторону, но не успел, и оперенная стрела вошла мне в предплечье. Другая, просвистев у лица, вонзилась в землю, третья чиркнула по бедру. Я вскочил, сдернул с плеча лук, вырвал из колчана стрелы и, пятясь, одну за одной пустил пять штук. На опушке вскрикнули, и тогда я развернулся, свистнул в два пальца, подзывая Икара, и бросился бежать на юго-восток — туда, где в сотне шагов от меня сторожил ночной выпас лупоглазый Федотка.

 

Икар отделился от табуна, понесся по лугу ко мне наметом. Я, прыжками бросаясь из стороны в сторону, уходил от опасности, хотя новых, пущенных в спину стрел не особо страшился. Руки у зайцев были слабые, ломкие, тонкие в кости, как у детей. Редко кто мог пустить стрелу дальше чем на тридцать-сорок шагов. Но для Федотки этого расстояния оказалось достаточно. Он лежал в траве на боку, скорчившись, вцепившись мертвыми пальцами в выпирающее из левой глазницы древко.

 

Я с ходу запрыгнул Икару на круп. Умостившись между основаниями подрезанных крыльев, обхватил за шею и припал к гриве. Погнал его галопом назад, на скаку гаркнул во всю глотку и направил пегаса к селению, уводя табун за собой.

 

На околице староста пересчитал пегасов по головам.

 

— Заснул, Егорка, заячья твоя душа? — рявкнул он, приблизившись ко мне. — Сколько их было?

 

— Вроде бы трое, — промямлил я. — Одного, кажется, я подстрелил.

 

— Лучше бы они тебя подстрелили. — Колченогий Охрим, Федоткин отец, сплюнул Икару под копыта.

 

— Они и подстрелили. — Я спешился, кивнул на левое предплечье с застрявшим в нем наконечником. — Жеребят, видно, угнать хотели.

 

Староста хмыкнул, велел протянуть руку и резким движением выдрал наконечник так, что я взвыл от боли.

 

— Тоже мне умник, — проворчал он. — Жеребят угнать они хотели, надо же. Можно подумать, зайцам нужно что-то еще. Ладно. Быть тебе, Егорка, в ночном, пока не выучишься не засыпать на посту. Каждый день до самого перелета.

 

Я кивнул. Наказание было справедливым, хотя редко кто мог высидеть без сна всю ночь. Даже бывалым мужикам дремота, случалось, застилала глаза. Что ж тут говорить о подростках пятнадцати перелетов от роду.

 

— Федотку-то похоронить надо, — потупившись, пробормотал Охрим. — Третьего уже у меня так…

 

До полудня мы с ним на пару рыли в податливой жирной земле на окраине кладбища могилу. Затем опустили в нее Федотку, засыпали. Охрим приволок выдранную с корнями молодую ель, мы прикопали ее у покойного в изголовье.

 

— Одни девки остались, — сказал Охрим, когда мы закончили. — Дашке этой стужей пойдет четырнадцатый. Возьмешь ее за себя следующим теплом.

 

— Ладно.

 

Коренастая, рябая, с редкими пегими волосами Дашка мне совсем не нравилась. Как, впрочем, и другие соседские дочки. Но требование Охрима было справедливым. По моей вине его семья потеряла будущего кормильца, мне же предстояло эту вину искупать. Тем более что кормить мне с рождения было некого. Мамка умерла родами накануне стужи, отца незадолго до этого задрал лютоклык. Тетка Василиса, отцовская единоутробная сестра, меня выходила. И сама сгинула вместе с приплодом, когда пришла череда рожать.
 

«Живучий ты, Егорка, — частенько говорили сельчане. — Ни хворь, ни зверье, ни голод тебя не берут. Может, так до старости и дотянешь».

 

Я обычно не отвечал — мне было наплевать. До старости дотягивали считанные единицы. Толку от стариков было мало, а лишней обузы для родни и соседей — в полный рост. Особенно на перелетах, когда внук, зять или племянник сажал старика перед собой, и пегас, изнемогая от двойной тяжести, бывало, складывал крылья и камнем падал вниз вместе с седоками.

 

Охрим ушел, а я еще долго сидел у окраины кладбища, бездумно жевал травинки и не заметил, как неподалеку ржанул Икар. Тогда я поднялся, подошел к нему, дружески похлопал по крупу, потерся лицом о гриву и вскочил на спину. Икар был моим единственным достоянием. Я взял его еще жеребенком и растил, засыпая рядом с ним на попоне, деля напополам миску с похлебкой и аккуратно подрезая крылья в теплый сезон.

Сейчас крылья у Икара к полету были еще не пригодны. Тепло, однако, шло уже на излом, через две луны снимутся с насиженных мест и рванут в откочевку зайцы, а пол-луны спустя вслед за ними в перелет отправимся и мы.

 

Старики говорили, что некогда зайцами называли мелких робких зверьков, а когда те перемерли, название унаследовали трусливые, никчемные, тщедушные людишки. Те, которые были ни на что не пригодны, и потому их изгнали из человеческих поселений прочь. Считалось, что зайцы обречены на погибель, но они почему-то не вымерли, а, напротив, размножились, приспособились и стали вредить, то и дело прокрадываясь ночами на околицы селений, воруя домашнюю утварь и угоняя в леса жеребят.
 

Взрослые, натасканные на заячью охоту пегасы чужаков к себе не подпускали, а вот неоперившиеся несмышленыши частенько становились добычей и шли жерекрадам на прокорм. В лесных урочищах, где обитали зайцы, иного применения существам, ставшим нашими, человеческими спасителями, не нашлось.

 

Когда теплый сезон подходил к концу, мужчины в селениях седлали пегасов и вылетали на заячью охоту. Укрывающихся в пещерах и норах зайцев поднимали с лежек, отстреливали с воздуха, загоняли в загодя расставленные на склонах холмов и сопок ловушки, окружали, ножами и копьями добивали. И тем не менее с приходом стужи заячьи стаи уходили в откочевку первыми. Пока люди собирали урожаи и готовили в дорогу припасы, тысячи лесных недобитков пускались в забег. В южных предгорьях, где всегда тепло, они появлялись раньше нас. Растаскивали по спешно отрытым норам плоды, ягоды, орехи, сетями тянули рыбу из горных ручьев, разоряли птичьи гнезда, так что нам зачастую приходилось по прибытии голодать.

 

Зайцы были нашей бедой, напастью, самой главной со времен Судного дня. Люди с детства ненавидели их. И я, ни одного живого зайца вблизи не видавший, ни разу на них еще не охотившийся, ненавидел тоже.

 

К трем пополудни я отыскал место своей ночевки. Подобрал промахнувшиеся по мне стрелы, тонкие, занозистые, слабосильные, переломил об колено и зашвырнул обломки в траву. Затем подался к опушке. Осмотрел укрытие за стволом разлапистой ели, из которого в меня пустили одну из стрел. Другое, в корнях лесного выворотня. Подножье третьего — выпирающего из земли горбатого валуна — было залито кровью.

 

Я свистнул, поманил Икара и, взяв его под уздцы, повел вглубь леса вдоль стелющегося по мху кровавого следа. Иногда он истощался и вовсе сходил на нет, иногда появлялся вновь, марая седину мха и зелень можжевельника запекшимися багровыми пятнами.

Когда солнце скрылось уже за верхушками деревьев, я нашел подранка. Он лежал на земле навзничь, раскинув руки и судорожно, хрипло дыша. Осторожно, мелкими шажками я приблизился, выдернул из-за пояса нож, чтоб добить. Вгляделся и обмер.

 

Это была зайчиха. Молодая, моих перелетов. Золотоволосая, длинноногая, с широкими, едва прикрытыми повязкой из беличьих шкурок бедрами. Узкоплечая, тонкорукая, с высокой грудью, кое-как перетянутой окровавленным тряпьем. От коренастых, коротконогих и мускулистых сельчанок она отличалась, как едва оперившаяся грациозная пегасица от неуклюжей болотной свиньи.

 

Я долго глядел на подраненную зайчиху, переминаясь с ноги на ногу и не понимая, что мне с ней делать.

 

— Ну что стоишь, волк? Добивай!

 

Я вздрогнул от неожиданности. Она говорила не так, как селянки, не грудным, с хрипотцой, натужным голосом, а звонким, пронзительным. И звуки проговаривала по-иному, хотя все слова, кроме неведомого «волк», оказались мне знакомы.

 

— Что? — переспросил я. — Что ты сказала?

 

— Сказала: добивай уже. Ну!

 

Я сморгнул, повертел в руках нож, затем сунул его за пояс. Вытащил из-за пазухи флягу с земляничным соком, тягучим, духовитым, сдобренным смородиновым листом, присел рядом с зайчихой на корточки.

 

— Пить хочешь?

 

Она пила жадно, взахлеб. Не сводя с меня взгляда, глотала, давилась соком и глотала вновь, пока фляга не опустела.

 

— Теперь добьешь?

 

Я крякнул с досады.

 

— Да не буду я тебя добивать. А эти, твои, бросили тебя, что ли? Оставили подыхать?

 

Она всхлипнула, затем беззвучно заплакала — слезы набухли в уголках глаз и ручейками зазмеились по щекам.

 

— Ч-что еще они м-могли сделать? — запинаясь, проговорила зайчиха. — Это у в-вас, в-волков, сильные р-руки и хребты. В-вы можете тащить сородичей н-на себе.

Сзади тревожно ржанул пегас. Я встрепенулся, вскочил на ноги и выругался вслух. Солнце уже закатывалось. Необходимо было возвращаться. Срочно, пока не вылезло еще из берлог и логов ночное зверье.

 

Зайчиха перестала плакать.

 

— Правильно, — сказала она. — Уходи, волк. Сама сдохну, тебе и руки марать не придется.

 

Я нагнулся, рывком поднял ее на руки и понес к Икару. Тот недовольно заржал, попятился, замотал мордой.

 

— Ты что? — испуганно запричитала зайчиха. — Ты что затеял? Зачем?

 

— Заткнитесь оба!

 

Свободной рукой я ухватил пегаса за гриву. Шагнул к нему, взвалил подраненную зайчиху на круп, усадил. Затем запрыгнул за нею вслед. Обхватив за плечи, прижал к себе.

 

— Пошел! Пошел, я сказал, ну!

 

Мы достигли лесной опушки, когда уже окончательно стемнело. Я спешился, помог зайчихе слезть, уложил ее на землю, скинул с себя рогачью шкуру, прикрыл.

 

— Здесь побудь, — велел я. — Постой, тебя как зовут?

 

Имя оказалось таким же чужеродным, как она сама.

 

— Ирма, дочь Арвида и Леи, — повторил я вслух. — А я Егорка. Почему ты называла меня волком?

 

— Раньше были такие звери.

 

— Какие «такие»?

 

— Такие, как вы. Жестокие, свирепые, глупые животные.

 

Мне захотелось немедленно ее заколоть. Сам не знаю, как сдержал руку…

 

— Явился? — приветствовал меня староста, едва Икар миновал околицу. — Где шлялся?

 

— Охотился. Правда, ничего не добыл.

 

— Ладно. Ступай в ночное. Эй там, соберите ему с собой.

 

Бабы набили мне торбу лепешками, луком и вяленой рогачиной, приткнули сбоку тыквенную бутыль с квасом. Вдвоем с рыжим Игнашкой мы погнали табун на луг.

 

— Знаешь что, — сказал я Игнашке, когда селение осталось далеко за спиной. — Не надо тебе на пост. Здесь оставайся или ступай домой, не то будет еще, как с Федоткой. Я один покараулю, а утром вернешься. Не бойся, никому не скажу.

 

— Что, правда, Егорка? Спасибо тебе! Удружил.

 

На радостях он всучил мне шмат солонины и растворился в ночи, а я поспешил к лесу. Пока разжигал костер, Ирма за обе щеки уплетала лепешки, и когда наконец разгорелось пламя, торба с припасами была наполовину пуста.

 

— Что дальше? — спросила она, косясь на огонь. — Через пару дней рана затянется. Позволишь мне уйти?

 

— Можешь уходить хоть сейчас, — пожал я плечами. — Только ведь не дойдешь.

 

— Сейчас не дойду. Так почему ты меня не добил, Егор?

 

— Егорка, — поправил я. — Егор — мужское имя. У меня пока мальчишеское. А не добил… — Я на пару мгновений задумался. — Пожалел, что ли. Да и зачем тебя добивать?

 

— Затем, что мы враги.

 

— Враги, — задумчиво повторил я. — А почему мы враги?

 

Ирма, опираясь на локоть, приподнялась. Она смотрела на меня в упор, цепко, внимательно, будто изучая.

 

— Надо же, — сказала она. — Любо-знательный волчонок, кто бы мог подумать… Изволь. Мы враги с тех пор, как война расколола человечество на две расы.

 

— Какая еще война? Судный день?

 

Ирма вдруг рассмеялась. Потом стала рассказывать. Неторопливо, неспешно, то и дело повторяясь, когда по выражению моего лица видела, что до меня не доходит. По ее словам выходило, что никакого Судного дня не было. А была вместо него большая война, которая изменила климат и заразила землю так, что та перестала родить.

 

Мало кто из людей уцелел в этой войне. А те, кто все же уцелел, изменились, так же как другие населявшие наш мир до войны существа. Часть людей сохранила умение возделывать землю, разводить скот и строить дома, но утратила тягу к знаниям, любознательность, сострадание, милосердие. У другой части эти качества сохранились, зато исчезли трудолюбие, храбрость, жестокость, воинственность.

 

— Человечество вымирает, — сказала Ирма напоследок. — Вас с каждым перелетом становится меньше. Ваши женщины физически сильны, но слабы чревом. Ваши мужчины свирепы и ловки, но не в ладу с окружающим их миром и гибнут от хворей, змеиных укусов, схваток с хищниками. Если бы не крылатые кони, вы перемерли бы несколько поколений назад. У нас все по-другому, но и нас с каждым летом становится меньше.

 

— Почему? — прервал я Ирму. — Почему меньше? Сколько тебе перелетов?

 

— Мы говорим «лет». Мне шестнадцать. А меньше оттого, что наши женщины плодовиты и заботливы, но дети рождаются хилыми. Они становятся легкой и желанной добычей для лесных хищников. Наши мужчины скоры на ногу, но робки и неумелы там, где нужны отвага, сноровка и сила. А потому извечные наши спутники — голод и страх. И наконец — вы. Если бы не вы, наша раса могла бы выжить, расплодиться и перекроить мир под себя. Но вы оттесняете нас с пригодных для жизни мест, травите, истребляете нас на охотах.

 

Она смолкла. Наступила тишина, разбавляемая лишь трес-ком сучьев в костре и лесными шорохами. У меня отчаянно болела голова, как случалось всякий раз, когда приходилось думать.

 

— Постой, — превозмогая боль, выдавил из себя я. — Но если… если…

 

Я не понимал, что именно хочу сказать. Что-то ворочалось у меня в голове, неуклюже пытаясь пробиться сквозь боль. Что-то важное, необычное, и я никак не мог сообразить, что именно.

 

— Если скрестить расы, ты это хочешь сказать? — помогла мне Ирма. — Увы, может быть, пару поколений назад это было еще возможно. Но сейчас расы разошлись уже слишком далеко. Однажды мы выкрали вашу женщину. Молодую, здоровую самку. Но наши мужчины не сумели ее оплодотворить. Ни у кого из них с ней ничего не вышло.

 

— Чего не вышло? — отупело переспросил я. — Чего именно?

 

Ирма не ответила, но миг спустя я понял и сам. Иногда я представлял, как было бы у меня с какой-либо из соседских дочек. Или даже с какой-нибудь из вдовиц. Воображаемые сцены были сладостны и противны — одновременно. После них оставалось мерзкое ощущение — нечто слякотное, брезгливое, словно рылся в отбросах. Взять, например, рябую Дашку, которую мне предстояло привести в дом покойной тетки Василисы в уплату за провороненную Федоткину жизнь. Я зажмурился и попытался представить себя с Дашкой, низкорослой, кривоногой, разящей чесноком и навозом. Мне немедленно стало тошно. Я проморгался, протер глаза, и Дашкины черты стали смазываться, рассеиваться, но почему-то не исчезли совсем, а изменились вдруг, переродились в нечто иное, и…

Я едва не охнул, потому что на месте Дашки вдруг явственно вообразил Ирму. Она была в пяти шагах от меня, полулежала, опершись на локоть. Длинноногая, золотоволосая, с широкими бедрами и высокой грудью. Я втянул в себя воздух. Ни чесноком, ни навозом от Ирмы не разило, а пахло лишь свежестью и еще чем-то незнакомым, сладковатым и терпким.

 

Я ошалело замер, уставившись на нее. Мысль, от которой раскалывалась голова, пробилась наконец сквозь боль, стала четкой и ясной.

 

— А если, если… — запинаясь, озвучил эту мысль я. — Если наоборот?

 

Мне показалось, что кожа на щеках Ирмы вдруг изменила цвет с золотящегося в отблесках пламени матово-белого на красный.

 

— Это невозможно, — выдохнула она. — Тебе пришлось бы взять меня силой.

 

— Что? — внезапно смутился я. — Что пришлось бы?

Ирма не ответила, и остаток ночи мы провели молча. Когда на востоке занялся рассвет, я поднялся, затоптал тлеющие уголья, огляделся по сторонам.

 

— Тебе придется провести день в лесу, — сказал я. — Давай я отнесу тебя подальше и спрячу, а вечером приду вновь.

 

Она опять не ответила. Тогда я поднял ее на руки и, спотыкаясь, понес к лесу. Ее терпкий, сладковатый запах кружил мне голову, от него перехватывало дыхание, слабели колени и жаром палило низ живота.

 

Я натаскал мха в заросли можжевельника, расстелил рогачью шкуру и закутал в нее Ирму. Выложил остатки припасов из торбы. Затем, не прощаясь, двинулся в обратный путь. С опушки свистком подозвал Икара, рысью направил его к табуну. Рыжий Игнашка уже ждал, сонно помаргивая и ежась от утреннего тумана. Вдвоем мы погнали табун с пастбища к селению.

 

Я проснулся в час пополудни от доносящихся снаружи криков. Вскинулся на дощатом топчане, затем вскочил на ноги, пинком отворил входную дверь и метнулся на крыльцо.

То, что я увидел, сначала сковало меня, затем подкосило. Я рухнул на колени, скатился с крыльца, ладонями залепил рот, чтобы не завыть.

 

Колченогий Охрим гнал пегаса по проулку между домами и срубами. За ним волочилось на веревке то, что осталось от золотоволосой, длинноногой, с широкими бедрами, высокой грудью и звонким голосом зайчихи. Сейчас это походило на кровавый обрубок, что остается от рогача после того, как с него сдирают шкуру. Люди швыряли в обрубок камнями, смеялись, сквернословили. Дашка подскочила и с размаху пнула ногой туда, где сквозь кровавое месиво еще пробивалось золото волос.

 

— В лесу поймали, — пуская слюни, размахивал руками Игнашка. — Мужики с утра за дровами двинули, а она там. У, гадина! Эй, Егорка, что с тобой? Ты чего?

 

Тем же вечером я слег. Метался на топчане в жару, то приходя в себя, то ныряя в липкий кровавый кошмар. Однажды, вынырнув из него, увидел сидящую рядом на табурете Дашку.

 

— Попей, — протянула она плошку с дымящимся взваром. — Попей, Егорушка, полегчает.

 

Я наотмашь всадил по плошке распяленной пятерней.

 

— Пошла вон, — прохрипел я в лицо шарахнувшейся от меня Дашке. — Пошла вон отсюда, дрянь!

 

За четверть луны до наступления стужи я пошел на поправку. Стылым туманным утром, прихрамывая, выбрался на крыльцо. Ежась от холода, постоял, всматриваясь в привычную суету. Приготовления к перелету шли уже полным ходом. Распоряжался, покрикивал староста. Бабы таскали из домов к общественному амбару тюки с припасами и утварью. Ржали, хлопали крыльями пегасы. Те, что не были стреножены, взлетали, чертили в небе сужающиеся круги.

 

— Егорка, очухался? — приветствовал меня колченогий Охрим. — Молодцом! А то мы уж думали: не жилец. Охоту, жаль, пропустил. Славная накануне охота выдалась.

 

Мне стало мерзко, противно и гадостно. Я схватился за дверной косяк, чтобы не свалиться с крыльца.

 

— Ты Дашку-то не обижай, — бубнил свое Охрим. — Она тебя, пока в беспамятстве был, с ложки кормила. Исподнее на тебе меняла. Считай, с того света вытянула. Она уж и пожитки свои к тебе перетащить думает. Вернемся с перелета, с тобой жить будет. Детишек тебе родит, если свезет.

 

Я стиснул зубы от злости и отвращения.

 

— А если не свезет? — процедил я. — Как мамке моей, как тетке? Если помрет родами?

 

— Ну и помрет, — развел руками Охрим. — Что поделаешь-то? Тогда Машку тебе отдам, с ней свезет. Не может же быть, чтобы обе померли.

 

Я не стал отвечать. Шагнул через порог в прихожую и притворил за собой дверь. Голова трещала от боли. Рассуждения Охрима, обыденные, правильные резоны видавшего виды мужика сорока перелетов от роду, казались мне сейчас гадкими, мерзостными, едва ли не кощунственными.

 

На следующее утро выпал первый снег. Завалил сжатые поля, огороды, белыми мазками измарал лесную опушку, шапками осел на крышах домов. В общественной пегаснице я разыскал Икара. Обнял за шею, зарылся лицом в гриву. Затем подседлал, приторочил к седлу торбы с овсом и вывел из денника наружу.

 

Снег начался вновь, сыпал, подгоняемый ветром, наискось, напополам с дождем. Я на мгновение замешкался, затем запрыгнул в седло. К оставшейся от тетки Василисы избе мы подъехали шагом. Я соскочил, буркнул что-то невпопад в ответ окликнувшей меня Дашке. Взбежал на крыльцо и шагнул через порог. Наскоро собрал скудные, оставшиеся после исцеления от хвори припасы, связал вместе полдюжины звериных шкур и вымахнул из дома наружу.

 

— Егорушка, ты куда?

 

Я вскочил в седло, утер лицо рукавицей. Оглянулся. Пристально посмотрел Дашке в глаза. На миг мне стало жалко ее, рябую, низкорослую, кривоногую девку.

 

— Куда-нибудь, — бросил я. — Лишь бы отсюда подальше.

 

Я вытянул Икара плетью, пустил рысью, потом в намет. У околицы на глазах оторопевших сельчан пегас взлетел. Ветер хлестанул мне в лицо мокрым снегом, ледяным порывом прошелся по нутру, но мне было наплевать.

 

— Пошел! — заходился я криком. — Быстрее! Еще быстрее, еще!

 

Икар взмыл к облакам. Вытянувшись в струну, расправил крылья, поймал воздушный поток, в парении потянул на юг. Я оглянулся. В сплошном снежном мареве за спиной погони было не видно.

 

К полудню прояснилось. Снег перестал, в прореху между тучами пробилось солнце. Мерно отмахивая крыльями, Икар шел на юг, я привычно клевал носом в седле. Это был мой шестнадцатый перелет, только, в отличие от предыдущих, сородичей рядом не было. Внизу уплывали назад, на север, леса и перелески, овраги и распадки, луга и выжженные, лишенные растительности пустыри, называемые гиблыми землями.

 

К двум пополудни я заставил Икара спуститься ниже. Он шел теперь едва ли не по верхушкам елей и сосен. Снег в этих местах еще не выпадал, и на лесных полянах явственно виднелись следы заячьей откочевки — вытоптанная трава и уголья прогоревших костров. На закате я увидел и первого зайца — распластавшегося на земле мертвеца, уже обглоданного лесным зверьем.

 

Когда сгустились сумерки, Икар опустился на землю. Я задал ему корма, разжег костер и подкрепился парой сухарей сам. В путь мы двинулись, едва рассвело, и до заката шли под облаками над гиблыми землями. Переночевали на их окраине и снова пустились в путь.

 

На четвертые сутки за час до полудня я догнал откочевку. С высоты бегущие зайцы казались стелющейся по земле исполинской, извивающейся змеей. Икар снизился — теперь я видел лишь скользящий вдоль кромки неглубокого оврага змеиный хвост. А потом увидел и отстающих.

 

Их было трое, и они не бежали уже, как сородичи, а трусили, потому что двое по краям поддерживали под руки третьего, хромающего, припадающего на одну ногу. Когда мы прошли над ними, я осадил Икара, развернул и направил к земле.

 

— Волк! — донесся до меня заполошный, истошный вскрик, едва я спрыгнул на землю. — Во-о-о-олк!

 

Я кинулся троице навстречу, и пара, что поддерживала под руки третьего, бросила его и припустила наутек. Оставшийся без поддержки заяц сиганул было за ними вслед, но спо-ткнулся, коротко вскрикнул и упал лицом вниз.

 

Я приблизился. Это была зайчиха. Русоволосая, длинноногая, она судорожно хватала тонкими пальцами стебли жухлой травы и пыталась уползти. Я почувствовал, как острый саднящий вал жалости прокатился по внутренностям и спазмом перехватил гортань.

 

— Не бойся, — выдохнул я. — Пожалуйста…

 

Зайчиха дернулась на земле, перевернулась на спину. Затравленно глядя на меня, села, опираясь на ходуном ходящие тонкие руки. Я опустился перед ней на корточки.

 

— Мы враги с тех пор, как война разделила человечество на две расы, — сказал я. — Так меня учила одна из вас. Но мы с ней врагами не были.

 

Зайчиха охнула.

 

— Ты кто? — выдавила она. — Кто тебя учил?

 

— Егорка. Нет — Егор. Про расы говорила мне Ирма, дочь Арвида и Леи. Ты знала ее?

 

Зайчиха судорожно закивала.

 

— Я Инга, дочь Арвида и Леи, как и моя сестра. Но ведь она… она умерла.

 

Потупившись, я молчал. Затем вскинул на Ингу взгляд.

 

— Она умерла. Погибла: ее убили. Это случилось по моей вине. Я не сумел уберечь ее. Но тебя — тебя я сберегу, вот увидишь.

 

Инга замотала головой.

 

— Для чего?

 

Я вновь опустил взгляд.

 

— Не знаю.

 

— Я повредила ногу. Я не могу больше бежать.

 

Я выдохнул, встал, шагнул к ней, рывком поднял на руки. Свистнул, подзывая пегаса.

 

— Тебе не придется бежать. Мы полетим у него на спине на юг. Это еще дней пять, от силы шесть. Мы дождемся откочевки в предгорьях, и я отдам тебя родне.

 

Инга ахнула. Наши с ней взгляды встретились.

 

— И ты не убьешь меня? Волки всегда убивали зайцев.

 

— Наверное, я какой-то неправильный волк.

 

Я подсадил зайчиху в седло. Запрыгнул в него сам, отделил от связки клыкачью шкуру, укутал в нее Ингу и привязал к себе бечевой.

 

— Пошел!

 

Икар взмыл в небо. Инга коротко взвизгнула и смолкла. Исходящий от нее терпкий, сладковатый, манящий запах бил мне в ноздри, туманил голову.

 

— Егор… Мне страшно, Егор.

 

— Ты привыкнешь. Икар вынослив, послушен и неприхотлив.

 

Я почувствовал, как она прижалась ко мне. Плечами, спиной прильнула к груди.

 

— Я не поэтому.

 

Я смолчал. К трем пополудни мы обошли откочевку. До вечера Икар мерно тянул под облаками на юг. Зайчиха притихла, я вбирал в себя исходящее от нее тепло. Когда солнце стало закатываться, мы спустились к пологому берегу широкой, гладкой реки. Пегас порысил на водопой, а я расстелил на земле шкуры, укутал в них Ингу, натаскал хвороста и развел костер.

 

— О чем вы говорили с моей сестрой?

 

Я мельком взглянул на нее, стройную, длинноногую, русоволосую женщину другой расы. Она была мне чужой. И в то же время — своей, близкой. Ближе, чем любой сородич. Чем все они, вместе взятые.

 

— Да мы и проговорили-то всего ничего. — Я протянул к огню озябшие в перелете руки. — О войне, о расах, о выживании. О роженицах, о детях. Ирма сказала, обе расы вымирают оттого, что не скрещиваются. Что ваши мужчины не способны оплодотворить наших женщин. И тогда я…

 

— Что ты?

 

— Я спросил ее, что будет, если наоборот. Ну, ты понимаешь.

 

Зайчиха кивнула.

 

— Понимаю. И что?

 

— Ирма ответила, что для этого мне пришлось бы взять ее силой. Представляешь? Силой! 

А я и в мыслях ничего подобного не держал.

 

Инга вдруг прыснула. Затем рассмеялась. Захохотала в голос.

 

— Напрасно ты не держал, — сквозь переливы смеха донеслось до меня. — Ты все еще думаешь, что стоило бы попытаться э-э… наоборот? В целях выживания расы?

 

Я невольно покраснел. В словах Инги была явная насмешка.

 

— Не знаю, — буркнул я. — Не знаю я, в каких целях. Ты спросила, о чем мы говорили с Ирмой. Я ответил. Только и всего.

 

— Не злись, Егор, — примирительно попросила Инга. — Это ведь не так просто. Наши женщины не ложатся с мужчинами в каких-либо целях. Даже если речь идет о выживании расы. Пары образуются оттого, что… Впрочем, ты, наверное, не поймешь.

 

— Куда уж мне, — в тон ей ответил я. — Мы, волки, жестокие, свирепые и глупые животные. Не бойся, я не собираюсь брать ваших женщин силой. Тебя тоже. Можешь считать, это оттого, что недостаточно свиреп и чересчур глуп.

Инга вновь рассмеялась.

 

— Не чересчур, — проговорила она. — Всего-то чуть-чуть глуповат. Мне кажется, если вдруг… Ну, если ты все еще не расстался с мыслью об этом своем «наоборот», то меня брать силой тебе не придется.