Классный журнал

Александр
Рохлин

54 живые души

Эту историю с рецептом я подслушал. Тайно, ночью, через стенку. Если бы не обстоятельства, «цена» рецепту была бы три с половиной копейки. Он настолько прост и безыскусен, что в другое время я бы не обратил на него никакого внимания. Но обстоятельства играют главную роль в этой истории.

Дело было под утро, часа в три, уже не помню по какому сибирскому времени, где точно — Бог знает. Где-то между Кемеровом и Новосибирском. То есть в китовом чреве страны, откуда не выскочишь, не убежишь, не дозовешься. Поезд из Абакана шел вторые сутки. Но это были пятые или шестые сутки с момента объявления мобилизации. И я стал невольным свидетелем. Страна — разбуженная, взбудораженная, выдернутая из привычного мира — заметалась, частью в истерике, частью в странном, давно не бывалом воодушевлении, поднялась и буквально тронулась с места. Именно тронулась, задвигалась и враскачку поехала с востока на запад — со скрипом и скрежетом в человеческих сердцах, отказывавшихся понимать, что прежней жизни больше не будет. А что будет — Бог весть — слабое утешение. Нигде лучше это состояние не наблюдалось, как на железной дороге. Мой плацкартный вагон был набит мужчинами призывного возраста, и каждый ехал со своей маленькой историей, вплетавшейся в историю, общую для всех. Вахтовики, контрактники, спецы, командированные, мигранты, беглецы, добровольцы и небольшая доля совсем уж мутного народца вроде меня, ехавшего по дурацким надобностям. Были здесь те, кто пытался скрыться, залечь на дно. Были те, кто спокойно ехал навстречу судьбе. И поезд всех физически сблизил. Беда-то пришла одна на всех. И все думали, думали, думали о себе и цене, которую придется или уже приходится платить. А мимо нас, перегоняя, шли составы с мобилизованными и военной техникой. По железнодорожным кодам на вагонах я понимал, что шли они с Дальнего Востока, из Забайкалья и Красноярского края. На станциях нас, «гражданских» пассажиров, не выпускали на перроны, где выходили «мобилизованные». Мы таращились на них, прильнув к окнам. Все еще не очень сознавая, не понимая, не веря, что все это происходит с нами, здесь и сейчас.

Люди вдруг начинали говорить. Отвыкли же беседовать с соседями по купе — все больше в одиночку, молчком, обособясь. А тут приперло. Надо было всем выплеснуть, выговориться. Я вез из Тывы огромный хлеб, печенный в староверческой семье. Я резал, делился, мужики уминали его, закусывая им свои дурацкие «дошираки». Хватило на трое суток пути и на несколько «волн» входивших и выходивших.

Все истории были простые, и нет смысла их пересказывать. Но одного парня я хорошо запомнил. Дмитрий Михайлович Зубакин из деревни Макарова Камышловского района Свердловской области. Огромного роста: когда он спал на верхней полке, ноги его торчали далеко за пределами и перегораживали проход. Людям приходилось нырять с головой, чтобы протиснуться. Он работал на вахте где-то в Томской области, прокладывал трубы. Только неделю назад 45-дневная вахта началась, а тут тебе мобилизация. Его никто не трогал и повесток не вручал, но он, промаявшись некоторое время, пришел к начальнику и попросил отпустить его домой. «Все равно придется ехать», — объяснил он. «Почему?» — спросил тот. «Потому что я механик-водитель». «Чего ждать? — говорил он сам себе. — Лучше побуду с семьей, сколько получится». И начальник его отпустил. Он ехал в свое Макарова в 50 км от Камышлова к семье — жене и дочке — на побывку перед отправкой, в которой не сомневался. Он, конечно, возмущался: «Путин же обещал, что никто не понадобится…» Но что решал этот возглас в пустоту? А потом он с большой охотой и любовью рассказывал про свою богатую и работящую деревню, памятник белогвардейцу и красноармейцу, дом с печкой, раскулаченных дедов и приходил к одному и тому же вопросу-выбору, который, видимо, возникал в его голове, и не раз: «А куда бежать? Из дома??» И сам вопрос включал в себя ответ. Из дома не убежишь.

Ночью мой вагон превращался в теремок, где прятались от тьмы внешней и внутренней душевной тоски 54 человеческие души, полроты живых «оловянных солдатиков». Они лежали в своих норках, как хоббиты, на полочках, укутавшись в простыни и шерстяные одеялки, свет фонарей на станциях, проносившихся мимо, безнаказанно гулял по их лицам, осве-щая сомкнутые глаза, смешные сопящие носы, полуоткрытые доверчивые рты, припухшие детские губы, смятые щеки на подушках, безвольные плети рук вдоль тел, бегущие куда-то во сне ноги. Запах от человека шел не тяжелый, а какой-то теплый, безмятежный, родной. Дом-вагончик укрывал нас от непогоды за окном, от метущего снега с колючим дождем, царапавшим окна вагона, согревал и дарил еще что-то неуловимое, что защищало от страха и неведения. Я шел через весь вагон, и мне казалось, что я страшно давно знаю всех, все 54 живые души, каждого в лицо и по имени, и еду вместе с ними невесть куда, зато заодно, сквозь невозможное — СаяныТомьУралПоволжье — целую вечность жизни.

Вот тогда же я и услышал ночной разговор двух женщин в соседней плацкарте. Правильнее сказать, одна рассказывала, а другая только слушала. Это была история из детства. Девчонки и парни лет 12–13 из таежного поселка уезжали по орехи в лес. Уезжали на одну ночь, и из еды у них было с собой картохи, сухарей да немного масла и сметаны плошка. Почему-то отправилась их сопровождать и бабушка рассказчицы. Причем на лошади верхом. О ней была отдельная «историческая справка». Как она с родителями после Гражданской войны на телеге ехала из Челябинской области на Енисей, семья уходила от голода или от советской власти. И как они жили на колесах и в степи несколько месяцев. Потом у них отец замерз зимой, и вся семья — 14 человек детей и мать — отправилась на той же телеге на юг, в Хакасию. И выжили. Бабушка Тоня выросла боевитой и очень крепкой — родила 9 детей. На лошади ездила не хуже мужика. И вот… ребятишки собирали орехи, ночью в костре всю картоху спекли. Легли спать в палатки. А утром пришла беда. Как всегда у нас — нежданно-негаданно. Они проснулись, заваленные снегом. А одеты все были по-летнему. И все дороги были заметены. Все дети сбились в кучу вокруг бабушки. И тогда бабушка Тоня приготовила «сухарницу». Она развела костер, вскипятила воду в котелке, бросила туда все сухари, что остались в мешке, заправила маслом и остатками сметаны. Посолила и посадила продрогших и испуганных «птенцов» вокруг котелка. А потом вывела всех детей из лесу домой — лошадь торила дорогу через снег.

И ели все и насытились.

И укрепил хлеб сердца испуганных маленьких людей.

И вывела она народ свой.

Вспомнить все — вспомнить сухарницу.

Поезд № 68 «Абакан—Москва»   


Очерк Александра Рохлина опубликован в  журнале  "Русский пионер" №111. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".