Классный журнал

Сергей
Петров

Тайна кирзовых сапог

Ни холода, ни прохлады в тот день не было. «Подозрительно тепло для весны в наших краях!» — вздыхали тамбовские старожилы. Еще бы.

Давно уже не текли ручьи. Досрочно расцвела черемуха. По тамбовским улицам бодро шагали в белых рубашках счастливые дети.

Двадцать второе апреля. Год — 1986-й.

Отчего было тепло? Михаил Сергеевич Горбачев, что ли, согрел часть планеты одеялами миролюбивых речей? Или сама природа почувствовала торжество момента? Нельзя сегодня этим детям, решила она, мять белые рубашки под куртками, нельзя.

Нас принимали в пионеры.

Каждую школу в те годы курировала и опекала какая-нибудь организация. Наша была «подшефна» одному из заводов. Завод работал на тяжелую промышленность: громадины станков, бесконечность цехов и ангаров, нас не отпускало ощущение величия. А в пионеры принимали где-то на задворках.

«Я, (имя, фамилия), вступая в ряды Всесоюзной пионерской организации, перед лицом своих товарищей торжественно клянусь…»

Помню дуновения ветра, колыхание кончиков повязанного на шею красного галстука, и у моих товарищей — так же. Шелестела, хрустела на ветру материя — частичка знамени, омытого кровью павших за дело Ленина бойцов.

Но был небольшой подвох. Нет, не в задворках завода, где неподалеку от нас во время столь важного мероприятия сидел рабочий в клетчатой рубахе с закатанными рукавами и курил папиросу, густо выпуская дым. Подвох крылся в словах.

Согласно текстам предыдущих пионерских клятв, оказывается, дети говорили «торжественно обещаю», а не «торжественно клянусь». И это было правильно. Ведь клятва и есть торжественное обещание. Клятвенной клятвы не бывает.

Можно предположить: именно эта умышленная тавтология, внесенная в текст во второй половине двадцатого века, и повлияла на то, что клятву пионеры стали воспринимать несерьезно. Предположить можно, но утверждать не берусь. Были более губительно-веские причины, разумеется. Однако, так или иначе, спустя месяц-другой все забыли о «торжественной клятве». И начали относиться к пионерии как к вынужденной формальности, к пионерскому галстуку — как к обычному предмету гардероба. Дело дошло до издевательств.

Не пойми откуда взялись эти дурацкие перепевки: «взвейтесь огнями, бочки с бензином» вместо «взвейтесь кострами, синие ночи». Пионерские галстуки во время беготни на переменах стали использовать в качестве «ковбойских повязок» на лице, кто-то даже подтирал ими нос, едва не высмаркивался… Все это, как говорится, зацвело буйным цветом.

Когда же наш отряд (каждый класс в советской школе был еще и отрядом) назвали именем пионера-героя Павлика Морозова, издевались уже и над пионерией, и над школой, и над самими собой. Во дают товарищи директор и пио-нерская дружина! Целый класс назвать именем типа, который донес на своего отца в ГПУ! Мы — отряд стукачей? Милое дело!

Сколько бы ни убеждала нас Завадская Ольга Сергеевна, учительница литературы и русского: «Павлик написал заявление в милицию не только потому, что отец его (сельский руководитель, кстати) был антисоветчиком и взяточником, он еще и детей своих, жену избивал нещадно», никто сарказм свой и неверие укрощать не собирался. И слова учителя про то, что отец убил Павла, причем зверски, да еще и вместе с братом, почему-то проносились мимо. Это сейчас я понимаю, что парень поступил правильно, иной выход для него отсутствовал. Он не в силах был больше терпеть этого упыря-садиста, агрессивную пьяную мразь, так что дело тут не только в преданности пионерской клятве. Но тогда все мы нес-лись по наклонной, продолжая думать, что есть только черное и белое, не заметив, как они поменялись местами.

В раннем детстве я восторгался Лениным, да и Брежневым тоже. И тот и другой казались добрыми дедушками (последний таким и был, кстати), но спустя пару лет после клятвы оба они, в компании с Горбачевым, стали объектами едких пародий. Став совершеннолетним, я уже пародировал их мастерски. Копилка тут же пополнилась Сталиным. Ельцин поначалу трудно давался, но со временем был освоен и он. Но Ленин лидировал.

Я заразил этим своих новых друзей, студентов-однокурсников. Мы часто дурачились, устраивая спонтанные сценки-диалоги. Ленин и прочие представали в них, безусловно, полнейшими идиотами. Вот так вычеркивались из памяти и пионерское детство, и та самая клятва. Так мы менялись. Так мы деградировали.

Казалось, пионерии — конец. Нет. Она напомнила о себе несколько позже. Это случилось, когда я уверенно уже брел по следственной тропе, а двадцатый век катился к закату.

…Жарким летним днем случился очередной выезд. Дежурному сообщили, что один из заводских цехов источает жуткий запах. Это был тот самый завод.

— Устроили тут гостиницу себе, понимаешь! — сокрушался мужчина в приличном костюме.

Мужчина был директором. Брюки он зачем-то заправил в кирзовые сапоги. Краснолицый и пузатый, он размахивал руками, и вот-вот, казалось, его разорвет от накопившегося гнева. Громко, истерично директор проклинал бомжей. Они, с его слов, повадились последнее время незаконно проникать на территорию и ночевать здесь.

— Я неоднократно сигнализировал участковому! Я требовал разогнать этот табор! Воняет же… Никакой реакции! Ни-ка-кой, гражданин следователь!

Он подвел меня и эксперта к одному из цехов. Действительно, воняло. Цех был пустынен, погружен в полумрак.

— Вышвырнет их кто-нибудь или нет? — продолжал негодовать директор. — Самому, что ли?! Я и убить могу!

Меня же одолевали иного характера эмоции. Неоднократно бывавший на этом заводе в детстве, я решительно не узнавал его:

— Где свет? Где станки?

— Какие еще станки?! — недовольно бросил директор и грязно выругался.

Он объяснил, что уже лет пять, как станки вывезены или распроданы, цеха и ангары пустуют, один ангар определен под склад какой-то зарубежной продукции, административное здание пытаются частично переоборудовать под мебельный салон.

— Значит, завода нет? Тогда вы директор чего, простите?

Мой собеседник ответил, что он директор какого-то товарищества с ограниченной ответственностью, и я мрачно пошутил: как бы ответственность из ограниченной не переросла в уголовную.

Бомжей не было. С первых же шагов по бетонному полу стало понятно, что пахнет не грязным бельем, пропавшими продуктами и всякими отходами, как наивно полагал директор. В цеху царил типичный трупный запах, и, судя по его «ядрености», труп лежал недели две, не меньше.

Также скоро раскрылась тайна кирзовых сапог: мы шли по воде. Цех был заброшен основательно, воды было по щиколотки, и падали сверху капли. Падали гулко и часто, создавая немыслимую какую-то какофонию. Я включил фонарь.

Минут через десять луч осветил человеческое тело. Труп лежал у стены. Коричневые штаны и клетчатая рубаха с закатанными рукавами. Руки трупа были черными, такого же цвета и лицо, впрочем… лица уже не было. То был мяч черного цвета, и в нем копошились опарыши. Рядом валялись две бутылки спиртного напитка «Черноземье» — откровенной гадости, сопроводившей на тот свет десятки, если не сотни тамбовчан. А может быть, и тысячи. Директору сделалось плохо.

Луч фонаря скользнул по стене. Обнаружилась чудом уцелевшая советская газета «Правда». Со старого, пожелтевшего листа на нас укоризненно смотрел мудрый Ленин.

…И тогда мне стало понятно, что наше пионерское детство не то чтобы прошло. Оно — умерло. Оно ушло из жизни путем неосознанного самоубийства, как и этот бедолага на бетонном полу, как и весь завод. Явно не без их и нашего участия. И точно уже не тавтологическая нелепость в пионерской клятве тому виной. С клятвами нужно быть просто повнимательнее и не обещать какую-то чушь. Как и не создавать ее, меняя прошлое только ради того, чтобы менять. Вот и все.

— Ведите нас к телефону, — сказал я, — будем звонить в морг.  


Колонка Сергея Петрова опубликована в  журнале  "Русский пионер" №110. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".