Классный журнал

Иосиф
Райхельгауз

Зима крепчала

До того как отыскать крюк и веревку, Марина Цветаева написала:

Существования котловиною

Сдавленная, в столбняке глушизн,

Погребенная заживо под лавиною

Дней — как каторгу избываю жизнь.

Гробовое, глухое мое зимовье.

Смерти: инея на уста-красны —

Никакого иного себе здоровья

Не желаю от Бога и от весны.

Жизнь сюжетна и непредсказуема. Тему «Зимовье» я узнал в ноябре в Санкт-Петербурге, когда чуть пришел в себя после отлучения от театра, который основал и в котором прожил тридцать три последних года. Десятки восторженно принятых зрителями, коллегами и прессой мировых премьер, гастроли, заставившие аплодировать Русскому театру зрителей более пятидесяти стран, премии и награды, работа с выдающимися режиссерами, актерами, художниками, драматургами, композиторами…

Все это — несправедливо, как мне кажется, — остановили, закрыли для меня. Вот оно, зимовье. Теперь главный вопрос — как эту несправедливость воспринимать. Плюнуть на все, уехать, пожалеть тех, кто остались и продолжают «творить» в этих намоленных стенах, в этом согретом талантами и прошедшими жизнями воздухе?

Или быть благодарным судьбе за тридцать три года счастья, восторга, азарта, любви? Мало того, может, только мне эта остановка кажется несправедливой, а кому-то наоборот. Театр государственный, и те, кто это сделал, имеют на это право.

А мое право — жить как живу, верить в то, во что верю, и самое главное право — сохранять понимание этой жизни. Мне не должно быть стыдно перед собой, перед моими детьми, перед своими студентами, перед зрителями — и это главное.

К счастью, я получил огромное количество рабочих приглашений отовсюду и благодарен своим коллегам и товарищам. Практически не осталось сколько-нибудь крупного театрального деятеля, который бы в этой ситуации не позвонил, не поддержал, не вдохновил, не поощрил. Жизнь очень и очень сюжетна. Мы не можем ее предсказать и не можем ее даже спровоцировать на какие-то проявления. Те, кому сегодня кажется, что они держат в руках эту жизнь, ошибаются. Это жизнь держит их в руках. Я сам в этом неоднократно убеждался.

Правда, в одном мы можем быть уверены наверняка: после зимы всегда оттепель и весна, после весны лето, потом осень, заморозки — и ни в чьей власти, какой бы безграничной и бесконтрольной она ни была, это изменить.

Сейчас зимовье.

Ах, сколько раз в моей счастливейшей жизни наступало зимовье… Когда умирали родители, когда гнали из институтов, театров и городов (за «отсутствие московской прописки»), когда отбирали работу и ускользала даже сама жизнь. Судьба выдавала разные ситуации.

Более полувека тому назад меня, семнадцатилетнего, выгнали из Ленинградского института театра, музыки и кинематографии.

Жизнь сюжетна. Недавно в издательстве ГИТИСа, где я преподаю несколько десятков лет и прошел путь от студента до профессора и мастера, вышел учебник-пособие «Во всем виноват режиссер» для тех, кто постигает профессию. Этот подробный профессиональный труд (400 стр.), одобренный и рекомендованный ученым советом, печатающийся вторым тиражом, переводящийся на несколько иностранных языков, я посвятил Борису Вульфовичу Зону, «одному из последних и, может быть, наиболее толковых учеников Стани-славского» (О.Н. Ефремов), «лучшему в СССР театральному педагогу» (Г.А. Товстоногов), заслуженному артисту России, профессору Ленинградского государственного института театра, музыки и кинематографии (ЛГИТМиК), воспитавшему выдающихся деятелей русского театра, среди которых Павел Кадочников, Игорь Владимиров, Давид Карасик, Зиновий Корогодский, Зинаида Шарко, Алиса Фрейндлих, Лев Додин, Наталья Тенякова и др., отчислившему меня с первого курса своей мастерской с формулировкой «профессиональная непригодность».

…отчислившему меня…

Здесь можно и нужно сказать спасибо Зону. Ведь если бы тогда не выгнал, не случился бы ГИТИС, «Современник», «Таганка», «Мытная» и «Станиславского», «ШСП», крупнейшие театры и университеты мира, где посчастливилось работать, а главное — не случились бы мои любимые, прекрасные дочери, моя лучшая в мире Соня, эти студенты, эти артисты, эти книжки, эти друзья. Спасибо, великий педагог, что вовремя выгнали. Но это видно из «сегодня». А тогда…

Первое ленинградское зимовье. Стоял ноябрь, не то декабрь, «какой-то чертовый зимарь», как у моего поэтического Бога, Андрея Вознесенского, чью «Треугольную грушу» и сейчас могу процитировать от корки до корки. Вообще, тогда стихи укладывались в память с первого прочтения и любые проявления жизни сразу иллюстрировались строчками из великих. И может быть, первым приходил Борис Леонидович. Поразительно, что тогда он еще жил. «Снег идет, густой-густой. В ногу с ним, стопами теми, в том же темпе, с ленью той или с той же быст-ротой, может быть, проходит время?» Конечно, Бродский: «Морось, над затылком снежок…» и Евтушенко: «Идут белые снеги, как по нитке скользя…». Я и сам сочинял:

Звенят ботинки по замершим лужам

Целует ветер подкладку пальто

Нет, никому я сейчас не нужен

И знать не хочет обо мне никто

Брожу, не знаю, куда податься

На всех вокзалах теперь мой дом

Решился было в Неву бросаться

Но оказалась она покрыта льдом…

Эту семнадцатилетнюю графоманию все-таки оправдывает привитая родной Одессой самоирония: Нева покрыта льдом — умер-шмумер, лишь бы был здоров…

Ну вот. Выгнали из института, а значит, и из общежития. Ноябрь. Первый снег. Сильнейший ветер. Иду по Моховой, потом на Литейный, дальше Невский. На углу кафе-автомат, где в день стипендии можно было растратиться и за 52 копейки съесть вкуснейшую солянку мясную сборную. Сегодня отдал бы за эту солянку 52 тысячи или больше, чтобы испытать тот же молодой восторг, то же счастье и тот же оптимизм.
 

Мимо памятника Екатерине, мимо великой Александринки, да, той самой, где провалилась «Чайка», где блистал мейерхольдовский «Маскарад» и где Мейерхольда арестовали, чтобы расстрелять… Иду сквозь Зодчего Росси, куда с Фонтанки врывается даже не ветер — ураган, выхожу на набережную, кажется, от силы ветра и собственной легкости сейчас взлечу. Захожу в БДТ, который сейчас имени Г.А. Товстоногова, а тогда… Вру старушке-вахтерше, что Товстоногов меня ждет. Вру убедительно, и вот я в кабинете великого. Он долго не понимает, чего надо этому юному нахалу, а когда осознает, что я требую постановку, где собираюсь занять Смоктуновского, Борисова, Копеляна, молодую Доронину, Зинаиду Шарко, конечно же, Сергея Юрского, вызывает заведующего монтировочным цехом, обаятельного татарина Адиля Велимеева (который до сих пор этим цехом заведует, называет меня своим учеником), и распоряжается оформить рабочим сцены. И уже официально, как монтировщик декораций, я мог подглядывать репетиции и много раз смотреть «Идиота», «Три сестры», «Горе от ума». А в «Дионе» сам, облаченный в античную тогу, передвигал трон императора…

Ленинградская пронизывающая зима крепчала. Тридцать две колонны дома Фамусовых, из которых Юрский-Чацкий кричал своим сверст-никам в третий ярус: «Пускай один из нас, из молодых людей…», грузили в открытый кузов, я сидел на них, поскольку рядом с шофером в кабине место занято было старым и опытным коллегой. Мы везли декорации на склад, куда-то на окраину. Снег. Сильный ветер. Может быть, как раз выходя из БДТ, где он служил завлитом, Блок сочинил: «Ветер, ветер — на всем божьем свете».

А я в открытом кузове, на декорациях, одет почти по-летнему. В результате кашель. Больница. Диагноз — двухсторонний плеврит. Лечили. Прокалывали. Откачивали. Боролись за жизнь. А я не боролся, я жил, твердо веря, что ветер утихнет, снег пройдет и зимовье закончится весной.

Так и случилось. В 18 лет поставил первый в жизни спектакль в студенческом театре Ленинградского университета, потом второй, третий… Затем поехал в Москву и поступил в ГИТИС, а потом опять счастливая жизнь — жизнь, где был «Современник» с Волчек и Табаковым, «Театр на Таганке» с великим Юрием Петровичем Любимовым, «Театр на Мытной» с Алексеем Арбузовым, Люсей Петрушевской, Витей Славкиным, Марком Розовским и моим выдающимся однокурсником и другом Анатолием Васильевым.
 

Был Театр Станиславского (как раз оттуда выгнали с формулировкой «отсутствие московской прописки»).

И с Юрским, кстати, поработал. Кроме театра, где до конца жизни Сергей Юрьевич играл, ставил, писал пьесы, мы сняли телефильм «Картина», за который получили гран-при на фестивале телевизионных фильмов в Праге. Я — за режиссуру, он — за лучшую мужскую роль.

Много чего было. Много откуда выгоняли. И всегда как-то в преддверии зимы.
 

Значит, нужно зимовать и готовиться к весне, поскольку жизнь сюжетна и по законам жанра и драматургии главное — перезимовать.

Вот и сейчас: Санкт-Петербург, ноябрь, ветер, первый снег. Ностальгирую и любуюсь Фонтанкой, сворачиваю на Зодчего Росси и через служебный вход попадаю в тот самый великий Александринский театр, где провалилась «Чайка», арестовали Мейерхольда, где по приглашению друга юности Валерия Фокина я ставлю спектакль, премь-ера которого должна случиться весной.

P.S. При безмерном почтении, преклонении, признании одной из звезд русской поэзии рискну ответить «гробовому, глухому зимовью» Марины Ивановны словами Ольги Берггольц:

…Я недругов смертью своей не утешу,

чтоб в лживых слезах захлебнуться могли.

Не вбит еще крюк, на котором повешусь.

Не скован. Не вырыт рудой из земли.

Я встану над жизнью бездонной своею,

над страхом ее, над железной тоскою…

Я знаю о многом. Я помню. Я смею.

Я тоже чего-нибудь страшного стою…